Русский солдат

         
  «Ну, пожалуйста, возьмите меня с собой в войну! - просил я своих троюродных Мишика и Хачика после завтрака, - Ну хоть сегодня!»...
  Летом семидесятого, приехав по каким-то делам в Грозный, мы с матерью остановились, как всегда, у Сергея Агаронова, моего дяди, жившего в пятиэтажке напротив железнодорожного вокзала, - этажом ниже жила его родная сестра Лариса, - их семьи жили дружно: я любил их ежедневные родственные застолья, которые по выходым длились, перемежаемые чаем, с утра до вечера, - любил их всегдашние чёрные шипящие диски, их запахи: личного мыла, нафталина и дорогих, пахнущих сладостным тленом, духов...   
  ...Взрослые уже встали из-за стола и моя троюродная Бэлла торопила меня, застышего перед нетронутой глазуньей с помидорами, сыром и зеленью. «Тебе же нельзя, - объяснял мне Мишик, который был старше меня на три года, - крепкий, отчаянный, несговорчивый, - ты белобрысый! Тебя во дворе изобьют, - а как узнают, что ты наш брат, - не вздумай сказать! - нас перестанут уважать...». «Точно, белобрысый!» - со смехом обернулась на меня Бэлла, которая мыла посуду, - Бэлла была старше меня на семь лет. Смуглый, коротко стриженый Хачик, который был старше меня только на год, задорно подхватил: «Бело-брысый! Бело-брысый!...». «Ты сам белобрысый! - возвратил я Хачику, - А что такое белобрысый?». Бэлла, грохотавшая нескончаемой посудой, затряслась от смеха, а Мишик отрезал, как будто выносил приговор: «У тебя белые волосы! Понял?»... 
Во дворе, куда я, несмотря на запрет, бросился вослед Мишику и Хачику, меня встретили улюлюканием и стали презрительно рассматривать мои белые волосы. Хасан, самый старший чеченский мальчишка, сплюнул сквозь зубы и спросил: «Будешь русским солдатом?». Я с радостью ответил, что буду, и все отчего-то засмеялись, - мне сунули в руки какую-то палку и объяснили, что я должен выслеживать их отряд, а они будут устраивать мне засады.
  В войну здесь играли по-настоящему, не то что у нас, в Гудермесе! - тщательно выпиленные и раскрашенные деревянные калаши, свист в два пальца, стремительные перебежки от укрытия к укрытию, тра-та-та во всё горло, - однако довольно скоро оказалось, что чеченские мальчишки, которых я убивал, либо с последних сил вонзали мне в бок или в горло деревянный кинжал, либо кричали, что их только ранило и прятались за деревьями, - наконец на меня накинулся весь отряд и стал избивать калашами, - «Ну всё, русский, ты убит!», - а когда я ткнул Хасана в живот своей палкой, меня сбили кулаками с ног и принялись топтать, что среди мальчишек считалось пределом унижения, и, опьянённые победой, громко и отрывисто выкрикивали два слова: русский и белобрысый. Потом Мишик и Хачик рывком за руки подняли меня с земли и тут же брезгливо отшатнулись от меня, потому что Хасан бросил им в спину: «Да русский точно обоссался!». «Я не обоссался! - крикнул я, глотая слёзы обиды, - а ты, Хасан, дурак, и все вы дураки!». Мишик и Хачик вытолкали меня в спину подальше от отряда, злорадно приговаривая: «Ну что, мазило белобрысый, наигрался?» и «Иди к своей маме, - трусы менять!». 
  Все тотчас забыли про меня и побежали играть в соседний двор, а я бегал за ними и кричал издали: «Дураки!», пока они снова не убили меня... Тогда я увидел яркое синее небо в слепящем обрамлении трепещущей листвы по краям и неожиданно открыл, что оно всегда было надо мной, - огромное, высокое, мягкое, - и на одно бесконечно долгое мгновение я погрузился с головой в его разводы и зыбыл про непостижимую враждебность чеченских мальчишек и свою обиду на предателей Мишика и Хачика, - много лет спустя я узнал, что повторил открытие Андрея Балконского. Я медленно поднялся, - теперь, когда меня дважды убили, предали и унизили, было всё равно, видел ли кто-нибудь, что я лежал на земле или нет, - и отправился на вокзал, чтобы уехать из Грозного раз и навсегда, - в Махач-Калу, где жил мой дядя Стёпа или в Москву, где жил мой отец, - подальше от всех этих Агароновых, - но на привокзальной площади налетел на тётю Ларису, которая отчитала меня за порванную белую рубаху и разодранные грязные колени и велела идти домой.
  И я вернулся во двор, сел на лавку и уткнулся головой в колени.