1
Наш герой вышел из полутемного, заплесневелого подъезда рано поутру, как все мы вышли из гоголевской шинели. Кстати, когда-то прокатился в несбыточной бричке мимо теплого вишневого городка Николай Васильевич, просветляя жизнь местную задолго до рождения нашего подследственного. Собственно говоря… Так сразу хочется произнести столько мыслей, что и не знаешь — которую… А вот эту хотя бы. Об имени-отчестве. Эта тема все мерцает в мозгах утомленных перестройкой интеллектов. Итак, извольте, представим человека: Лаврентий Фалович Молотов-Риббентроп. Такая, понимаете ли, двойная фамилия. На макаронной фабрике его все кликали Фалыч. Никто там друг в друга не вслушивался, не вглядывался, поскольку этому мешали мукомольные машины — их грохот и строй. Интересы у проживающих отыскивались мизерабельные и за пределы собственных дней люди не отваживались выбираться. Так бы и с Фалычем дальше длилось время, пока однажды не отыскалась окаянная причина. Попал в N клочок желтеющей уже прессы. Прямиком в руки мукомольных производителей. Те вертели его так и эдак и расчухали вконец, что за последние тридцать лет свет сильно переменился. Вычитали они главное и курьезное — фамилии Молотова и Риббентропа через запятую. Показали Фалычу с уважением. Тот взял интересное место (именно так в рукописи. — прим. автора) не без трепета, но с достоинством. А взяв, впился в родные фамилии, что пустырный репей. Где-то из репродуктора в этот миг грянули фанфары. Что-то невнятное толковал текст: мелькали слова: агрессия, аннигиляция, присоединение, отсоединение, выход, оккупанты, куранты. И манил год: 1939, год нарождения Фалыча. И смутно забрезжило: может в этой Балтии что о моем отце знают?! Так поехать и спросить! Ведь откроем мы тайну, читатель, прошлое Фалыча темно и неопределенно, не определено. Так-то. Тайна собственного рождения всегда занимала Фалыча, особенно тогда, когда оглядывал он ближнее небо и любимое созвездие Альдебаран.
Короче говоря, однажды, радостным (поскольку очередным) для мукомольцев утром, вышел Фалыч… словом, как уже было сказано — из гоголевской шинели. Шинель эта суконная сильно поистерлась к концу второго тысячелетия. А технократическая цивилизация и вовсе отменила разночинцев. Книжные же герои, пробегая тенями по зыбким, мятущимся страницам были неспособны уже подвигнуть полнокровных на страстные дела. Все более машины въедались в кожу человека. Под кожей же светилась звездная пыль, но… тс… ни слова более. Потому что нас ожидает сюжет. Итак, сине-белый искристый поезд, желтые настольные лампы, безупречно отлитые проводницы — и желтый жесткий билет с черной дырочкой посередине. Первый, кстати, в жизни героя. А что муко(а)мольцы? Все также неспешно завешены, задвинуты цивилизацией на обочину — уже не палисадовую и вишневую, но рабочую.
Итак, купе, и изящная ажурная женщина, на которую только неловкий прямой короткий взгляд — и — к стене. В чистый крахмальный сон — обонять небо рая.
"Ра-е-чка!" — рокочет в коридоре баритон рококо. И эта новая жизнь пахнет… чем же?
"Лаванда, горная лаванда…" Выходим в утро, в славный город Таллинн (уже с двумя "н" на конце). Идем по этому загадочному чуть игрушечному вечному городу и полагаем: никакие новостройки никогда не смогут… А Лаврентий Фалович тем временем (уже к концу дня, когда осень закатная) все же вырулил, натыкаясь на благородных вежливых эстонцев, к искомому рубежу.
2
О драгоценный ускользающий читатель, конечно же ты напичкан густо всевозможными сведениями о жизни народных фронтов. Мы не будем перенасыщать твои измученные чутко реагирующие мозги всякой всячиной. Безусловно одно — один из самых действенных и дружных — эстонский фр. Вот к его-то правлению и дотянулся провинциальный человек, выплывший откуда-то из глубин российских. Он выплыл как бы из омута собственной жизни, которую почти и не ощущал. Механичность заводских машин подсказывала ему поступки в частных сферах. Без божества, без вдохновения. Путешествие же подновило Лаврентия определенно. И сподвигло, добавим. Проступила решительность предков в крови: как по линии Молотова, так и Риббентропа. Преображался в европейском городе обломок глубинного шельфа (возможно ль такое, господа научные член-корреспонденты? Поправьте, товарищ Гидаспов! Ответа нет — однако продолжим). По ажурной, витой, лакированной лестничке, но и скромной однако — вверх, где секретарша изыскана, шведских корней, а за плечиком — зеркально — ее журнальное отображение из "Штерна" — на стене зеленовато-теплой. Итак, теплый стан ее, локоны, губы, однако…
Мы увлекаемся каждый миг второстепенными деталями и оттягиваем, так сказать. Но с обратного боку: именно сонм мелочей, мозаика их и дает неизбежность полнейшей картины. Итак — секретаршу минует Лаврентий, проходит тягуче и долго как Риббентроп и отчасти Молотов — но уже по-другому, уже вдругорядь, и однако ж уходит, о чем сожалеет и герой, и эстляндская шведка, и читатель наш… (эпитет поставьте сами), и в первую очередь автор, такая оказия!
Но ведь и уходит любовь из пор нашей жизни, где митинг следует за митингом, покаяние за покаянием, назначение за назначением. Мы не умеем вкушать частную жизнь, забыли о ней, и она, беспризорная — старится, чахнет, болеет. Она похерена между прошедшим и будущим — в настоящем. Была, но будет ли, сумеем ли возродить Возрождение? Эпохи — не крапленые карты — по случаю и нужде из колоды не вытянешь.
Втянувшись в кабинет скромный, отливающий точностью политических формулировок хозяина, Лаврентий Фалович опять ужасался. Один из членов правления фронта — некто Урмас Оутс предстал, справился, представился, улыбнулся, протянул длань:
— Присашивайтесь, — опять слегка улыбнулся.
Деревянным колом колебнулся Фалыч, но уже прислонился спиной к косяку, а потом косо шатнулся, рухнул в кресло.
— Прикашите, кофэ? — предупредительно осведомился Урмас, — с тороги устали поти?
Но Фалыч замотал головою своей окрыленной.
— Так што привело вас сюта? — член правления, приступая, был краток. Пропасть работы за спиной ожидала.
— Отца родного ищу, сирота я.
— Ваш отэц сдесь слушил? — интерес неподдельный открылся в эстонце.
— Не ведаю этого, в вашей газете о нем написали.
— Посволте фомелию?
— Молотов —Риббентроп он. И я, тоже, Молотов-Риббентроп, только Лаврентий Фалыч.
Тут мы не в словах передать все то, что плеснуло в следующею минуту. Чрезвычайное известие поразило Урмаса, который, казалось, готов ко всему был — знал об всем. Но уже через секунду в кабинете опять установилось равновесие.
— Что ше, конечно, помошем, што в наших силах — поспосопствуем. А пока — оттохните в гостинице "Виру". Ведь у вас ни друзей…
-Никого. Никого. Никого.
И вошла секретарша, и, кофе крепчайший сварив, подносила. Аромат! Это кофе иль женщина нас приютила?! Лаврентий велико блаженствовал, женствовал, наслаждался. Урмас был озадачен, но внешне держался прямолинейно. Уже принял решение — решил напрямик не идти. Рассудил правильно — член правления искушенный.
3
По вечернему Таллинну, по снежку по осеннему, по корице пахучей, по нарядному городу — двое идут странновато. Поскольку: одна фигура — мужская — чуть ли не в треухе, в перешитом ДОБРОТНОМ двубортном пальто, чуть серебрится провинциальный каракуль, другая — изящная, женская — в приталенной польской дубленке, пропахшей изрядно французскими духами "Коти", в белоснежной шапочке лыжницы, эстляндская шведка, секретарша и проч. проч. — Кристина. Идут они, словно два сюрреалиста по выдуманному ими же городу. Идут, почти еще не понимая — что их связало? Один: должен о сю пору пачки с макаронами пересчитывать, поскольку. Другую: ожидают в домашних уютных гостях, и она как раз гость. И особенно среди ждущих нетерпелив лаковый джентльмен, часы коего на серебряной звонкой цепочке, их он лорнирует поминутно. Спешащие: они лишь разжигают его желание встречи.
Гостиница "Виру" — отель всегда современный, как страсти. Все те же лица — ба! — швейцары, горничные, официанты, проститутки, мастера по ремонту больных телефонов, курьеры, масоны, заведующие бюро и просто заведующие, коммерсанты, "кидалы", словом, люд разносплавный. Лучший номер уже обеспечен герою и представителю макаронной мануфактуры. Пожалуйте паспорт! И тут-то смятение в ряду нежнейших, сидящих бесстрастно. Как? Не ошибка? Так и поверить глазам своим?! Молотов-Риббентроп? Поверьте, собственной фигурой. На перекладных, из России. Впечатлений дорожных с избытком. Из глубинки, конечно, но и здесь хорошо мне, как нигде, значит, корни мои тут, значит, своя я, селите!
Фалыч чуял, что производит повсюду необыкновенное замешательство, но пока лишь слегка пользовался этим — не умел.
Уже шепоток легкий вслед за ним шелестел — горничные, номерные, коверные — все колыхались.
И тут заметим: лицо Фалыча как бы утоньшилось, исчезла многослойность дремучая, вытянулось оно в сторону породистой лошади, что ли. Порода в лице человека — особое свойство. Забыли о ликах мы ныне — только лица буквиц газетных перед глазами. Очей не сыскать тоже — ибо лики исчезли. Личины? Богаты ими не личности — лучники, стража, карманная стража карманного мира — театра. А карма? А кара Господня? Всех награждает Он ликом небесным в младенчестве. А потом обрастают человеки чертами лица. Сотри случайные, укрепи и укрупни изначальные — и увидишь внезапно: как ты прекрасен!
Лаврентий в номер тем часом в шикарный доставлен. Устал и сигару гаванскую курит. В креслах покойно чресла свои утопил. Кристина "Мальборо" в сочные губы втянула и фимиам ему сладкий курит. А Урмас наш где — проницательный, четкий? Сзывает правление: кто же сей Молотов-Риббентроп? Не иначе агент-провокатор ГБ! Что за планы у них? Что за клинья вбивать собираются нынче? Решено меньшинством: разъяснить приезжего человека: в сауну, в ресторан, в общество расторопных прелестниц — расколется, что головка сахарная. Проясним гражданина, а там уж достойно ответим. А пока — операция "зеро", секретный проект, абсолютная тайна.
Вот сауна — место наидемократичнейшее — голые тут все равны, голые все тут первостатейны —эстонец, грузин, японец, член КПСС или Народного фронта, ратник "Памяти" иль боевик "Тигры за освобождение" — всех не упомнишь. Какие уж в голом виде конфликты? Ну не шайками же друг в друга швырять, не банками с пивом?! Вот сауна — ваш сеанс, Лаврентий. Отрешитесь от забот сердца, от долгих печалей души отпадите. Возрадуйтесь сауне — где сонные капли сгорают на желтых горячих деревянных стенах, где дружеский анекдот с фривольною ниткой, где вечные тропики (а за стенкой норд-вестский ветер бродяжит), где истома лампионов мизерабельных так хороша.
Так хороши: корифеи дел банных — котофеи, сиречь банщики, мускулисты, поджары, с листом дубовым промеж лопаток. Лопаются от профессионализма, толстомедные самовары заводят, блинцы пекут да икоркой рдеющей начиняют. Лаврентия били по пяткам — мала-мала, массаж королевский, а в зубы ему блинок трепетающий трепетной ручкой толкала Кристина.
4
В баньке ж и коктейльчик соорудили. Распросить язык сокрывающий! А в плюшевом холле сауны уже Урмас со товарищи готовились предложить дискуссию загадочному гостельцу. Ошарашить вопросами в лоб — промять броню. Но Лаврентий Фалович девственный человек, библейский, не разумел их политизированных намерений — коктейльчиком оборонялся.
— А посволте спрасить, ково представляете вы, откравенна скашите? — Урмас формулировал по-телевизионному замечательно.
— Представляю сейчас я, — был лапидарный ответ, — как ворочусь я домой и скажу всем, меня обижавшим: и Ваньке Жукову, и Маньке-облигации, и прочим деятелям пролетарского труда: Эстония — пасека моя липовая, медовая; Таллинн — отец мой родной, заместо почившего в бозе Молотова-Риббентропа.
— А посволте спрасить откравенней, — гнул медным баритоном Урмас линию фронта, — рапотаете на ково?
— В сей момент отдыхаю и счастлив глубинно. Будь он проклят Макарон Италийский, первый сорт, 48 копеек за пачку. Стал похожим постепенно и я на спагетти — извините за выражение.
5
…Что-то сюжет наш залоснился, застоялся в пространстве, что конь арабских кровей — пришпорить пора, повинуясь желанью читателя: ведь он покупает и платит за все. Не продается вдохновенье! А что это такое? Уже не мазок ли лицедея по воздуху? Не маска ли неразумеющего дилетанта? Не лаз ли для усталого эстетика? Не знаю, как говаривал Аугуст Белобородович Хронос, пускаясь в кругосветное странствие, выходя из зачуханной чухонской деревни рано поутру, когда матерые гребешчатые петухи еще клонят свои выи долу, пусть их. Какой далее дорогой отправимся мы? Не вослед Аугусту Хроносу, а дорогой дерзких приманок, смелых уверток, но и прямодушных слов. Извольте. Вскоре после роскошного, сочного райского вечера уснул малосольный Лаврентий. Не в объятьях лавра, но в горячей ауре Кристины. Ритмы их тел совпадали безукоризненно.
6
А позвольте пояснение по ходу? — Извольте. Рассказывайте громко и отчетливо, а не шепотком просверкивающим, дразнящим, разжигающим. Возможно ль теперь? Именно нынче, а то когда еще! Говори, говори, говори… Говор скор да скор и топор.
Тайну рождения не смогли ухватить народофронтцы, не смогли расколоть фронду приезжего человека: банька не помогла, манька не смогла. Все усилия тщетны, напрасны, безумны! Огорченные чуть народофронтцы качнулись от Лавра восвояси, но бодрые как и прежде, ибо дружные, должен сказать.
Лаврентий же Фалыч накрахмаленно на кровати распластался. Руки раскинул полетно. Не на кресте — на Кристине. (Она оставалась по-прежнему бдить.) Итак, пока спят все прилично, позвольте дать комментарий, проливающий бесконечно. Кто же сей Фалыч Лаврентий Риббентроп-Молотов? Кто ж он есть — известный повсеместно, всемирно. Ответь, не тяни, затянувший петлю шелковую на шее нетерпеливого читателя рассказчик! Откроемся, пора, силы на исходе, терпенье последние странички дотерпливает. Лаврентий не русич — как нам представлялось, а славный эстонец. Однако о том не представляющий цельно. Трагична судьбы — не ведать отца своего. Но вдвойне: жить под двойной звездой странной фамилии, жить, обольщаясь, в ландшафте похожем, но чуждом.
При рождении ребенка назвали Мати, в 39-м, роковом, рокочущем, пахнущем терпко сыром рокфором. Увы, так не пахнут сыры в наше время, а только сыреют на складах имперских провинций.
Младенцем почти, розово чующим мир еще, вместе с семьей выдернули из воздуха Эстии, в морозы распутинских Сибирей пересадили… Тяжкий, но подлинный факт: умерли все, не выдержав плетей зимы, только Мати чудом продолжал, не ведая, плакать. В приемник его, в распределитель, в несгораемый ящик, в "Охматмлад" — так прозывалось тогда учреждение свирепейшее, но в будничности своей ординарное до тошноты. Там деятель с кубиками в петлицах, призванный, некто Лернер Л. Д. Регистрировал вновь поступавшие НОМЕРА. Но метрика на номер 12795 оказалась подмоченной изрядно. Не разобрать буквиц умытых. Тогда: взгляд Лернера вперился в столб желтых отцветающий газетный на стенке барака. Столб там страдал заместо обоев — и что же!.. Лернер сложил слоги шевеля чуть жирными губами: Мо-ло-тов — Ри-б-б-ен-троп. И фотографию европейских гуннов тут же узрел.
Дам-ка номеру этому фамилии эти, — на скорую руку осенился Лернер. — Раз в газетах они прописаны, значит, они праведные, значит, дело сладится, — окончательно вляпался он.
Пьяный Лернер, шутник белозубый, в зубровке полощущий совесть, — вот кто истинный отец несравненной фамилии. А мы поневоле теперь вчитывайся, ломай глаза вослед анекдоту. Но воистину: не все такую быструю здесь разгадку имеет.
7
Дальнейший ход событий нас поразил некоторой мистичностью. Но будем деликатны в изложении — все по порядку. Порядок мы ценим в эпоху гангстерского экстремизма. Все хотят первыми встать во главе. Все хотят казаться, а не быть. Не казниться хотят, а жить преспокойно на госдаче. Госдач на всех не хватает, простите. Опять отвлекаемся в сторону, а ведь времени мало, в преддверии пропасти полощем язык. Стремительнее надо речь вести; резче стремиться.
Утренний морок европейского готического города — шпили, шпили, шпили накалывают солнце. Островерхие крыши красной черепицей гомонят хороводы. Хорошо б тут жить с политесом, прямо скажу. Жить с утра, где в уютном умытом кафе кофе чернейший подают с чернушкой же хлеба, где запах корицы так много сулит беспечальных утех. Утешимся видом разумного города, Таллинна нетленного, слава ему и удача!
А как просыпается женщина поутру? — Описать поизвольте! Просыпается в мягком молочном рассвете, на мягкой перине, сама же спело-мягкая, не готовая еще к жизни нескладной. Нескладица волос золотистых тянется по солнечным лучикам. Лучники тяжелые на крепостных стенах позевывают независимо. А она просыпается в мир — дарить себя тем, кто поймет. А кто же эти? Может быть и наш всенеприменнейший персонаж — Урмас? Но сейчас не к этим радостям тянется его голова. Ночь бессонную бессменно провел Урмас в своей постеле — подле безмятежницы ментоловоголовой — жены избранной. А с утра, торопливо глотнув кофею и торопливо пролив на суконное колено глоток (чего впредь не бывало) — мчался опять на рандеву с загадочным лицом, все в округе всколыхнувшим.
А она все просыпается — Кристина — себя дарить тем, кто поймет. Кто ж эти? Тот джентльмен, прождавший ее в уютных гостях и лорнирующий циферблат поминутно, и уснувший в креслах подле блюда студня с хренком и булочек маковых? Возможно. Оставим догадки. Ведь и мы озабочены более ныне не тем, а другим. Подчеркнем: странным и ПОЛНЫМ исчезновением Лавра драгоценного Фалыча.
Кристина, восстав ото сна — не обнаружила вчерашнего любвепартнера вовсе. Исчез из номера неразъясненный! Горничные, коридорные, номерные, коварные, "фарца", детективы — все вскочили на поиски. Иголок даже несколько удалось обнаружить в гостинице "Виру", но не постояльца! Урмас, вбегавший в железобетон, уже сердцем чуял какую-то беду — волны переполоха катались от холла к холлу.
— Молатоф! — закричал Урмас. — Рипентроп! — закричал пуще. — Вернись!
Эхом раскатились имена по гостинице гулкой. Но не было ответа Урмасу, только струна возвратная рокотала, затихая. Само собой были осмотрены с тщанием окрестные крыши — никого, никого кроме развеселого, в пушистых андерсеновских бакенбардах трубочиста. Суматоха все еще длилась — с растерянным Урмасом, с всхлипывающей Кристиной, все не утрясалась, но жизнь есть жизнь — своим чередом. Необходимо было селить вновь прибывших солнечноликих и праздных. А поскольку номер Лаврентия освободился окончательно и бесповоротно, то им там самое место.
И скромная девушка — Хельга Дайк — подметала следы в номере Лаврентия; горничные знают свое предназначение. На столе ж, на хрустящей скатерке, остались какие-то бумаги (видать, от прежнего жильца), мусор, словом, сор мелкий. Бумаги сии полетели в корзинку; ну, что же. Вот собственно и все, говорю. Не пора ли точку в конце, так сказать.
А где же Лаврентий? Да был ли он вообще? Вопросы читателей так и ширяют автора повествования. В том-то и дело, что был. А где же? Извольте, история: превратился он в бумаги, улегшиеся на столе, не замеченные никем, даром выброшенные в дыру времени. Поскольку: Лаврентий Фалович Молотов-Риббентроп превратился в те самые секретные протоколы (подлинники, не путать с копиями), которые сыск всего мира не может осветить. Встал Лаврентий, и стал Молотов-Риббентроп протоколом, тем самым, где вышеупомянутые фамилии (как выразился бы тов. Вышинский) навеки соединены дефисом истории.
Простите, а что же теперь вопервой будем искать — секретные протоколы к договору или Лаврентия Молотова-Риббентропа?!