Революция пошла на убыль, растеклась по бульварам и паркам, утонула в социальных сетях. Теперь, когда протестовать стало опасно, белые ленточки как-то сразу вышли из моды. О переменах никто не вспоминал, улицы заполнялись праздными гуляками, тусовщиками в духе Ксении Собчак: вроде что-то и делаешь, и абсолютно ничем не рискуешь.
То же было и в универе. Крикуны и горлопаны, нацболы и коммунисты, еще недавно призывавшие «сплотиться перед лицом преподавательского произвола», разбежались по домам и писали покаянные письма в духе послушных и добропорядочных овечек. Православные активисты с крестами и бейсбольными битами в руках выслеживали несогласных.
И только несколько человек продолжало стоять на своем. Трудно сказать, что двигало ими, обостренное чувство справедливости или некая утопическая мечта о равенстве и братстве, но они заперлись в деканате факультета экономики и отказывались выйти оттуда до тех пор, пока не будут выполнены их требования. Они оставались, не смотря ни на что, даже тогда, когда студентов распустили на вынужденные каникулы, а к универу стали подтягиваться омоновцы в костюмах космонавтов.
И напрасно лгали, захлебываясь грязью, газеты и телеканалы. И козе было понятно, что государственные журналисты будут отрабатывать свои серебряники. Их ложь имела отношение к происходящему не больше, чем кваканье лягушки к утренней свежести.
Но вот настал день, когда командир «космонавтов» выдвинул ультиматум, пригрозив начать штурм универа, и забастовщиков осталось совсем немного. Что мне оставалось делать? Положил в пакет пачку зеленого чая, пару апельсинов, батон и колбасу, сунул в карман книжку стихов Пастернака и отправился к ребятам.
Стоял теплый, напоенный ароматами майский вечер. Прохожих не было видно, лишь изредка проскальзывали машины и где-то далеко, словно ниоткуда, лаяли собаки. Казалось, город притих, ожидая неизбежного.
Совершенно свободно приблизился к зданию университета. Вход в третий корпус охранялся омоновцами и стукачами из православных активистов, поэтому пошел через столовую, поднялся по лестнице во второй корпус (пару месяцев назад я получил здесь выговор за то, что обнимался у дверей заведующего кафедрой православия) и оттуда прошел по крытому переходу на факультет экономики.
В штабе революции почти никого не было. За столом декана склонилась над тетрадкой рыжеволосая девушка в очках и мешковатой оранжевой футболке. Рядом с ней – крашеная брюнетка в зеленой блузке и джинсовой юбке, которой что-то рассказывал крепкий крестьянский паренек в клетчатой рубашке, джинсах и кедах на босу ногу (правый с надорванной подошвой). По другую сторону стола сладкой парочкой шептались двое парней в стильных джемперах, все из себя, как какашки в канале. На столе перед ними нарочито небрежно лежали новенькие серебристые айфоны. Из кассетника в углу (какая же революция без кассетника?) доносился надтреснутый голос Виктора Цоя. На полу возле магнитофона валялось еще штук пятнадцать разномастных кассет и компакт-дисков, преимущественно без футляров. Больше в комнате ничего примечательного не было, только красный плакатик Че, криво прикнопленный к стене, и сброшенные под стол бумаги. Все словно ожидало моего участия, хотя бы в роли наблюдателя, персонажа, фиксирующего события.
Брюнетка нервничала. Она отталкивала соседа в клетчатой рубашке и то и дело порывалась вскочить, словно кузнечик с придавленной ножкой. Когда я вошел, парень сказал по инерции несколько слов и замолчал, выжидающе глядя на меня. Я молча подошел к столу и выложил припасы. Потом сел в уголок на стул с потрескавшейся спинкой из искусственной кожи и раскрыл томик Пастернака. Некоторое время еще чувствовал четыре пары глаз, потом на меня перестали обращать внимание.
Когда заговорила крашеная, украдкой посмотрел на нее. Горячась и размахивая руками, девушка говорила о том, что революцию необходимо прекратить, что упрямство ни к чему не приведет, но может стоить мест в универе…. Ее сосед кивал и не произносил ни слова. Сладкая парочка продолжала о чем-то шептаться и писать в своих айфонах, а девушка в оранжевой футболке, похоже, совершенно ни о чем не заботилась, как кошка, которая смотрит в ту же сторону, что и ты, но видит совсем другое.
«Да, – думал я, рассматривая ребят, – вот и вся революция. Где тот толстомясый парень с депутатским значком, призывавший идти на штурм ректората? Где его гундяевоподобная спутница? Все струсили, провокаторы разбежались, остались только эти упрямцы. Чего они хотят? Почему не уходят?..» Я не знал ответа на свои вопросы, да и сами оставшиеся вряд ли смогли бы объяснить.
«Кино» закончилось, и магнитофон затих, поднялся парень в бежевом джемпере, достал кассету и перевернул на другую сторону. Все началось сначала. Неожиданно брюнетка замолчала, взяла со стола батон и откусила большой кусок. Она сделала несколько жевательных движений, но вдруг отбросила батон в сторону, упала грудью на стол и разревелась, всхлипывая в самой невероятной тональности (неожиданно для самого себя я подумал, что наверняка у нее очень шаловливый язычок). Сосед наклонился к ней, стал гладить по голове и терпеливо приговаривать что-то ласковое, подобно тому, как мать утешает плачущего ребенка.
- Господи, ты еще … – оттолкнула его девушка. – Друг, верный мне, как волосы под мышками.
И зарыдала, раскачиваясь и всхлипывая, и ударяясь телом о стол, как лодка бьется бортом о пристань. Никто не двинулся, парни на другом конце стола висели в социальных сетях, девушка в оранжевой футболке приподняла голову, встретилась со мной взглядом и вновь опустила глаза, возвращаясь к своему занятию. Я поднялся и подошел к ребятам.
- Помочь?
- Да нет, – покачал головой парень, продолжая гладить девушку по волосам. – Хотя знаешь что, наморочь нам что-нибудь поточить. Попьем чаю.
Я бросил книжку на стол, взял электрический чайник и отправился за водой.
Когда я вернулся, магнитофон играл медляки из фильмов Тарантино. «Уже лучше», - усмехнулся я самому себе, опуская чайник на подставку и втыкая вилку в розетку. Брюнетка успокоилась и слушала своего соседа, что-то рассказывающего ей на ухо. Левая рука ее рассеянно перебирала бусинки синего браслета на правом запястье.
- Что ж, – неожиданно глубоким грудным голосом проговорила девушка в очках, поднимаясь из кресла декана, – чай у нас есть. Значит, все не так уж и плохо.
У меня зашумело в ушах и перехватило горло. Я даже не смог толком ничего сказать и только кивнул в ответ. Вдруг показалось, что мы встречались. Где? Когда? В Испании, в Черногории? Точно, в Черногории!.. И я вдруг вспомнил, что не был ни в какой Черногории.
Сел за стол, некоторое время смотрел на оранжевую футболку, машинально катая по столу апельсин, потом взял карандаш, поднял оставленный кем-то детский журнал и стал рисовать. Прямо по строчкам. Рисовал все, что придет в голову: кошек, собак, лошадей, слонов. Получалось плохо, но мне было все равно.
Подложив на стол картонную папку с расписанием занятий, девушка старательно пилила бутон и колбасу тупым ножом, выкладывая бутерброды на чистый лист бумаги. Но голос ее все звучал в моем сердце, напоминая голос другой, давно забытой девушки. Словно во сне я видел, как она сыплет в чашки заварку и разливает кипяток…
За чаем брюнетка повеселела, несколько раз улыбнулась шуткам своего спутника и даже попыталась спеть арию Травиаты, но парень ее остановил.
Попив чаю, я снова занялся рисованием, не встревая в разговоры. И где-то тут, между слонами и обезьянами, мне вспомнилось стихотворение Уолта Уитмена о том, как во время войны за независимость английский фрегат напал на маленькое американское судно. Четыре часа шел бой. Половина пушек на американском корабле разбито, масса пробоин. Английский фрегат сигнализирует и спрашивает: «Окончен ли бой, и сдаются ли американцы?» Американский капитан отвечает: «Бой не окончен, и мы не сдаемся. Мы только теперь начинаем сражаться!» Бой продолжался еще шесть часов и закончился капитуляцией английского фрегата. Так и с революцией: назад пути не было, нужно было идти вперед…
Вечерело. Негромко бормотал магнитофон. Возвращаясь из туалета, девушка в очках включила свет. В искусственном свете все виделось выпукло и нечетко, словно в иллюминатор самолета. Даже лица присутствующих, казалось, слегка постарели.
- На лестнице кто-то ходит, – просто сообщила она, проходя на место декана.
- Пусть только сунется, – вскинулся парень в клетчатой рубашке, – спущу, нахрен, с лестницы. Будет задницей ступеньки пересчитывать.
Я почувствовал, как в комнате сгущается напряжение: в любой момент космонавты могли пойти на штурм. Брюнетку начала бить нервная дрожь.
- Женя, – проговорила девушка в оранжевой футболке, – давай ты отдохнешь? Выспишься дома, а утром вернешься…
- А как же вы?
- А мы подежурим сами. Максим проводит тебя, – продолжала она и повернулась к парню в кедах: – Проводишь?
- Конечно.
Он поднялся и протянул руку соседке.
- Я скоро, – сказал он и еще раз посмотрел в глаза девушки в кресле декана.
Перевел взгляд на меня, чуть помедлил, словно намереваясь что-то сказать. Потом взял брюнетку под локоть и направился к выходу. Не успели они скрыться за дверью, как подхватились и парни в разноцветных джемперах. Наскоро попрощались и выскользнули за дверь, в суматохе перепутав айфоны.
Несколько минут мы продолжали заниматься своими делами. Девушка писала в тетрадке, я покрывал собаками и лошадьми страницы журнала.
- Нужно сходить в туалет, – вдруг проговорила она и отложила ручку. – По очереди. Потом закроемся и забаррикадируем дверь.
- А Максим?
- Он придет утром.
Я удивился тому, как уверенно она это произнесла, но ничего не ответил. Пусть будет так, пусть все идет своим чередом. Мы сходили в туалет и забаррикадировали дверь. Потом погасили верхний свет и задернули шторы. В комнате стало уютнее. Девушка пощелкала выключателем настольной лампы.
- Признайся, – сказала она, – ты «гей».
- Нет, – удивился я, поднимая голову от рисунков. – С чего ты взяла?
- Не знаю. Может потому, что тебе одиноко…
Мне и в самом деле было одиноко. Правда, «геем» я себя от этого не чувствовал.
- Знаешь, еще столько всего надо сделать, а времени так мало…
- Не надо, – я покачал головой. – Не надо ничего делать.
- Почему?
- Все кончено, студенческая революция умерла. Ты и сама знаешь, только не хочешь в этом признаться.
Мы замолчали, глядя друг другу в глаза.
- Зачем же ты пришел? – выдохнула девушка.
- Просто чтобы поддержать вас. И потом, единственный способ изменить судьбу – это выйти из привычной колеи, пойти другой дорогой…
- Но почему именно сейчас? Если революция ничего не добилась, то и ты ничего не выиграешь. Наоборот, тебя могут арестовать и даже выгнать из универа…
- Поживем – увидим.
Девушка сняла очки и близоруко посмотрела на меня. У нее оказались красивые серо-зеленые глаза. Под глазами темнели круги бессонницы.
- Что ж… – начала она и вдруг рассмеялась. Каким-то детским, переливающимся у самого горла смехом.
Слушая ее, я подумал, что в наших отношениях что-то произошло, словно обвалился незаметный камешек, тот самый, что сдерживает лавину. И вот уже поползли, посыпались потихоньку песчинки и камешки, расчищая дорогу для будущего прорыва…
- Включи музыку, – попросила девушка. Ее голос гладил меня, словно ладошка по щеке.
Я подошел к магнитофону, выбрал из разбросанных на полу кассет «Queen» и нажал «Пуск». Неожиданно громко зазвучала песня «We will rock you». Убавил громкость и повернулся к девушке.
- Возьми одеяла. Они там, на антресолях.
Тихо пел Фреди Меркури, мы потушили свет и забрались под одеяло. И потом, после поцелуев и торопливого срывания одежды, мы любили друг друга, любили безумно и торопливо, любили нежно и бережно, любили под музыку «Queen». Шоу должно продолжаться; продолжаться, не смотря ни на что…
А потом мы отдыхали, блаженно прижавшись телами, и она спросила:
- Зачем? Для чего мы это сделали?
- Просто мы были нужны друг другу, – прошептал я в ответ. – Ты мне, а я тебе. Вот и все…
- Как тебя зовут?
- Филмор.
- А меня – Вероника.
Мне приснился универ. Словно я поднимаюсь на крышу и, распахнув руки, бросаюсь в небо; огромное, беспредельное небо. Что-то подхватывает меня, не позволяя упасть, и несет над землей. Неожиданно замечаю умершую года три назад кошку, подхватываю на руки и продолжаю путь вместе с ней. Лечу, поднимаясь в потоке таких же путешественников. А потом слышу неведомый, но кажущийся таким знакомым голос, разворачиваюсь и лечу обратно...
Я проснулся со странным ощущением. Лежал на спине и, хотя глаза были открыты, ничего не видел. Просто лежал, погруженный в размышления. Просто вспоминал нашу ночь. Просто наслаждался теплом и светом. Сердце наполняла радость. Радость жизни, радость нового дня, радость сопричастности миру. Посмотрел туда, где должна была находиться Вероника, и увидел, что она уже поднялась и снова что-то писала, сидя на подложенной правой ноге. Оделся, подошел к ней и тихонько поцеловал в щеку.
- Останешься? – спросила она, поднимая глаза.
Я покачал головой.
- Всей реки в кувшин не перелить, и сидение в деканате ничего не изменит. Хочешь, давай уйдем вместе…
Девушка улыбнулась и тоже покачала головой. Ее волосы взметнулись темным осенним пламенем. Мы молчали, пытливо глядя друг на друга, и я чувствовал, что сердце мое переворачивается, как бумага в принтере. Потом Вероника вернулась к своим запискам.
- Что пишешь? – спросил я, желая сказать совсем другое.
- Да так, Германа Гессе, – ответила она, снова поднимая глаза.
- К сессии?
- Нет, для себя. Мне нравится, как он пишет.
- Понятно…
- А ты?.. Что ты ищешь?
- Ищу? Да ничего, в общем. Все путем, все прекрасно…
- А как же свобода?
- И свобода прекрасна, особенно от всего, что строит ум. Ни власть, ни революция, ни амбиции оппозиции – по сути, ничто не имеет существенного значения. Мы свободны, и всегда будем свободными, чтобы с нами ни случилось!
Вероника недоверчиво посмотрела на меня, но ничего не ответила. Я освободил дверь и сходил в туалет. Когда вернулся, выбрал Карлоса Сантану и включил магнитофон. «…Yes, I need you so much, I need you darling, I need you darling» . Мы немного посидели рядом, а когда начали подтягиваться революционеры с айфонами, я ушел. Все было кончено…
На газонах сияли одуванчики, в небе кружили, словно очарованные простором, птицы. С томиком Пастернака в кармане я шел среди серых городских коробок и думал о волнах травы в степи. Шел и дышал широким степным простором – до боли в груди, до головокружения. Новое, праздничное чувство росло во мне, словно чья-то рука распахнула калитку на большой простор. Я шел домой, и радость переполняла меня.
Все было кончено. Все было кончено и больше никогда не повторится, как не повторяется ничто в мире. Но кто знает, может, эта ночь и была тем самым Событием, ради которого устраивалась революция? Событием, призванным сделать хотя бы немного светлее наш чертов мир. Наш прекрасный сияющий мир…
В тот же день революция в универе была прекращена.