Он альфонс по призванью.
Он знает секреты
И умеет из женщины сделать «зеро»
Но когда затаскуют его флажолеты,
Он божественный принц,
он влюбленный Пьеро!
А. Вертинский
Густой, сизый сигаретный дым в'едался в глаза, рукава старого, повидавшего многое на своем веку свитера прилипали к давно не мытому столу. Она сидела в углу и не замечала ни дым, ни грязь, ни крик и брань мужиков за биллиардным столом, ни вкус напитка, который, по утверждению нелюбезного официанта, был кофе. Она слушала ЕГО. Как завороженная она смотрела на его пальцы, извлекающие из в конец раздолбанного инструмента то, ради чего она, позбыв усталось, голод и неприятности прошедшего дня, приходила сюда каждый день, ради чего она часами, не обращая внимание на окружающую ее мерзость, могла сидеть и слушать, слушать, слушать, слушать....
Она приехала в Нью Йорк три года назад. Бедная эмигрантка, она знала, что только здесь и нигде еще ее ждет счастье. Она любила Нью Йорк, любила за постоянное ощущение праздника на Таймс Сквер, за запах весны в Парке, за суету Чайнатауна, за красивые магазины, за то, что встретила его. Она ненавидила Нью Йорк, ненавидила за холод и слякоть, за мрачные лица, за постоянный звук сирены, за то, что встретила его.
А он играл, играл, не замечая ее, но зная, что она здесь. Играл, хмелея все больше, то ли от музыки, то ли от джина с тоником, то ли от девушки, так нежно примостившейся рядом на банкетку. Он играл, и пил, и курил, и чувствовал девушку, а она сидела в том дальнем углу за стеной дыма и брани, и он не видел ее, но знал, что она есть, и чувствовал теплую ногу и мягкую грудь соседки.
Он кончил играть, пальцы больше не слушались, пить больше не хотелось. Он встал, обнял девушку, и не говоря ни слова поковылял к выходу. Подождав, пока он скроется за дверью, она встала и как тень двинулась следом. Он садился в такси, когда она вышла из бара. Он увидел ее, слабо улыбнулся, почти одними глазами, и уехал....
И вот она опять одна, одна на улице этого огромного города одиночек. Одна, и никому нет до нее дела. Ни полицейскому, уныло прислонившимуся к столбу, ни говорящему с самим собой ободранному нищему, ни проходящему, занимая полтратуара негру. Огромный город не замечал ее существования.
Она побрела домой.
Посмотрев в пустой холодильник, она со вздохом захлопнула скрипучую дверцу. Надо протереть пол; она взяла швабру и, необращая внимания на то, что и как она делает, как бы механически, стала водить по одному месту. Потом, отложив швабру, скинув только свитер и, старые, видавшие не меньше свитера, джинсы, залезла с головой под одеяло.
Надо спать. Хотя бы два – три часа, которые остались до его прихода. Он придет. Она знала это. Он всегда приходит. И не важно, сколько баров он посетил за ночь, где ему наливают за том что он играет, сколько девушек отдадутся ему, завороженные его игрой, сколько он выпьет джина, сколько он выкурит сигарет. Все это не важно – она его жена и он придет к ней.
И он пришел. Сначала она услышала шорох ключа, потом скрип двери, потом звук его шагов. Он знал, что она не спит, она никогда не спит, когда он приходит, но все же тихо, стараясь не шуметь он подошел к инструменту, поднял крышку и тихо, еле-еле начал играть, он играл Шопена, играл ей и только ей. Звуки выползали из-под инструмента, подкрадывались к кровати и как маленькие сурки забирались под одеяло, туда, где свернувшись в комок, она беззвучно плакала, как плакала каждую ночь, боясь спугнуть их, ласкающих ее тело, боясь спугнуть его, боясь неосторожным звуком, движением разрушить то неведомо прекрасное, которое наполняло все ее маленкькое тело, заставляя забыть и усталость, и брань с соседями, и унижение перед хозяйкой, и тяжесть предстоящего дня, и девушку, с которой он ушел, и огромный, бесчувственный город, который она так любила и так ненавидила, и сизый дым, и грязь давно немытого стола, и крик и брань мужиков за биллиардным столом, и вкус напитка, который, по утверждению нелюбезного официанта, был кофе.