1.
Я всматриваюсь в старые фотографии, пытаясь вспомнить, почувствовать и пережить заново ушедшее, далекое, а потому кажущееся нереальным...
Вот мне шестнадцать. Упрямая челка на лоб? Так, кажется, пелось в какой-то песенке, и у меня на фотографии длинные прямые волосы, челка до бровей и никакого намека на улыбку – чего зря зубы скалить, из школы почти выперли, шансов поступить в институт нет и в помине. Я стою у стены в узких синих джинсах и ковбойке, в руке сигарета – тогда это казалось очень «крутым»...
Помню, как мы – я и Эля – прятались в школьном туалете, задыхаясь от невозможной вони, боясь прикоснуться к облеванным изжелта-желтым стенам, но с заветной пачкой Собрания. Почему-то именно эти сигареты казались нам чем-то шикарным, непременным атрибутом фам фаталь, мы собирали карманные деньги, копили всю неделю и в понедельник шли к киоску покупать. В пачке было двадцать штук, каждой из нас по одной на целую неделю, и НЗ – 6 сигарет, рассчитанные на скандалы с родителями, двойку в аттестате, расставание с очередным дружком и прочие неприятности, которые со всеми случаются в шестнадцать лет.
Именно эти шесть штук я выкурила разом, когда узнала, что мать потеряла все деньги, собранные за долгие годы работы в суде – не много, не мало пятьдесят штук баксов... Деньги, собранные на новую однокомнатную квартиру в спальном районе, на поездку в Испанию после выпускных экзаменов, на взятку приемной комиссии университета, исчезли, словно их и не было. Мать как раз только-только уволилась, решила пожить в свое удовольствие, отдохнуть, и вложила сбережения (и почему все, а не половину? До сих пор мучаюсь этим вопросом) в какое-то дело, даже успела получить проценты за первые пару месяцев, а потом... Потом партнер по бизнесу, кстати, старый знакомый, еще с аспирантуры, внезапно исчез, испарился со всеми деньгами и документацией, прихватив вдобавок ее паспорт... Ну, этот вопрос мы уладили быстро, благо знакомства остались, оформили как утерянный и все дела...
Сначала мы свято верили во всемогущество правоохранительных органов, писали письма во все инстанции, начиная с президентского аппарата и заканчивая интерполом, или наоборот начиная с интерпола и заканчивая аппаратом... Но результат был одним и тем же, точнее его, результата, не было совсем...
Я выкуривала всю пачку разом и покупала новую, я пила крепкий заварной кофе, я заламывала руки перед зеркалом, но... ни капельки не ощущала себя несчастной, более того, случившееся еще больше стимулировало меня на поиски приключений, новых увлечений и неминуемых разочарований. Мама вскоре смирилась, теперь она заняла денег у родственников и надеялась устроить меня в частный ВУЗ, на заочное отделение, потому что со второго курса я обязательно должна была найти работу, начать карьеру и спасти нас от долговой ямы. Порой мне нравилась эта затея, я четко видела себя – в узком брючном костюме, да так, чтоб пиджак прямо на бюстгальтер, на высоченных шпильках, в дорогущих очках и, конечно же, отдающей распоряжения заискивающе-почтительной секретарше. Но я прекрасно понимала – в институт, пусть даже частный, меня не примут, хотя бы по причине того, что из школы с такими оценками не выпустят ни за что. Сказать, что меня это огорчало, значило бы соврать, мне было откровенно по..., в смысле, до лампочки.
Джек появился... Хотя, нет, что это я... Он не появился вовсе, это же я его нашла. По телефонному номеру, записанному на обложке тетради по химии, накаляканному какой-то девятиклассницей-сопливкой, мол, это «та-а-акой парень, та-а-а-акой!»... Вообще-то, если честно, там было записано три номера, и по всем трем я позвонила, первый абонент показался мне занудой, второй хамом, а третий... Третьим был Джек. То есть звали его конечно совсем не так, эту кличку дала ему я, вот всегда всем даю дурацкие прозвища – дурная привычка, наверное.
На первое свидание они пришли втроем. Три абонента, два просто так, один с розой. А понравился мне второй - тот, что казался хамом, зеленоглазый, с копной густых светло-каштановых волос, высокий, немного сутулый, но чертовски стильно одетый. Он удивленно приподнял бровь и ухмыльнулся, я ахнула – какой импозантный, что поделать, мне было шестнадцать...
Джек с первых дней стал называть меня солнышком, зайчонком, малышкой, звездочкой и т.д. и т.п. – я брезгливо морщилась, что за телячие нежности, не то, что его обворожительный дружок, этот бы точно властно швырнул на кровать и назвал бы стервой – разве не круто?! Я влюбилась по уши. Ну, или просто увлеклась... Это я сейчас понимаю.
Все трое, Джек, Снусмумрик и Онегин (клички, данные мной) так или иначе, были неравнодушны к моей скромной персоне, и каждый по своему, Джек преданно и самозабвенно, Снусмумрик, разрываясь между мной и Элей, той самой подругой, Онегин, подобно своему циничному прототипу, задумчиво разглядывая и прицениваясь... Какая школа? Какой институт? Мне это было неинтересно. Странно, что я все же получила злосчастный аттестат и, мамиными усилиями, поступила в ВУЗ...
Джек. Я была ему по плечо даже на каблуках. Высокий, смуглый, наполовину грек, внешне же скорее напоминавший какого-нибудь бедуина из «Алхимика» Коэльо, и я учила его целоваться... Нет, он прекрасно умел это сам, в отличие от меня, кстати. Дело в том, что к шестнадцати годам, перегуляв с половиной одноклассников, я так ни разу и не поцеловалась. Правда, удивительно? Причиной, вероятно, было то, что я расставалась с каждым из них буквально через неделю после того, как начинала встречаться.
Джек должен был верить в то, что я бывалая обольстительница, женщина-вамп с донжуановским списком в три листа. И он верил... Мы гуляли по раскаленным августовским улочкам, взявшись за руки, сидели допоздна в маленьком кафе на берегу моря, он посвящал мне песни, а я выспрашивала об Онегине...
Наступил сентябрь, первые институтские деньки, незнакомцы и незнакомки, чужое серое здание, узкие коридоры, я решилась.
Онегин ждал меня в сквере у дома, выслушал довольно растерянно и прочел заунывную отповедь... Я ушла в дождь. Как красиво, наверное, это выглядело – удаляющаяся, тонкая, озябшая, я куталась в жакетку и утирала слезы... Казалось, прохожие останавливаются и смотрят мне вслед.
Упиваясь своим горем, я не замечала, как мать стала продавать кольца, браслеты, цепочки, чтоб кормить меня и одевать, как она прекратила посещать салоны красоты, чинила стоптанные ботинки, а не выбрасывала, как в былые времена, осунулась и помрачнела... Меня это не касалось. Я просила новые джинсы и получала их, требовала французскую косметику и на следующий же день находила ее в ящике стола. Так прошел первый год учебы в институте.
2.
Еще одна фотография. Я – жгучая брюнетка с конским хвостом, сижу в купальнике на песке, в руках «Введение в психоанализ» Фрейда. Здесь мне двадцать. Фотографировал Джек, верный, как Санчо-Пансо...
Что угодно, как угодно, любыми ухищрениями, унижаясь и пресмыкаясь, только бы заработать копейку, чтоб не умереть с голода... Мать к тому времени продала машину, бабушкину квартиру, задолжала всем и каждому, а меня устроить на работу так и не смогла. Постепенно деньги закончились, мы жили на скудное пособие и мою редкую выручку от продажи бижутерии, которую я мастерила на пару с Элей.
У моей школьной подружки дела шли немногим лучше, уехавший на заработки в Москву отец давно уже не посылал денег, из института ее исключили за неуплату, мать попыталась сдать комнату, но вскоре отказалась от этой идеи – студентки-съемщицы приводили по ночам обкуренных дружков и разводили тараканов.
Мы обе привыкли отказывать себе во всем, лишь одно оставалось неизменным – пачка Собрания раз в неделю, в тишине - зимой у камина, укутавшись в плед, летом на подоконнике с кружкой холодного вишневого компота...
Порой случалось и так, что деньги кончались, не у кого было занять, и мы сидели с мамой безвылазно в четырех стенах, доедая карамель и панировочные сухари, допивая остатки заварки. В такие дни я рыдала в голос и проклинала тот день, когда появилась на свет... Больше всего мы боялись... гостей. Нас трясло от одной только мысли, что кто-то придет и увидит, что нам нечего есть, страх перед унижением пересиливал страх перед голодом. Денег не было на проезд в общественном транспорте, да что на проезд - на гигиенические прокладки, дезодорант, шампунь, мыло, туалетную бумагу... Я искала любую работу, хотя... Нет, я вру, не любую. Я не согласилась бы работать продавщицей или официанткой, как бы тяжко не пришлось... Предрассудки, болезненная гордость, необходимо было держать марку, общаться с многочисленными знакомыми, как ни в чем не бывало, лениво соглашаться всего лишь на чашечку кофе в ресторане, будучи голодной со вчерашнего утра. И снова искать работу, обивать пороги, проходить собеседование за собеседованием... Эле в этом смысле было гораздо проще, она блестяще владела компьютером, по-английски изъяснялась почти как по-русски, была умна и крайне приятна в общении. Но и у нее все попытки устроиться в какую-либо из множества фирм, открывавшихся одна за другой, заканчивались ничем.
Эля – смуглая шатенка с тонкими восточными чертами, на голову выше меня, худощавая с острыми коленками и торчащими ключицами, смешливая и неунывающая, талантливая почти во всем, за что бы она ни бралась. Она прекрасно готовила, придумывая рецепты сама, и, кажется, ни разу не заглянув в поваренную книгу, она рисовала – в основном карандашные наброски, но было у нее несколько акварелей и работ маслом, на одной из них, моей любимой, была изображена маленькая бухта где-то в Средиземноморье, сонное хмурое море, рассвет, хищные чайки и маленький мальчик, лет семи, задумчиво глядящий вдаль... Эля писала рассказы, длинные, неправдоподобные истории с глупым, но интересным концом, удивительно красиво пела низким, чуть хриплым голосом, чаще всего «Отвори потихоньку калитку» или надоевший, но приобретавший новое звучание в ее исполнении, саундтрэк к набившему оскомину «Титанику». Казалось, она умела все, в отличие от меня – ленивицы и прохиндейки, была лучшей ученицей, медалисткой, любимицей учителей в школе и институте. Мне часто ставили ее в пример, и я очень злилась на это.
Эля... Прекрасно танцевавшая под какие-то дикие негритянские вопли, которые она неосторожно называла музыкой. Эля... Любительница фильмов Тарантино и песен Вечно Молодого Элвиса - чаще других слушалась «Hound dog». Она была к тому же актрисой – под эту песню Эля надевала широкую юбку, белые носочки и плоские туфли-лодочки, убирала волосы маленькой шелковой косынкой и преображалась в девушку из пятидесятых. Я пыталась подражать, но ничего не получалось...
«У тебя другие часы,» - улыбалась подруга, - «Ты дитя шестидесятых-начала семидесятых, типичная хиппи, посмотри – ты же всегда в неизменных тесных потертых джинсах и ковбойке, твоя челка и прямые волосы до поясницы, ... Ты – дитя цветов!»
Love me tender, Love me true, All my dreams fulfill… Элвис нашептывал ей приторные признания, Эля курила Собрание и писала очередной рассказ... А я думала о хиппи, об этих странных юношах и девушках, одетых в нарочито старую и рваную одежду, избравших своим гимном музыку Битлз, беспечных прожигателях жизни, мирных и мечтательных... Что стало с ними потом? Не умерли же все разом... Неужели они стали обычными – почтенными и респектабельными?!
После того как Элька назвала меня «дитем цветов», я достала старый пластинки «Doors» и Хендрикса, я вникла в философию хиппи, в идеи всепоглощающей любви и непримиримого пацифизма... «Люби людей!» - проповедовали хиппи, - «Люби их уже за то, что они есть...»
Меня хватило ровно на две недели. Любить «безмолвно, безнадежно» - это явно было не по мне... Кого любить? Пьяного соседа, который избивал жену и маленькую дочь? Нелюдей с соседней улицы, которые изнасиловали мать своего одноклассника, бутылкой в задний проход, с последующим разбиванием ее? Старинного друга семьи, который обобрал нас с матерью?! Простить? Нет, я так не могла, да и не хотела... Никакое я не дитя цветов!
А Эля слушала своего Элвиса и собирала фильмы о пятидесятых, она жила двойной жизнью – играла роли в придуманном ею театре, то была обычной современной девчонкой в коротком топе и джинсах, тусовавшейся на дискотеках, танцевавшей под Jay Z и R. Kelly, то превращалась в какой-то музейный экспонат, мурлыкая под нос « ...Istanbul was Constantinople, now it's Istanbul, not Constantinople... », напялив широкую юбку и соорудив на голове невообразимое нечто.
Однажды у нас скупили весь товар – все яркие фенечки (дань детям цветов), бусики, клипсы и яркие огромные кольца, заработанных денег хватало на месяц, и можно было прибарахлиться... Мы бродили по магазинам, выбирая сумки и блузки, чувствуя себя неотразимыми и неприлично богатыми. Возвращались, когда уже стемнело, я, как водится, проводила подругу, а потом пошла домой, мы жили кварталом выше... Криков я не слышала.
В час ночи заверещал телефон, звонила ее мама, Элю подкараулили в подъезде какие-то выродки, вырвали сумочку, избили, изнасиловать не успели - на крики примчались соседи...
Они уехали в срочном порядке, сдав квартиру первым встречным, распродав антикварную мебель, и оставив пластинки Элвиса мне...
Мы с Джеком стояли на вокзале, я шмыгала носом и нервно жевала жвачку, Эля махала нам из окна удаляющегося поезда...
3.
Черно-белая фотография. Мне двадцать четыре. Я в пышном свадебном платье, фате, рядом Онегин...
Мы вдруг стали встречаться, к ужасу Джека и Снусмумрика, к недовольному ворчанию моей мамы, ей он категорически не нравился. Мы мало говорили, мало знали, также мало были влюблены друг в друга, но зачем-то решили пожениться...
Пока Онегин был просто моим парнем или женихом, я и подумать не могла, что он окажется т а к и м мужем... На следующее же утро после свадьбы я накинула халат, открыла балконную дверь и... Мой молодой супруг, вскочил с кровати, отшвырнул меня в угол комнаты и запер балкон на ключ.
«Нечего выходить!»
«Да что ты себе позволяешь..,» - начала, было, я, но замолчала, он до хруста сжал моё запястье.
Я молча повиновалась... Это было непоправимой ошибкой.
Он запрещал мне все, что только можно было запретить...
Я бы не сказала, что его поведение было вызвано ревностью, повода для нее не было совсем, да и не любил он меня, как и я его... Я искренне удивлялась этому внезапно проявившемуся деспотизму, ведь раньше и намека на такое не было.
Его чудачество порой доходило до абсурда, к примеру, на пляже он приказал мне, кутаться в полотенце и сбрасывать его только, перед тем, как заходить в воду... Мне не разрешалось ездить к матери, вообще выходить из дома одной, конечно подруг не осталось. Ко всему Онегин оказался на редкость прижимистым.
Теперь трудные времена, когда порой нечего было есть, и мы с Элей мастерили бижутерию, вспоминались мне с улыбкой, оказывается, тогда я была счастлива...
Уйти? Не могла по двум причинам, сначала я ждала, что он изменится (распространенное женское заблуждение), потом забеременела...
Моя беременность не вызвала у него практически никаких эмоций, хотя, нет, он раздражался, когда меня тошнило, когда я слонялась ночами по квартире, измученная бессонницей, когда у меня понижалось давление или болела спина... Он ворчал и раздражался. Он экономил на врачах, на УЗИ я была лишь однажды, да и то в такой задрипанной клинике, где женщина-врач еще час отпаивала меня водой из под крана, а потом уложила на кушетку, покрытую грязной клеенкой...
Ребенок родился мертвым, это была девочка, красивая девочка, крупненькая с темными волосами... Пуповина намоталась вокруг шеи, и она задохнулась. Муж появился в больнице лишь раз, пришел, пожевал губами, наморщил лоб и выразил свои соболезнования. Мне стало смешно и удивительно легко, у меня умер ребенок, и вместе с ней умерла я прежняя, точнее я возродилась, исчезло то забитое существо, которое появилось после нашей свадьбы.
Мы развелись, и лишь спустя много лет, я узнала, кого на самом деле любил мой бывший супруг - Онегин, как я его называла...
Они дружили с Джеком с детства, вместе ходили в школу, занимались восточными единоборствами, начали писать музыку, читали одни и те же книги. А потом появилась я. Отныне мое присутствие чувствовалось всюду - фотографии, разговоры обо мне, и даже когда Джек молчал, Онегин понимал, о ком он думает. Он скрывал, скрывал своё, казавшееся ненормальным, влечение к лучшему другу, скрывал то, что снимал на ночь не девочек, а мальчиков, скрывал бармена Димочку, с которым коротал вечера в гостиничном номере, визажиста Рашида с тонкими пальцами и кошачьей улыбкой, скрывал и прятал это за ширмой, т.е. за мной... Джек ни о чем не подозревал.
4.
Яркая фотография, сделанная цифровым фотоаппаратом. Смеющиеся женщина и мужчина, на руках у них чудные карапузы-близнецы, смуглые, надувшие губки мальчуганы.
Я получила ее по электронной почте вчера, прочла огромное письмо – теплое, сбивчивое, написанное транслитом, а не кириллицей...
Эля, моя Эля. Любительница Элвиса Пресли и группы «Four lads», девушка из того времени, когда носили широкие юбки, крутили хула-хуп, танцевали рок-н-ролл и не слыхивали о мобильных телефонах, компьютерах и прочей ненужной ерунде, родившаяся в восьмидесятом по ошибке... Моя Эля вышла замуж за прекрасного человека, умного и доброго. Она живет в Брюсселе, пишет свои странные, понятные ей одной истории, умудряется публиковаться в литературных журналах, вызывая недоумение критиков, воспитывает близнецов, похожих на нее и Джека...
Джек, мой верный рыцарь. Программист, пишущий на досуге удивительную музыку, что-то из психоделики, наверное, дети цветов оценили бы по достоинству... Джек, спокойный и уравновешенный, почему-то всегда напоминавший мне бедуина. Джек, которого я учила целоваться в старом сквере у дома, запрокинув голову и прикрыв глаза... Джек, которого я отпустила спустя много лет... Он живет в столице Бельгии с любимой женой и сыновьями, работает в представительстве известной компании...
Я сижу на диване у торшера, укутавшись в мохеровый плед, курю Собрание с ментолом, перебираю старые фото и слушаю Хендрикса, кажется, я научилась любить людей уже за то, что они есть...