Владимир Владимирович неспешно шел по тверскому бульвару. Солнце светило ярко, было хорошо. К нему подбежала стайка мальчишек:
- Дяденька! Дяденька! Достаньте воробышка! – разом закричали они. Владимир Владимирович добродушно усмехнулся и громким, прекрасно поставленным голосом спросил:
- Орла – не хотите? – мальчишки еще попрыгали вокруг и убежали, после того, как Владимир Владимирович дал им по конфете. Вдалеке раздался барабанный бой. Кто-то неумело и натужно гудел в горн. Гражданка из «бывших» что шла впереди Владимира Владимировича испуганно откатилась в сторону и недовольно забормотала:
- Ходят, ходят, хоть бы на трубе играть научились! – барабанный бой приближался. Девчонка с черными косичками и черными же, сросшимися на переносице бровями несла в руках красное знамя. Она бодро вышагивала в короткой синей юбке, бросив таким образом вызов своим восточным целомудренным предкам. Мальчик в синих, слишком широких шортах с бешеной веселостью стучал в барабан. Другой – весь покрытый веснушками изо всей силы дудел в горн правда совершенно немелодично.
Владимир Владимирович посторонился, пропуская пионеров и, вытянувшись в струнку приложил руку к своей большой, решительной голове.
Пионеры разом остановились, барабанщик в синих шортах выбил решительную дробь, а горнист душераздирающе дуднул в свой горн и пионеры дружно отсалютовав громко крикнули:
- Здравствуйте, товарищ Маяковский!
- Здравствуйте, здравствуйте, ленинцы! – изрек Маяковский, добродушно улыбаясь и пошел дальше. Да, фигура у него чересчур заметная. Все его узнают. Он ухмыльнулся – однако ж и это тоже хорошо! Кто такую фигуру заподозрит? Маяковский поглядел на часы. Было десять утра. В магазинах мыли окна. Ругались извозчики. Оставалось полчаса. Около памятника Пушкину работы Опекушина целовались комсомолец и комсомолка. Что ж, хорошо. Он остановился около памятника и начал вышагивать рядом с ним. Люди узнавали поэта, здоровались, показывали на него пальцем. Маяковский был в костюме и при галстуке. Он был, как уже говорилось, очень высок. Он создан был, очевидно, титаном. Хотя Пушкин, говорят, был маленьким – но он тоже, очевидно, был титаном. Маяковский ухмыльнулся – хорошо. Слава богу-божику что никто пока что не кричит: «стихи». Вечно его везде просят стихи читать – ни в ресторан сходить, ни в книжный зайти. Приятно, конечно. Признание всем приятно. Но не сейчас, не нужно. Впрочем, люди спешили на работу, был понедельник, только беззаботная пара комсомольцев лобызалась около зеленоватого потомка Ганнибала, наклонившего гениальную голову свою на грудь.
Говорят, что именно на этом месте Пушкин несколько десятков лет назад остановился и опустил голову на грудь – задумался – куда идти? В английский клуб – он тоже на тверской – денег нет. К Гончаровым – откажут. Так и стоял. Думал. Потом к Гончаровым пошел. Сидел там, стихи Наталье Николаевне читал.
Маяковский сделал несколько шагов вокруг памятника. В голову пришла хорошая строчка и он быстро записал ее в блокноте. Пригодится. Скоро юбилей Пушкина, надо будет стихи читать. Что уж там, тут никакого хвастовства – пусть мельтешат да стонут эти многочисленные поэты…как их…серебряного века – но он - лучший. Они напоминали Владимиру Владимировичу тряпочных кукол. Дергаются, дрыгаются. Ах, Ох. Конечно, все они непременно настрочат какой-нибудь опус в честь Александра Сергеича. Что-нибудь «жму, но не лижу протянутую руку» Бедолага, в гробу будет ворочаться. Но ясно что последнее слово за ним – за Маяковским. Он – главный поэт своего времени. Хорошо! Маяковскому в данный момент был очень симпатичен маленький Пушкин, так беззащитно-задумчиво опустивший голову на грудь. Он был один – так он стоял на этом самом месте много лет назад беззащитный в своей грусти перед надвигающейся смертью, не доживший до революции и даже не узнавший о существовании Карла Маркса. А вокруг спешили равнодушные к нему люди. Сукин сын Дантес. А что ВЫ делали до семнадцатого года? А кто были ваши родители? Нет, ну какого х***…этот Дантес не выстрелил в воздух?
Маяковский опять достал блокнот, но тут же положил его обратно, потому что к нему подошел гражданин в черных брюках и клетчатой куртке и белоснежной рубашке. На голове у гражданина была кепка, он был высок, молод ( лет тридцати-тридцати трех ), чисто выбрит, голубоглаз и темноволос:
- Хвост не привел? – спросил гражданин, причем обнаружилось, что он слегка картавит:
- Я и не приведу? Может и привел. – тихо отвечал ему Маяковский на чистейшем французском.
- Принес? – спросил гражданин в кепке нервно оглядываясь:
- Нехорошо. Перестаньте головой крутить. А еще агент высшего класса. И на ты…не надо. Я ВАС не знаю ведь. – тихо сказал Владимир Владимирович, перейдя на русский. Гражданин дернул головой и отчетливо сказал:
- Мне бы автограф ваш, товарищ Маяковский.
Гражданин в кепке протянул поэту новенькую красную книжку с серыми буквами по корешку. Маяковский неуловимым движением вложил между страниц тонкую кальку и поставил на последней странице широкий росчерк:
- Подумать только, вы очень популярны. Я то думал, что вы с грехом пополам сойдете для конспирации за эдакого футуриста-коммуниста…одного из многих. А вы, надо же! – говорил гражданин в кепке довольно тихо оглядываясь на Пушкина так, точно тот мог подслушать. Маяковский не без удовлетворения ухмыльнулся:
- А вы что думали? – сказал он уже на русском:
- Я все что ни делаю, делаю хорошо.
- Если честно, я не совсем понимаю вашу поэзию…вернее – вернее я ее совсем не понимаю.
Маяковский пожал плечами и ничего не сказал. Во взгляде его было добродушное презрение к высокому, стройному, гладко бритому молодому человеку в кепке. Скорее даже не презрение, а та снисходительность, с которой отцы смотрят на маленьких детей. Гражданин в кепке опять посмотрел на Пушкина и на этот раз казалось, что он хочет сказать, что вот уж его он понимает. Гражданин в кепке тоже писал стихи – на русском и на французском, даже иногда печатался в некоторых журналах, издал даже книжку – «Сиреневый Туман», тираж две сотни, за свой счет. Под псевдонимом, конечно. Послал одну книжку Блоку. Тот ответил доброжелательно, но стандартно. Блок вообще был добрый человек и всем отвечал очень добро, нечто вроде: «Ваши стихи очень…вы несомненно, должны развивать свой талант…»Анна Ахматова книжку похвалила. Однако, дело на этом застопорилось. Другие знаменитости даже ответом его не удостоили. Гражданин в кепке взял книгу с автографом Маяковского и в который раз подивился: «ну чего он им всем так нравится.? Ни рифмы, ни изящества…о любви почти не пишет. Пишет о заводах и о мыле». Но, усилием воли молодой человек заставил себя думать о деле. В конце концов поэт он только во вторую очередь. Как и Маяковский. И неважно, нравится ли ему Маяковский как поэт. Свое дело – настоящее и главное – он, Маяковский, делает очень хорошо. И за это он – гладко бритый гражданин в кепке искренне симпатизирует ему.
***
Маяковский остался возле памятника Пушкина и еще долго расхаживал вокруг него, бормотал и махал руками. К нему еще подошло как минимум пять человек. Просили автограф. А молодой человек в кепке прогулочным шагом направился к охотному ряду.
***
Молодой человек в кепке шел шагом самым беззаботным. Так он прошел по Москве довольно большое расстояние – все выдавало в молодом человеке великолепного ходока. По пути он насвистывал какую-то мелодию, пару раз совершенно по буржуазному проводил взглядом двух девиц – одну – с длинным носом, но блондинку, другую – с красивым носом, но с волосами совершенно непонятного оттенка. Обе девицы комсомолками не были и хищно улыбались молодому человеку в ответ, однако знакомиться с ними молодой человек не пожелал. Таким же прогулочным шагом молодой человек вышел на бывшую Маросейку где вошел во двор одного из домов, у входа поздоровался со старухой в странной огромной шляпе и все так же что-то довольно бормоча зашел в шумную коммунальную квартиру, где он и обитал. На комнате висела табличка белого цвета – Н. Е. Стаценко. Однако в своей комнате он не стал ложиться спать или пить чай, а достал полученную кальку и, положив ее перед собой стал ее перерисовывать. Однако, получилось так, что перерисовывая вроде бы чертеж, полученный им от Владимира Владимировича он рисовал нечто совсем другое. Получился эдакий букет из треугольников и квадратов, в то время как на полученном чертеже было кольцо, а кольцо это перерезАли радиальные линии. В местах пересечения линий были жирные точки. Маленькие точки же были на самих линиях и на кольце. Нарисовав букет из треугольников и квадратов Николай Егорович ( так звали нашего героя )разорвал кальку на мельчайшие кусочки и положил их в карман. Через пятнадцать минут, когда из коммунального туалета вышла его шумная соседка, Эмма Павловна Герасимова,( по ее словам ) вдова героя гражданской войны ( по сплетням соседей – любовница и бывшая горничная бежавшего в семнадцатом году владельца заводов, газет, пароходов купца Подсвешникова ) Николай Егорович заперся в уборной, морщась от теплого запаха экскрементов соседки бросил бумажки в воду и дернул за цепочку от бачка. Вернувшись в свою комнату ( по пути он даже помог другой своей соседке, тощей Нине Иосифовне Кацман-Бернштейн, отнести в комнату таз с бельем ) он перерисовал – на этот раз уже точно – букет из квадратов и треугольников, вложил его в книгу полученную от Маяковского, полистал ее, подивился в который раз резкости стихов, но потом опять сказал себе, что стихи не важны, важно ДЕЛО и, переодевшись – вернее сменив кепку на летнюю шляпу с полями, а белую рубашку на полосатую Николай Егорович, примерный сосед, холостяк и госслужащий отправился на почту, где и отправил букет из треугольников и квадратов некой Лидии Васильевне Ковырякиной из города Полоцка. На оборотной стороне картинки из треугольников и квадратов говорилось:
Дорогая тетя Лидия Васильевна! Поздравляю вас с днем рождения! Этот букет нарисовал я. Надеюсь, вам понравится. У меня все хорошо. Работаю, по субботам и воскресеньям играю со своим начальником в шашки.
До свидания, Коля.
Почерк у Стаценко был убористый, заковыристый. Над буквами стояли завитушки, точно писал не тридцати трех летний госслужащий, а семнадцатилетняя девица – не комсомолка! Итак, Николай Егорович отправил письмо…. А через месяц…через месяц Николая Егоровича, который мирно играл в шашки со своим начальником – директором магазина канцтовары арестовали, вместе с директором. Николай Егорович был очень доволен. Его натура, склонная к мазохизму, его голова, бредившая пытками и испанскими сапогами пребывала в странном блаженстве. Трясясь в машине, зажатый между хнычущим директором и молчаливым чекистом Николай Егорович подумал: «А все таки странно, чего это Володя такой популярный. Нет, не буду его сдавать. Но очень странно. Ни рифмы, ни…» Машину тряхнуло на неровной мостовой «…да при чем здесь рифма. Конспирация. Вот оно. Правда хорошо, что мы выполнили главное задание. Может еще внесут наши имена в анналы ОРГАНИЗАЦИИ…может…а может я останусь в живых…как овод, лицо – страшное…» - предавался своим радужно-радостным мыслям Стаценко. Но тут машина остановилось и их с директором из нее вывели – довольно вежливо. Был вечер.
***
Николай Хрюков, замполит, встал и, заложив руки за спину мягкой, кошачьей походкой прошелся по комнате с зарешеченным окошком, глубоко вздохнул. Николай хрюков был высоким и худым, если не считать выросшего живота, который правда скорее напоминал живот худой беременной женщины – так тонки были все остальные части тела Хрюкова. Другой особенностью Хрюкова была очень узкая и длинная голова, покрытая редкими светлыми волосами. На остром затылке Хрюкова намечалась плешь. Нос у Хрюкова был приятный – большой, горбатый, как у Юлия Цезаря на бюсте, который стоял в квартире Хрюкова.
- Итак, гражданин Стаценко, до нас дошли сведения, что именно вы поставляли Ковырякиной чертежи стратегически важных объектов. И у меня есть к вам вопросы, Николай Егорович…много вопросов.
Стаценко задрал голову и прикрыл глаза. Наверное, он воображал себя древним римлянином. Эдаким Сцеволой в стане царя Порсенны. Хрюков сейчас занимался самообразованием, читал том Моммзена, найденный им в барской квартире. Хрюков занял огромную квартиру бывшего генерала в пять комнат вместе со своей матерью, многочисленными детьми, незамужней сестрой Матрешей, женой Сашей и домработницей Катенькой.
Хрюков ухмыльнулся. Видали мы таких Сцевол:
- Вопрос номер один…- Хрюков прижал большой палец к левой ладони:
- На кого вы работаете. Я полагаю, что на Антанту. – Стаценко хмыкнул:
- Вопрос номер два. Кто ваш информатор. Вопрос номер три – что за объект изображен на чертеже, который нашли у вас в книжном шкафу.
Ясное дело, Стаценко молчал. Мысленно он думал: «ну, давай, давай, бей, бей, режь меня, мил человек, вперед я…»
Хрюков развернулся и дал Стаценко в живот. Тот согнулся, но тут же распрямился. Глаза его были полуприкрыты, их голубизна была по прежнему вызывающе отважна. Стаценко чувствовал рвущую сердце волну блаженства. Он жаждал быть избит и изуродован. Его лицо оставалось непристойно красивым в течение тридцати трех лет. «Хочу быть графом монте-Кристо!» - пела душа извращенца. Хрюков вытащил пистолет добытый им в бою с белыми и приставил дуло к голове Стаценко:
- Ну? Кто дал тебе кальку? Кто – дал – тебе кальку? Раз. …- чекист громко и тяжело дышал около уха стаценко. Он вдавил дуло глубже:
- Два….- Стаценко молчал,и его веки трепетали в радостном вожделении.
Хрюков размахнулся и изо всех сил стукнул стаценко прикладом, умело выколотив пару коренных: «ах, ну вот и хорошо, ну вот и правильно!» - думал Стаценко сладострастно глотая соленую кровь…
***
- Облако! Облако! – скандировали между тем неделю спустя в концертном зале заново построенного клуба в ***районе города Москвы.
Концертный зал был переполнен. Был вечер поэзии и выступали многие поеты, однако, чего таить – комсомольцы, комсомолки да и просто дети, дяденьки и тетеньки пришли слушать одного – только одного поета. Но на сцену вышла худая женщина в длинной юбке и начала с жеманным видом декламировать вполне приличные стихи. Ей вяло похлопали, кое-где раздавались свистки. Вообще с тех пор как умер Блок ряды поэтов серебряного века стали безнадежно бесталанны. Они сочиняли очень даже пристойные стихи, пристойные но…какие то слишком похожие – не стихи, а черепахи, прятавшиеся в панцири семнадцатого века…. На сцену вышла девушка в прыщах и в немыслимой юбке. Но подняли крик6
- Маяковского! Маяковского! –
и он вышел из-за кулис к вящему неудовольствию девушки в прыщах, которая как раз собиралась читать. Люди – студенты, школьники и просто - кричали – кричали до хрипа и умиления, выплескивая слезы из глаз и слюну из глоток. Они обожали его. Он был – воплощенное величие. Единственный из присутствующих – равный Пушкину.
Серая нечисть, поэто-динозавры серебряного века, вздохи и ахи, разлагающаяся прекрасная дама – все это так безнадежно прогнило! – здесь стоял он – высокий; не поэт – пророк, глашатай, бог. – Облако! – выли с одной стороны:
- Про лошадь! – требовали с другой:
- Левый марш! – одиноко выкрикивал полненький гражданин в шляпе в дырочку:
- Облако! – перекрывали крики других. Толпа принадлежала ему но здесь было нечто совершенно иное. Толпа не принадлежала ему для того, чтобы добывать власть. Она сливалась с мощной линией его голоса и светлое будущее становилось на миг осязаемым, близким, осуществимым:
Довольно жить законом
Данным Адамом и Евой!
Клячу историю загоним
- Левой!
-Левой!
- Левой!
В священном экстазе выкрикивали присутствующие.
- Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
У броненосцев на рейде
Ступлены острые кили?
….
Там,
За горами горя
Солнечный край непочатый.
За голод.
За мора море
Шаг миллионный печатай!
Они были готовы тотчас сорваться со своих кресел и шагать – ать-два – к слепящему источнику света. И сунься сейчас на сцену какая-нибудь Анна Ахматова со своим смуглым отроком, бродящим по аллеям, так ее б никто слушать не стал…Потому что это были просто стихи. А Левый Марш было – священнодействие. Его ритм завораживал. Люди хрипели и плакали. Они топали ногами – левой! Левой! Левой! Раз! Два! Три!
Раз! Два! Три!
Три! – выдохнул Хрюков, резко отдернул пистолет и ударил Стаценко прикладом по его красивому гладко бритому лицу. Стаценко закачался и свалился на пол. По его гладкой щеке трогательно тек четкий ручеек крови.
Хрюков сплюнул и выругался по матери, потом подошел к столу, отлил воды из графина в стакан и отпил, глядя на спокойно лежавшего на полу Стаценко. Потом вылил остаток воды на голову допрашиваемого. Тот привстал и стал качать головой – мир плясал и кружился вокруг Стаценко. Хрюков призвал себя к сдержанности и вернул револьвер в кобуру:
- Николай Егорович, - спокойно заговорил он глядя поверх головы стаценко, в окно, выходившее на площадь:
- Сейчас вас отведут в вашу камеру и вы будете там стоять. Не час. Не два. Сутки. Двое суток, если понадобится. Охранник проследит…
- Я люблю стоять. – сказал Стаценко. Стаценко уже выполнил свой долг. Чертежи были переправлены кому надо. Только не Хрюкову знать об этом. Стаценко был по детски рад умереть как мученик. Он раздувался от радости, при мысли о том, что его пошлют в концлагерь. Жалко, что сейчас нет публичных казней. Еще в детстве стаценко любил представлять себя на месте Дантона, как тот поднимается по лесенке на дощатый помост и обращается к палачу: - покажите народу мою голову!
Правда Стаценко не знал, что Хрюков очень упрям и довольно умен и что стоять целый день тоже очень утомительно и даже болезненно – даже самые сильные ноги отекают, даже самые сильные ноги начинает сводить судорога. Он также не учел жажды, голода, позыва отлить и еще очень многих факторов. Поэтому Стаценко ликовал. Игра-то заканчивалась как он хотел! Он был богом. Его имя уже сияло в анналах.
***
Через месяц Хрюков основательно вымотался. Он понял, что подследственный принадлежит к той проклятой породе подследственных, которые испытывают удовольствие от того, что им бьют морду.
Несчастный Хрюков сидел за своим столом – столом, который он рисковал потерять – и читал книжку найденную им в своей новой квартире. Ввели стаценко. Вид его был ужасен – все лицо представляло собой единый синяк, рассеченные губы свисали мелкой бахромой и видны были белые осколки зубов и кровоточившие десны. Стаценко мучительными движениями передвигал ноги. Один его голубой глаз был по странному закрыт набухшим веком, а другой постоянно жмурился. Хрюов показал подследственному на табуретку и велел конвоиру выйти:
- Итак, Николай Егорович – сказал Хрюков Стаценко:
- Вы тут доказываете свой героизм, наслаждаетесь, так сказать…а меня скоро с работы погонят. А я герой войны. Жена. Дети маленькие. – Хрюков кашлянул и посмотрел в окно:
- И я вам прямо скажу, господин буржуазный агент – что мне нужно. Мне нужно имя вашего источника. Вы думаете, что вы сейчас погибнете геройской смертью. Нет, господин буржуазный агент. Я пошлю вас туда, где вас будут ежедневно натягивать в задницу и заставлять жрать говно. – Стаценко то ли печально, то ли радостно всхрипнул. Хрюков внимательно посмотрел на подследственного, чтобы хотя бы приблизительно понять, о чем тот думает, но в прищуренном голубом глазу под разбитой бровью не было ничего.
- Ну ладно, становитесь, значит, и стойте. Господин буржуазный агент. – Стаценко поднялся и стал на согнутых. Он по настоящему ликовал. О, если б кто-нибудь узнал бы! Правда отвратительный зуд в ногах заставил подследственного на некоторое время забыть о своих радостных мыслях и он забулькал и захрюкал от боли.
Замполит же сидел и думал, что же, где та ниточка, за которую можно уцепиться? Ну паспорт, Николай Егорович Стаценко. Закончил гимназию в городе Киеве. Ни в каких партиях не состоял – вот что странно то! – это когда каждый человек с радостью бросался в политическую жизнь. Бросил художественное училище… Теперь живет в Москве. Тихо, мирно. Работает в магазине канцелярские товары . Зимой катается на лыжах с директором магазина, Петром Петровичем Шиповниковым. Шиповникова вчера отпустили – со свернутой скулой и перебитыми пальцами, не знал ничего Шиповников, толстенький человек сорока лет, примерный семьянин. Обыск в комнате в коммунальной квартире подсудимого тоже ничего не дал. Даже нет книжек на иностранных языках. В основном поэзия. Русская или переводная. Полное собрание Пушкина. Все книжки старые кроме новенького томика Маяковского. Кстати там кальку с чертежом и нашли. И чертеж – что главное – непонятно какого объекта! Завода? Но сколько заводов! Канализации? Тоже непонятно…Если бы узнать, кто информатор…
Тут мысль Хрюкова неожиданно вынырнула на светлые просторы истины, однако тут же он упустил ниточку, которая вела его к разгадке. Остался только зуд в голове. Хрюков заскрежетал зубами: квартиру отберут, поселят в коммуналке – Матрешу, Сашу – а домработницу Катеньку куда девать? – и семь человек детей? – заботливый отец Хрюков нервно дернул головой – еще из партии погонят – работала бешеная его фантазия, а потом – потом что, спиваться на каком-нибудь заводе? Да он и не умеет ничего…посадят…детей в детский дом…Сашу с Матрешей на улицу – замполит усилием воли заставил себя думать о деле. Он в который раз взял томик Маяковского в котором нашли кальку и стал рассматривать его. Стаценко качался и его голубой глаз уже не выражал ничего кроме боли. Стаценко уже не нравилось умирать, ему хотелось лежать на кровати и не двигаться. Оргазм, увы, не может длиться вечно.
Хрюков листал книгу и, как это обычно бывает его мысль – ибо он был взволнован и шел по лезвию – не искал каких либо улик, а стал читать стихи. Замполит никогда не интересовался современной поэзией, - правда он читал детям стихи Маяковского для детей, да и то по случаю, подарили - и он неожиданно понял, что ему нравится – это было так необычно, так волнующе. А прочитав половину и открыв последнюю страницу со свежим автографом замполит догадался. Решение пришло и замполит одел пальто и, всхлипывая, разрываясь между чувством долга, горем и любовью к литературе вышел из своего кабинета, приказав предварительно отвести раздробленного Стаценко в машину. Все детали этого запутанного дела сложились в одно…мощный ум Хрюкова отметил свежесть книжки в алой обложке и то, что Стаценко жил довольно замкнуто и то, что никогда Стаценко – автор графоманского Сиреневого Тумана не стал бы просить автографа у автора-футуриста и то, что все книги, кроме алого томика Стаценко явно достал из букиниста. Шиповников, которому Хрюков подбил синяк под глазом дал следующие показания: «…он…уу…не бейте!...да, был экономным. Всегда говорил, что старые книжки любит…экономит…ой…и приятно…»
Бедный, несчастный Хрюков сел в машину и прислонил голову к стеклу. По его выбритой, бледной щеке скатилась слеза. Хрюков не плакал никогда. Не плакал он, когда его отец погиб на заводе буржуя Хвостова, не плакал, когда на его глазах убивали товарищей…а сейчас он плакал. Из-за шпиона. Из-за шпиона проклятых стран Антанты, которые точили зубы на молодую республику. Хрюков впервые в жизни столкнулся с такой подлостью – такой вопиющей подлостью и детское сердце его вздрогнуло под напором несправедливости этого мира.
Владимир Владимирович, казалось, ждал Хрюкова. По крайней мере удивления он не высказал, когда в комнату вошел незнакомый ему человек. Вначале он видимо решил, что это какой-нибудь репортер или желающий автографа поклонник – для начинающего поета Хрюков был староват, но чекист нарочно распахнул пальто так, чтобы виден был пистолет:
- Здравствуйте, товари… вернее, господин Маяковский.
Неуловиная перемена произошла в лице лже-поета. До того оно было хмурым и как-бы развязным, но после слов Хрюкова хмурость и развязность исчезли, уступив место радушию и, быть может, легкому волнению:
- Здравствуйте…
- Я пришел не один. – сказал Хрюков.
- Могу документы предъявить.
- Моя милиция меня бережет. – пробормотал Маяковский:
- Да. Только не вас. И не ваша. – лицо Хрюкова исказилось, точно от физической боли. Пытаясь скрыть свое волнение развязностью представителя грозной пролетарской власти он бросил свою шляпу на диван и сам без приглашения сел в кресло:
- Садитесь, господин Маяковский.
Господин Маяковский не садился. Однако, он неплохо держал себя в руках, не показывал, что в руках то у него одни семерки да шестерки, блефовал, голубчик:
- почему это господин? Вы кто вообще? – начал довольно правдоподобно изображать недоумение Маяковский:
- Вы чекист, что ли? Так я ж пролетарский поет. Неясно? Кто вы вообще? Быть может вы бандит.
Вместо ответа Хрюков положил на стол свой партийный билет:
- Вы знаете Николая Егоровича стаценко? –
- Нет. – Хрюков открыл дверь и крепкие молодые милиционеры ввели Стаценко, вид которого был безобразен и страшен. Лицо его опухло, превратилось в один большой синяк. Из рассеченных губ текла розоватая сукровица, точно крови уже для выделения не было. Изо рта торчали осколки зубов, а пальцы на руках безобразно распухли – как свидетельство о том, что их ломали.
- Не знаете?
Карие глаза поета равнодушно смотрели в голубой глаз Стаценко – другой глаз, как мы уже говорили, скрылся под распухшим веком. Стаценко тоже не выразил удивления. Члены ОРГАНИЗАЦИИ вообще неразговорчивы и знают, что смерть дело естественное:
- Вот он мне все про вас рассказал.
Голубой и карие глаза обменялись едва уловимыми взглядами. Обоим было смешно. Они давно знали друг друга и знали, что для агентов такого уровня не существует боли и пытки для них почти наслаждение
- Вообще грубо как-то. Я буду жаловаться. – сказал Владимир Владимирович:
- А если я скажу, что у меня есть доказательства того, что вы знаете друг друга? Что несколько месяцев назад вы передали этому гражданину чертеж стратегически важного объекта? – подошел с другой стороны Хрюков
- Страте… Как? Стратегически? Да я и слова такого не знаю!
- Как же, не знаете. Знаете. Ну почему…как земля таких подлецов плодит? Только республика встала на ноги и нате!- воскликнул Хрюков. Стаценко издал звук, похожий на хихиканье. В промежутках между болью рыцарь ОРГАНИЗАЦИИ веселился от души.
Хрюков кивнул милиционерам и приставил указательный палец ко лбу; они вывели Стаценко. Через минуту примерно раздался приглушенный выстрел. Наверное кто-то забавлялся, стрелял голубей. По крайней мере так подумала возвращавшаяся с дежурства комсомолка-медсестра Наденька Лисичкина-Подосиновикова, маленькая девушка с грибной фамилией и короткой стрижкой. Пока милиционеры точно ангелы смерти запихивали мертвого Николай егорыча в багажник Хрюков положил на стол – рядом с партбилетом – алую книжку и сказал прерывающимся от сдерживаемого негодования, боли, беспокойства голосом:
- Значит это все неправда, что вы пишите? Тогда что же правда? Что есть правда???? – спросил Хрюков указывая на алую книгу стихов:
- И вы не верите во все…это? Зачем же вы пишите? Зачем?
Владимир Владимирович пожал плечами, он уже перестал играть и его лицо, меняясь, приобретало новое выражение:
- Quid est veritas? Что есть истина? Что есть истина, товарищ …как вас? Хрюков? Товарищ Хрюков. Вы спрашиваете у меня, что есть правда, не так ли?
- Да. Я…читал…я верил. Я вам поверил. А вы. Вы такой же как он. Как они. Как аристократы. Как буржуи.
Маяковский попросил разрешения закурить, некурящий Хрюков отказался
- Да знаете, я и сам не знаю. – доверительно сказал Маяковский Хрюкову:
- Правду я писал или неправду. Про лошадь например…или про солнце. Вообще, знаете, товарищ хрюков, я как-то…вообще я никогда не любил новшеств в поэзии…знаете, даже писал в шестнадцать лет стихи про всякие цветы, про любовь…в рифму. А потом понял, что Пушкина из меня не выйдет и для нашего дела решил стать поэтом понарошку…но…ведь если звезды зажигают, то это кому-нибудь нужно? Не так ли?Так же и со стихами. Ха-ха! – и Маяковский улыбнулся такой улыбочкой, что Хрюкова чуть не вытошнило от отвращения
- Поэтом понарошку! – воскликнул Хрюков. Маяковский чуть улыбнулся простодушной горечи Хрюкова, точно удивляясь действию своих слов:
- Стал футуристом для конспирации, думал – буду писать для оригинальности. Ведь ни художника, ни поэта из меня не вышло. Я воин а не менестрель. – продолжал Маяковский:
- А вообще я интеллигентная бездарность. Все делал понемножку – немного стихи сочинял, немного рисовал … на пианино играл немного…А вот получилось – все закричали – новый стиль, гениально.
- Так разве же не гениально? – спросил несчастный Хрюков. Маяковский наклонился к нему:
- Что есть гениальность? Меня бранили те, кого вы называете буржуями и называл гением пролетариат. А я то ни на что не претендовал…поет понарошку!…- он опять откинулся назад изучая лицо Хрюкова так, точно это он, Маяковский был чекистом, а Хрюков - допрашиваемым. Разительная перемена свершалась на глазах Хрюкова – глашатай и пророк на его глазах превращался в холодного и спокойного аристократа, Хрюков ненавидел эту породу, но этот человек с ледяным спокойствием в карих глазах и с королевской осанкой был автором стихов, которые прославляли коммунизм – прославляли лучше чем рифмованная дрянь Демьяна Бедного. Где же была истина? Чем же она была?
- А вы чувствуете себя Понтием Пилатом! – рассмеялся Маяковский со снисходительной симпатией глядя на Хрюкова:
- Только вам не придется умывать руки, как старине Понтию. Не беспокойтесь, кончайте со мной. Я свое дело сделал.
Хрюков посмотрел на его спокойное лицо:
- Кончать? Но как? Объявить вас предателем, иностранным шпионом неизвестно какой страны? Чтобы все те, что читали ваши стихи испытали боль души? Ну почему вы, аристократы, такие бесчувственные.
- Странно, что вы принимаете меня за аристократа. – удивился Маяковский. – мои деды были обыкновенными казаками. Вареники ели и вишни выращивали.
- Вареники! Так на какую вы страну шпионили? На Францию? На США? Сколько же вам заплатили?
Маяковский молчал равнодушно рассматривая свои руки – пальцы сложенные замком. И на Хрюкова повеяло чем-то холодным и неизвестным. Какая-то странная неизвестная опасность угрожала стране советов. Откуда? Он понимал, что етот негодяй Маяковский ничего не скажет, как не сказал и Стаценко. Кто они? Откуда?
- Сколько лет вы работаете на этих? Как? Почему? И эти люди…которые любят ваши стихи. Вы сволочь. Вы – сволочь. Так просто не умрете. В мучениях умрете.
- Да не волнуйтесь вы так товарищ…
- Я вам не товарищ! – дернулся Хрюков. Он был не в себе. Он не понимал. Он боялся. Он был опечален:
- Поэт понарошку…понарошку…понарошку. А я ведь дочку старшую по вашим стихам читать учил…
Маяковский ничего не ответил но на его лице ясно было написано тоскливое : « ну проповеди, гражданин, не надо мне читать пожалуйста ». И впоследствии, читая своим многочисленным детям «левый марш» Хрюков всегда с недоумением вспоминал то, что он сделал тогда – этот аморальный акт милосердия свидетельствовавший о силе слова и…гениальности, что ли, поета понарошку. Он принял решение. Он достал из кармана пистолет со сбитым номером и протянул его Маяковскому:
- Я делаю это не ради вас. А ради людей которым нравятся ваши стихи. Теперь они никогда не узнают, что вы обманули их. – Маяковский взял пистолет Потом посмотрел на Хрюкова, серьезно сказал:
- Я их не обманывал. –
Хрюков вышел. За дверью раздался выстрел.
***
ЭПИЛОГ
--- года величайший поэт двадцатого века, Владимир Владимирович Маяковский покончил с собой …….
Доклад Совершенно Секретно ( отрывки ).
…В.В. Маяковский был агентом стран Антанты, прикрываясь званием пролетарского поэта. Я, на свой страх и риск, решил, что будет целесообразно скрыть от общественности
вышесказанное. Я оставил гражданину Маяковскому пистолет и предоставил ему право покончить с собой, так как я получил от него все сведения, необходимые для дела.
Н. В. Хрюков, замполитрук.
….
Так называемое совершенно секретное Дело Агентов выявило еще нескольких человек, однако, цепочка оборвалась, не привела ни к чему. Никто не мог даже догадаться, что изображает странный чертеж, найденный при обыске в комнате Стаценко. Хрюков участвовал в финской войне и в отечественной, проявил себя, естественно, очень хорошо. Судьба была к нему благосклонна и там, где другие теряли конечности и головы он отделывался легкими царапинами. Однако, до старости Хрюкова терзала загадка дела Агентов. Он всегда очень боялся того, что не отвел некую всесильную руку от советской республики и часто ему снилось в кошмарах, что советский союз захватывают черные буржуины в бараньих тужурках. Внучка Хрюкова, Ольга Евгеньевна Перепелкина – пожилая дама, учительница русского языка и литературы ( кстати, учитель года ) рассказала нам, что перед смертью, когда Хрюков лежал в больнице и его мучили кошмары – сотни и тысячи фашистов и белых которые раздирают союз на части - к нему пришло какое-то загадочное письмо без обратного адреса…. Хрюков не стал читать это письмо своим родственникам, а прочитав его сам - уничтожил. После письма старика чудесным образом перестали преследовать кошмарные видения – буржуины, черные ангелы с диким смехом крошащие РСфСр, уродливые двуглавые орлы, ковыляющие по улицам, клюющие детские трупы…Хрюков очень мирно скончался в 1975 году с выражением на лице умиленным и даже просветленным. Ему было восемьдесят с лишним лет. Ольга Евгеньевна была убеждена, что загадочное письмо, успокоившее ее дедушку несомненно открыло ему тайну Дела Агентов, хотя, вероятно, Ольга Сергеевна просто была слишком романтично настроенной дамой. Так или иначе Дело Агентов до сих пор остается тайной для нас и «быстротекущее время» не способствует разгадке этой тайны…
Записано мною, А.В. Лд со слов Ольги Евгеньевны Перепелкиной, учительницы русского языка и литературы в городе М***
не решаюсь сие размещать...так нассать на свои идеалы...так им и нада идеалам етим. Простите меня, Владимир Владимирович. Ну вы-то были шпиеном. Я знаю.