Прежде чем замешивать тесто для картофельного пирога – его страстной, нервной, чрезмерной любовью любят мои дети – я сажусь в глубокое кресло напротив окна.
«Как запылились стекла… Когда же я мыла их в последний раз? Под осень? А-а-а, нет, на прошлые майские. Ерунда получается, в таких условиях никакого пирога не испечёшь».
Выбираюсь из кресла, лезу на антресоли – помнится, в нужном флаконе еще плескалось на донышке, наливаю в таз воды, и, вооружившись тряпкой, смываю со стекол многомесячную грязь. В комнате светлеет. Снова сажусь в кресло. Взгляд, пометавшись на границе между внутренним и внешним, там, где еще недавно было препятствие, не найдя этого препятствия, ничем не удерживаемый, выскальзывает наружу.
За окном сирень, кустов семь или восемь, – высажены вдоль стены дома плотным рядом. За окном берёза – огромная, выше двенадцатиэтажки напротив, с идеально прямым стволом. Делит заоконный мир на две половины: слева от неё и справа. Чем половины отличаются друг от друга? Ничем, просто они по разные стороны от ствола. За окном небо...
Сирень. Для теста лучше всего, когда она цветет или готовится к цветению... Но и в любое другое время ею можно вдохновляться. Летом сиреневые кусты все сплошь в глянцевых зеленых сердечках, прохладных на ощупь даже в жару. Налетит ветер – деликатно шелестят. И так до глубокой осени. С первыми морозами листочки буреют и скукоживаются, а потом и вовсе отваливаются, кусты оголяются. Зябко жмутся друг к другу тонкие стволы, от порывов ветра отчаянно раскачиваются хрупкие ветки с семенными коробочками на концах – скелетиками некогда живых гроздей. Если ночью выпадет снег, то с утра за окном белое кружево, можно целый день разбирать раппорт узора – и не надоест. В раннем апреле самый трогательный момент – когда из лопнувшей почки появляется крохотный прозрачно-зелёный лоскуток. Неискушённый, доверчивый, нежный. В мае набухают, а потом распускаются грозди. И снова лето.
Наблюдать жизнь за окном без грусти невозможно: только сирень вспенилась, ты уже ждёшь неизбежного – что кисти пойдут ржавыми пятнами и засохнут; а ещё ты знаешь, что ни одно зелёное сердце не доживёт до будущей весны. Не доживёт, но весной появится много новых сердец. И так без конца. Поэтому грусти всегда сопутствует умиротворение – всё устроено правильно, так пусть идёт как идёт. И благодарность за эту правильность, за безупречность линии. А еще за то, что я живу в доме, который выходит окнами на сирень и березу, за то, что у меня есть дети и они время от времени хотят картофельного пирога.
Я делаю подряд много-много коротких вдохов, стараясь в промежутках между ними не выдыхать. Пирог, который я испеку, должен содержать в себе нужное количество дрожжей, молока, яиц и муки, быть аккуратно, в меру промаслен. Но самое главное, без скупости напитан этим моим умиротворением и благодарностью. И тогда он выйдет пышный, вкусный, пропечётся ровно, не подгорит, не засушится. Дети растерзают его в одно мгновение. Им поможет кот: встав на задние лапы, вытянувшись в струну, передние лапы и морду он положит на стол и сосредоточенно заводит усами и запринюхивается. В конце концов подцепит когтём ближний кусочек и, утробно, по-звериному порыкивая, спрячется под столом и оприходует добычу. Когда на кухне появится глава семейства: «Ну и где ваш хвалёный пирог?» – дети с удивлением уставятся на пустое блюдо. На нём окажется лишь россыпь крошек.
– Мамочка, куда делся пирог?
– Ай-ай-ай! – попеняю я им для острастки. – Неужели ни один из вас – и тебя это касается! – приподняв край клеёнки, я строго посмотрю на кота, вернее, на его безмятежный зад, – …не подумал о бедном, голодном папе?!
– Мамочка, – дочь и сын искренне огорчены. – В этот раз пирог получился такой... такой славный! У нас помутилось сознание. Мы не понимали, что делаем!
Женщина более тщеславная, чем я, приписала бы успех своему кулинарному гению. Но я-то знаю: всё дело в том, что мир за мою благодарность к нему был снисходительным и наделил меня волшебной силой, которая перешла в пирог, а из него, надеюсь, в детей.
Глава семейства не уйдёт с кухни обиженным. Всегда, прежде чем выставлять пирог на стол, отрезаю от него изрядный кусок и прячу – для того, кто придёт позже.
Со швейной машинкой та же история. Прежде чем заиграть на ней монотонную домашнюю мелодию – тррррр, тррррр, тррррр! тррррр, тррррр, тррррр! – фокус с усаживанием в кресло и разглядыванием, что за окном, надо повторить. Только в этом случае дочь, надев сшитое мною платье, в восхищении замрёт перед зеркалом (ах, вы посмотрите, разве не принцесса? королева, да и только!); юбка на маме, неизменно привередливом клиенте, сядет наконец как влитая; а муж одобрит заплату на своём любимом выходном костюме (это костюм, в котором он по выходным любит возиться в гараже).
Однажды, когда дети были еще дошкольниками, на меня напал стих – я шила игрушечных обезьян. Не помню уж, сколько их тогда вышло из-под моей иголки. Всем хотелось иметь по забавному чудищу – и детям, и их ближайшим друзьям-подружкам. Обезьянкам давали смешные имена и разыгрывали с ними целые представления.
Когда рука была уже основательно набита, я задумала создать шедевр. Специально для новой обезьянки купила тёмно-коричневый велюр и синтетическую вату для набивки (прежних шила из случайных лоскутков, выпрошенных у свекрови и подруг, а набивала чем придется, чаще всего порезанными на ленты старыми колготками). Выкроила с особой тщательностью. Шила медленно, вдумчиво, старалась, чтобы швы были ровными. Вывернула шитьё налицо и отправилась к телевизору с пока ещё пустой мартышечьей шкуркой, комом ваты и деталями для мордочки. Показывали вторую или третью серию «Омена». Фильм жуткий, но притягательный, пренебречь им я не могла. Сидя в кресле (это было другое кресло, не волшебное), я не спускала глаз с экрана, а пальцы мои между тем занимались игрушкой – запихивали клочья ваты в лапы, хвост, голову, брюшко, делали потайной шов на шее, выделывали мордочку. Мартышка получилась великолепной – отнеси её в «Детский мир», посади на полку рядом с фабричными, никто и не отличит. Великолепной – и вместе с тем отвратительной. Как будто всё на месте: глазки-пуговки блестят, бровки в удивлении вскинуты, весело дразнится вырезанный из темно-розового драпа язычок. Но дети не просто отказывались играть c обезьянкой, а шарахались от неё: она какая-то не такая. Куда-то она в конце концов делась.
А «хорошие» обезьянки подарили мне однажды мгновение счастья.
Вспоминается: день уже превратился в вечер, но до заката ещё далеко. С неба струится золотистый, с лёгким розовым оттенком свет. Мы с детьми гуляем в парке, идём по тропинке прямо на солнце. Дочь и сын впереди меня, метрах в пяти, держатся за руки. Солнечные лучи и лёгкий ветерок запутались у них в волосах, светлые ореолы вокруг головок напоминают нимбы. Детство свято. Дети держат под мышками обезьянок. Дочь – из красной в белую клетку холстины. Сын – из шелковых лоскутов леопардовой раскраски. Я вижу, как мерно, в такт шагам, раскачиваются обезьяньи хвосты. У дочери слева, у сына справа.
Впереди вдоль тропинки лежит бревно. Дети, полуобернувшись друг к другу, без слов, взглядами, договариваются о чем-то. Не расцепляя рук, бегут к бревну. Хвосты закачались быстрее и с большей амплитудой.
Девочка вспрыгнула на бревно, шагает медленно, аккуратно, туфелька к туфельке переставляя ножки. Справа ее поддерживает брат, но левой рукой она не может балансировать – там обезьянка. Время от времени, чтобы не выпала ноша, чуть вздергивает маленький локоток. Дошла до середины бревна и не упала. Развернулась ко мне, так что контур ее нежной округлой щеки и подбородка отчерчиваются сияющей солнечной линией.
– Мама, смотри, как я умею!
И детей не стоит рожать с бухты-барахты. Врачи-специалисты в голос рекомендуют женщине, прежде чем она забеременеет, два месяца не употреблять алкоголя, год не курить и желательно всю жизнь не болеть ангиной, монуклеозом и слабоумием. И всегда, в любой ситуации, оставаться невозмутимой, как Вселенная. Особенно в момент зачатия. Хорошо, что рекомендуют, а не настаивают.
Случилось чудо – я чувствую, что во мне теперь вместо одной жизни две: большая, моя, и крохотная, пока неизвестно чья. Отвечаю за обе. Я была весьма легкомысленна до сих пор, но сейчас сажусь в любимое кресло и учусь быть Вселенной. Беспредельной, непознаваемой вещью в себе. В срок, в воскресенье (и дочь, и сын у меня воскресные), я рожу. «Пыхти, как паровоз...» – «Не могу, хочу рычать, рррр…» – «Нечего, нечего, надо пыхтеть, милая...» После всего, освободившись от бремени, лежу в коридоре на каталке со льдом на животе и, то впадая в дрему, то выбираясь из нее, с удовлетворением думаю: ну вот, дело сделано. И почти не замечаю, что где-то там, вдалеке, по самой границе сознания крадётся сомнение: дело-то ещё только начинается. И вопрос: достаточно ли я была невозмутима, не повредила ли будущему человеку этими своими "рррр"?
А с рассказами – разве иначе? Когда внутри себя, даже нельзя определить, в каком точно месте, улавливаешь лёгкое инородное биение, всё, ты больше себе не принадлежишь, твой долг теперь – выпестовать этот зародыш, выносить, явить миру. Глупо во время беременности без повода раздражаться, да и по поводу тоже. Опасно участвовать в великих противостояниях, идти на поводу обид. Лучезарность взора, улыбка Будды. И родится рассказ. Первые любопытствующие: "Ой, какой хорошенький! Как назвали?" – "Так ведь в начале написано..." – "А, ну да. Смотри-ка, всё на месте – ручки, ножки. Пяточки нежные, шёлковые. А глазки – как угольки, озорные. У тебя какого цвета?" – "Серые" – "А у мужа?" – "Светло-зелёные" – "Да?". Задумываются, что-то прикидывают, понимающе улыбаются. Кто-то проходит мимо и кривится: не любит маленьких.
Дитя в конце концов вырастет и – не ровен час – рванётся к двери, чтобы хлопнуть ею и прочь из дома. Часто случается, что нити, соединяющие людей, вдруг оказываются в полном беспорядке, какие-то запутаны, а те и вовсе разорваны. Не дай хлопнуть двери, не выпускай без мира. Расплетай путанку, завязывай узелки – терпеливо, со тщанием. Надоело, хочется в сердцах бросить: да пошло все к чёрту! Нельзя, старайся дальше. Иной узел не подвластен и самым ловким пальцам, не важно, нужно сделать хотя бы попытку. Чем это поможет тебе? Не знаю. Чем поможет мне? Тоже не знаю. Но почему-то кажется, что иначе нельзя...