«В чем же я так ошибся?» Едва ли он сознавал сейчас, что это вопрос не оставит его до конца. Он так и будет мучить, возвращаясь снова и снова, доводя до отчаяния тем, что ответа не найти, как не пытайся. Просто так случилось – и все. Круг замкнулся в тот момент, когда он, сначала очень осторожно, а потом смелее впустил в сознание простую мысль – мысль о том, что все должно быть, и даже – о, неслыханная дерзость! – что все БУДЕТ хорошо. Глупый, зачем? Ведь знал же, что нельзя- нельзя думать о чем-то хорошем так, как будто это уже свершившийся и незыблемый факт… Время – такая хрупкая штука. Пожалуй, даже более хрупкая, чем любовь. Кажется, даже есть такая песня: «А любовь такая тонкая материя: чуть потянешь – и порвешь, Валерия…» А время, Валерия, еще тоньше, хоть оно и вечно, оно тоже может порваться, и для этого даже не нужно тянуть – достаточно одной неправильной мысли. Или желания – пусть даже самого благородного. Впрочем, разве ты не знал, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями? Вот так, Валерия. Кто она вообще, эта Валерия? Может, ее и вовсе не существует. Простая мелодия. И – весна, конец мая, земля только-только начала подсыхать, с трудом освободившись от снега. Почему-то всегда, когда звучала какая-нибудь знакомая мелодия, ему вспоминался тот день, когда она была услышана впервые. Или когда была впервые расслышана – это ведь далеко не одно и то же, несмотря на кажущееся сходство. Да, чуть потянешь – и порвешь….
В тот холодный май он не видел ничего хорошего в долгожданной, но безнадежно опоздавшей весне. И песня была печальная. Он слышал ее пару раз по радио, и еще – на дне рождения у приятельницы. Ей нравился этот исполнитель, у которого, на его взгляд, кроме мушкетерского псевдонима и бледного голоса, в сущности, ничего и не было. А ей нравилось, она даже хотела навязать ему кассету (ох уж эта несносная манера навязывать свое мнение во всем! Если ты не думаешь так, как я – значит, не прав, безусловно, ты! Ну да бог с ней), и он, с трудом (она всегда отличалась настойчивостью - где надо и не надо), но все же отказался.
Он был свободен той весной, потому что после того, как получил от начальства нагоняй, уволился из фирмы, где собственно, не работал, а пытался выжить в атмосфере, где Павлик Морозов был прямо-таки национальным героем, а анекдоты на тему КГБ («стучать по телефону» и прочие в таком же духе) воспринимались почти как серьезное руководство к действию. А нагоняй был за то, что он остался после работы, затратив несколько часов своего личного времени, и доделал один срочный заказ, который, как оказалось, нужно было доделать, всенепременно уложившись в рамки стандартного 88-часового рабочего дня. О том, что это весьма затруднительно, да что там скромничать – просто невозможно, если, конечно, не имеешь вместо мозгов самый мощный процессор корпорации Intel, а вместо десяти пальцев – как минимум на порядок больше, речь не велась. Его вызвали к директору и всем дурдомом популярно объяснили, что сверхурочные они оплатить не могут (что было неправдой), а не платить им не позволяет совесть (что было совсем уж неправдой), так что он должен был все сделать за смену, и не ставить их в неловкое положение (они явно переоценили его возможности - вряд ли кому-то вообще было под силу поставить их в неловкое положение – к слову, таких бесстыжих руководителей ему еще не приходилось наблюдать). В общем, он объяснил им – и про Intel, и про то, что руководствовался он отнюдь не меркантильными соображениями (он чуть было не добавил, что не всегда стоит судить о других по себе), и про то, что, не задержись он – плакал бы их срочный и важный заказ…. Тут они его резво перебили, и, местами срываясь на фальцет, высказались в том духе, что попробовал бы он только не довести дело до конца – они бы довели до этого самого конца и его карьеру, и его самого в придачу. Он только пожалел, что не захватил с собой видеокамеру - для людей, поставленных в неловкое положение, они смотрелись вполне бодро. И счел за счастье убраться из этого гадюшника подальше, пока его нервная система не стала Нервной с большой буквы.
Итак, он просто ехал в троллейбусе, безразлично глядя в окно с традиционной надписью «FUCK» на единственном более, или, скорее, менее чистом месте в основном круто загаженного стекла. Троллейбус полз по проспекту мимо заросшего кустарником сквера, сквозь листву которого летом было трудно что-то разглядеть. Его всегда поражал контраст между этим сквером и противоположной стороной улицы, где был пустырь. Этот пустырь почему-то всегда был залит солнечным светом, кажется, даже в пасмурную погоду. Он до сих пор не мог найти объяснения этому непонятному чувству. А сейчас – его словно толкнуло что-то, и он, наконец, вспомнил! Вспомнил, как в детстве они с Владом – закадычным приятелем – гоняли здесь на великах, воображая себя отважными индейцами в прерии, несущимися верхом на горячих норовистых скакунах (естественно, скакунов никто, кроме них, объездить не мог, а они, разумеется, с этим справлялись ну просто запросто), и вопя по-дурацки счастливо и беспечно. И это чувство солнечным светом вспыхивало в его душе всякий раз, когда он проходил мимо этого места. И даже сейчас, когда небо низкое и серое.
И вдруг – солнце! Ударило в вату низких туч ослепительным лучом, отразилось в каждом стеклышке, в лужах, в каплях на окне – и он зажмурился, и сердце его вдруг наполнилось какой-то сумасшедшей пушистой радостью, а в ушах зазвучала опять же услышанная в какую-то подходящую минуту песня: «…спой мне, утренних улиц ветер…» Других слов, кроме этой строчки, он не знал, и ему казалось, что это не к ветру обращается человек с просьбой спеть, а к кому-то другому, тоже человеку, потому что у ветра утренних улиц есть своя, неповторимая и восхитительная мелодия, которую, услышав раз – уже не забудешь, а если и не сможешь воспроизвести вслух – не беда, попроси того, кто рядом – и твою просьбу с радостью выполнят.
Но, вопреки законам диалектики, количество все-таки способно подавить качество – как эти тучи, которые, подтянув откуда-то с запада мощное подкрепление, снова закрыли солнце. Но оно успело-таки на прощание подмигнуть ему, сверкнув зайчиком в окне какого-то высокого здания, мимо которого проезжал его троллейбус. «Хей, не грусти! Наша память сильней разлуки!» И он уже не грустил, он понял, что здесь – какие бы ни были тучи, или дождь, или туман, или даже метель – здесь всегда будет май, и солнце будет смеяться, подмигивая из-за по-весеннему голых веток…
И он совсем не удивился, когда на следующий день, придя устраиваться на новую работу, увидел, что окно его будущего кабинета – как раз то самое, из которого вчера, уходя, ему так весело улыбнулось солнце…
И он не удивился, когда дверь соседнего кабинета стремительно распахнулась, и в открывшемся проеме появилась Она.
Его новые коллеги, с которыми он уже успел познакомиться, представили их друг другу. Она слегка надменно, но и не без любопытства взглянула на него – сверху вниз, хотя невысоким его назвать было нельзя.
В ее внешне нахальном виде проскальзывала некоторая неуверенность, как у молодой и еще неопытной пантеры, которая, тем не менее, изо всех сил старается показать, что она уже вполне взрослая и самостоятельная, и знает – все-все! - Законы джунглей. Он улыбнулся этим мыслям и ей, и она улыбнулась в ответ, небрежно вскинув голову и посмотрев ему прямо в глаза. Ее глаза… Как майское небо, с золотистыми солнечными искорками, пляшущими в ликующей лазури… И он вдруг понял, что из всех законов Джунглей сейчас важен только один, кажется, самый главный: «Мы с тобой одной крови, ты и я»… И он даже зажмурился от такого потрясающего открытия, а когда открыл глаза, то увидел, что она, вопреки всем законам логики, этого не поняла. Встряхнув золотистыми волосами, она грациозно – ни одного лишнего движения! – повернулась, и… скрылась в своем кабинете, захлопнув дверь так же стремительно, как перед этим распахнула ее. Дверь же, видимо, привычная к таким темпам, послушно щелкнула язычком замка. Он ошеломленно застыл на секунду, а потом вдруг разобрал слова песни (опять эти песни!), откровенно навязывающейся из радиоприемника: «Раз и навсегда, все равно, когда, ты мне скажешь «Да!» О, избавьте нас от этой вездесущей попсятины! Ну что ты будешь делать, если от нее некуда деваться! Отчасти из-за этого он недолюбливал радио, зная склонность не в меру расплодившихся FM-станций к многократному (за единицу времени) повторению одних и тех же, а зачастую даже одного и того же модного хита, который модным они сами и объявляли. Он еще не знал в эту минуту, что с этого дня ему придется жить под вечный аккомпанемент одной из них, аккомпанемент порой весьма утомительный, порой раздражающий, иногда просто нудный, изредка приносящий удовольствие, и наконец – ставший привычным. А сейчас он решил, что этот самоуверенный припевчик – хороший знак. Ведь законы Джунглей, в отличие от законов, которыми пользуется прогрессивное человечество, добры, просты и справедливы.
И это был старт. И был май, и молодая зеленая листав, и город, ставший из-за нее тоже молодым и зеленым, и солнце, и ветер, и ослепительная синь неба, и вечера, которые становились с каждым днем все светлее, и ночи, которые с каждым днем были все короче, пока от них не осталась только узкая алая полоска заката – на севере, не как у всех, которая, бледнея, и двигаясь к востоку (все-таки к востоку!), постепенно наполнялась золотым утренним светом, и снова листья, которые выросли, стали темно-зелеными и жесткими, давая тень, которая стала нужна, потому что стали появляться по-настоящему теплые, и даже жаркие дни – потому что весна постепенно стала летом, которое, в сущности, было одним-единственным большим днем, длящимся дольше века и обернувшимся в конце концов одним-единственным ярким мигом. И песни – простые и наивные до неприличия, и просо бесшабашные, и просто бестолковые, и претендующие на то, чтобы в них признали наличие глубокого смысла, и откровенно заявляющие о полном его отсутствии – каждый день, с утра до вечера, а потом и ночью (привычка - вторая натура), ставшие необходимыми до такой степени, что, если этот фон вдруг замолкал, начинало чего-то не хватать. Он даже подумал, что если записать те из них, которые наиболее часто повторялись, а потому – больше всего запомнились, то можно буде, прослушивая их по порядку, минуту за минутой воссоздать все события этого бесконечного лета. Это, конечно, было ни к чему, но если просто, ради интереса…
Казалось, лету не будет конца. И все же однажды, проходя по знакомой тенистой аллее, он заметил на тротуаре несколько желтых листочков. А потом, через некоторое время, стоя на остановке и дожидаясь автобуса (который вообще-то имел привычку ходить исключительно тогда, когда его никто не ждал), он удивился необычайно красивой тени на асфальте. Он поднял голову – ларчик открывался просто, как любила повторять его школьная учительница по математике – стеклянная крыша павильона была усыпана желтыми, красными, коричневыми листьями, которые, перемешиваясь, и создавали такой красивый узор. А небо? Оно стало как будто выше и просторнее. Он понял, почему: его, уже не такое ярко-синее, больше не заслоняет густая листва, и оно прикрыто лишь паутинкой обнажившихся тоненьких березовых веточек. Осень? Уже? Ну конечно, осень. Он подошел к газетному киоску. «Вторник, 15 сентября» – с упреком утверждала свежая газета, назидательно глядя на него серым логотипом.
А он любил осень! И сейчас просто удивился, что она подкралась так тихо и незаметно – ведь раньше ему приходилось ждать ее. А что по этому поводу «имеет сказать» всезнайка-попса? «…сезон дождей каждый год вслед за разлукой встречу нам несет…» Но ему не нужны были никакие встречи, его Пантера была рядом. Его чувства к ней были очень сложными, в них непросто было разобраться. Непросто, но…
Любовь измеряется мерой прощения,
Привязанность – болью прощания,
А ненависть – силой того отвращения,
С которым ты помнишь свои обещания…
Черт возьми, а ведь прав этот Леви! Любовь измеряется мерой прощения… Ей он мог простить все. И эти взгляды искоса, и убийственно ехидные замечания, которые она то и дело отпускала в его адрес (впрочем, тут, надо быть справедливыми, у него было много товарищей по несчастью), и даже некоторую беспардонность, которую она, правда изредка, но все-таки себе позволяла. Будь на ее месте любой другой человек – такое его поведение ни за что не осталось бы безнаказанным, а вот ей он почему-то мог простить все. А что же она? Отбросив ненужную скромность, и открыв пошире глаза, можно было с полной уверенностью утверждать, что ей на него, в сущности, наплевать если не с Останкинской башни – то уж с Эйфелевой – точно. И мало помалу это открытие, представ перед ним в своей прямо-таки пугающей откровенности, стало все больше и больше его угнетать.
А в природе с каждым днем становилось все холоднее и холоднее, лужи по утрам были затянуты тонким прозрачным льдом, это было красиво, а несносные дети по дороге в школу с варварскими воплями прыгали на них, разбивая хрупкое стекло. Его это ужасно раздражало. Он заметил, что его вдруг вообще стало раздражать очень многое, если не сказать больше - все вокруг. А по ночам ему не давал спать какой-то настойчивый голос, шепчущий в темноте странные слова: «Когда наступит зима, будет поздно. Осень – вот твое время, только не пропусти нужный миг, ищи его, пока не поздно, и действуй, действуй не раздумывая, когда он наступит, пока еще не поздно…» И он вскакивал с постели в страхе, что уже опоздал, и смотрел в окно, до боли боясь увидеть на земле белый пушок первого снега. Он весь извелся, не мог ни на чем сосредоточиться, прохожие на улице оборачивались и смотрели ему вслед недоумевающими взглядами, глаза покраснели и воспалились - он просто боялся их закрывать, чтобы не пропустить то мгновение, о котором твердил ему голос, потому что чувствовал – тот говорит правду. Ведь время – вечно, а значит, любой вариант реальности может иметь место. В том числе и тот, единственный, что был ему нужен. Их бесконечное множество, этих вариантов, только нужно знать, в какой миг они пересекутся, и как надо (или не надо) поступить в этот миг, чтобы в той реальности, которая наступит в следующее мгновение, Она спустилась, наконец, со своей Эйфелевой башни, и чтобы в ее глазах вспыхнули золотистые искорки, и чтобы она улыбнулась и просто сказала «Привет!»…
Он так устал от этих поисков, и ему казалось, что когда придет время, у него просто не будет сил действовать. Он полагал, что для этого нужно будет, по меньшей мере, переставить на другое место какую-нибудь гору, или, на худой конец, развернуть вспять какую-нибудь реку – что ж, он был готов к этому, но где же она, эта гора или река? И при этом непременно разверзнется земля, небеса вспыхнут ослепительным сиянием и трубный глас возвестит, что «Свершилось!» или нечто в этом роде. Какие же все-таки у людей могут быть глупые фантазии…
В тот день он рано вернулся домой – работа не клеилась, голова была тяжелой, и вообще – «…всяк храм мне чужд, всяк дом мне пуст, и все равно, и все едино…» – эти строчки сейчас как нельзя лучше отражали его состояние. Дома делать тоже было нечего, он включил телевизор, и тупо сидел, уставившись в экран, и едва ли понимая, что там происходит. И вдруг – мир вокруг него как будто включился, обрел цвет, звук и осязаемость, и он почувствовал – сейчас!
Он пришел в себя только на улице, когда, перебегая дорогу, чудом не оказался под колесами какой-то пыльной красной «восьмерки» Водила выразительно покрутил пальцем у виска, крикнув что-то, чего он не разобрал, но догадывался, на какую тему, и даже – в каких выражениях. «Надо быть осторожнее, - подумал он, - ведь если я сейчас попаду под какую-то дурацкую машину, ничего не получится. А следующего раза можно будет дождаться только в том случае, если стать фараоном и обзавестись благоустроенной пирамидой, в которой можно будет с комфортом пролежать несколько тысячелетий. Да и то, если ее по случаю не вскроют и не разграбят». Зря подумал, сейчас с ним ничего не могло случиться, это был его Миг. Только вот насчет тысячелетнего ожидания он был почему-то уверен.
Он заставил себя дождаться троллейбуса, поминутно подавляя желание бежать самому как можно скорее. Был уже вечер, он мог и не успеть, никого не застать, все могли уйти, и если так – все кончено. Потому что ждать несколько тысячелетий – это ему точно было не под силу. Он не знал, что именно ему предстоит сделать – он просто верил, что все и так уже происходит так, как надо.
В вестибюле было тихо и пусто. Его шаги эхом отдавались в этой пустоте. Или это были не шаги, а удары сердца? Лифт встретил его распахнутыми створками. Медленно-медленно пополз вверх. 2, 3, 4, 10, 11, 12 этаж… Стоп? Неужели встал? Застрял между этажами?
Прошла вечность. «14» - вспыхнуло табло. Двери медленно разъехались в стороны, подарив ему свободу. Проклятье, он совсем забыл, что мерзкая лампочка, обозначающая 13-й этаж, не работала, кажется, с самого сотворения мира.
Он влетел в кабинет, начисто позабыв придумать причину этой дикой спешки. Дверь, обычно закрывающаяся совсем бесшумно, вдруг громко хлопнула. Она вздрогнула и обернулась. Она совсем не удивилась, увидев его в столь неурочное время. Ведь для нее самой оно тоже было неурочным – во всем здании сейчас едва ли можно было насчитать 5-6 человек. И в ее глазах цвета майского неба вспыхнули золотистые искорки, и она подошла к нему и просто сказала «Привет!»…
…Ну почему ему так врезались в память слова неведомого доброжелателя о том, что когда настанет зима, будет уже поздно? Что вообще – поздно? Почему, когда однажды, выйдя на улицу, и очутившись в хороводе колючих снежинок, его захлестнула такая волна отчаяния, что он только что не вслух закричал «Не надо!!!» Почему он всю ночь, неизвестно к кому обращаясь, умолял: «Убери этот снег! Подари мне еще немного, еще неделю, еще хоть один день!» Почему этот неизвестно кто уступил его мольбам? Утром казалось, что эти сугробы прописались на улице до весны, а вечером, выходя в шумные сумерки ноября, он увидел, как свет фонарей отражается в лужах на асфальте…
Осень вернулась. На четыре дня. А потом повалил снег. Он шел густыми хлопьями, и его было гораздо больше, чем тогда – в первый раз. И он почувствовал – это навсегда. И еще – что-то не так.
Она прошла мимо, небрежно тряхнув головой, и даже не взглянув в его сторону. Он догнал ее, схватил за руку, повернул к себе… и отступил, растерянный и пораженный. Ее глаза… Они больше не были похожи на яркое небо. Они даже не были голубыми. Они были серыми и холодными, как этот проклятый колючий снег. И никаких золотистых искр там не было и в помине. Она смотрела на него с удивлением, к которому примешивалась частичка любопытства – и только. А потом просто отвернулась и пошла, небрежно вскинув голову таким знакомым жестом. И через несколько секунд он услышал ее смех и вопрос кого-то из ребят – его коллег: «Кто там еще?» И ее ответ: «Да понятия не имею, приперся какой-то…» Он прекрасно помнил, что иногда она позволяла себе быть слегка беспардонной.
Он понял все, как только увидел ее глаза. Все было просто убийственно ясно – это всего-навсего вернулся тот, первоначальный вариант. Хотя, впрочем, гнет – это был какой-то другой вариант – ведь ребята его тоже не узнали. Просто еще один вариант из великого множества…. Он вдруг вспомнил, что охранник у входа даже не спросил у него пропуск. Его просто не заметили. Может быть, он вообще не существует в этой реальности? Он повернулся и пошел к выходу. В фойе играла музыка. Он прислушался. Такая знакомая мелодия! Может, еще не все потеряно? «Ты не видишь цветов на горячем песке, и не слышишь меня… где ты? Где ты…»
Но все же было таким реальным. И лед на тротуарах был скользкий – он даже чуть не упал. Люди, собаки, фонари, автобусы, какой-то пьяный мужик безуспешно пытается ухватиться за столб – праздник, что ли, какой-то? Все знакомо и привычно. Без сомнения, это был его город, и ничего странного в нем не было. Только…. Он помотал головой, пытаясь отогнать жуткое видение – ее глаза, холодные, как кусочки льда…
Он заметил, что дрожит. Замерз? Наверное. Ведь он уже довольно долго стоит на остановке. Паршивый транспорт, как всегда, не дождаться… Ждать? Сколько? Неужели тысячу лет? Или еще больше? А какая разница, все теперь не имеет никакого значения. Он даже не знал своего имени здесь, в этом мире…
Мелькнул и остановился рядом зеленый огонек такси. Он сел, машинально назвал адрес. Запоздало испугался, – а вдруг и адреса такого не существует? Но они уже ехали, фары встречных машин ослепляли, но он не закрывал глаза, чтобы только вновь не увидеть ее холодный, совершенно чужой взгляд. Дорога была скользкой, водитель ругался вполголоса, проклиная погоду, гололед и летнюю резину. Машину в очередной раз занесло, и вдруг встречный свет фар куда-то пропал, а на них с пугающей быстротой стала надвигаться какая-то темная масса. Но какое это имело значение? Визг тормозов резанул слух, крик водителя – что-то, далеко не годящееся для печати, например, да и не совсем подходящее для последней в жизни фразы… Но это тоже не имело значения.
И когда, наконец, стало совсем темно, он все-таки закрыл глаза, и все-таки увидел ее взгляд – такой знакомый, и золотистые искорки вспыхивали и смеялись, подмигивая ему в этой первозданной темноте….
Так и должно было быть. Ведь и Маленький Принц… И Мастер. И Маргарита… Если жизнь – самое ценное, что есть у человека, то это хорошая цена за то, чтобы найти тебя, пусть даже через тысячу лет, слышишь, Пантера?