Это продолжалось уже целую неделю. Вначале появилась какая-то смутная тревога – как предчувствие чего-то нехорошего. Она нарастала, норовя завладеть его мыслями в самый неподходящий момент – как раз тогда, когда необходимо было сосредоточиться. Он чувствовал себя так, как будто потерял что-то – он не знал, что это было, но несомненно, это было что-то очень нужное и важное, и теперь – как теперь жить?
И это не давало ему покоя – это непонятное, тоскливое чувство, которое, когда он был один, вызывало у него почти непреодолимое желание расплакаться, как маленький ребенок – и это было само по себе неприятно, потому что, будучи ребенком, он почти никогда не плакал – даже если падал и больно ударялся. Может потому, что чувствовал – физическая боль не стоит слез – она проходит и забывается. Легко. И сейчас, когда ему вдруг хотелось плакать непонятно отчего, просто на ровном месте, да еще тогда, когда он был среди людей – на работе, например, ему становилось не по себе, и, в конце концов это глупое желание начинало его раздражать и в итоге приводило в ярость. Но чувство какой-то безвозвратной потери не проходило, и он понимал, что бессилен перед ним. И это бессильное бешенство угнетало его больше всего.
Пока он еще мог заснуть ночью, набегавшись за день по городу в поисках чего-то, что могло бы заполнить эту пустоту, которая росла внутри него, вытесняя все остальные мысли и чувства – в поисках столь же бессмысленных, сколько и безрезультатных. Да, пока еще он мог заснуть, но и во сне его не отпускала эта тоскливая ярость, и по утрам он вставал совершенно разбитым после очередного кошмара. А скоро… Он знал – уже совсем скоро это снова случится. Так всегда бывало, но каждый раз как будто впервые. Это случится опять, может быть, даже завтра утром, в автобусе, например? Духота переполненного салона вдруг сменится жутким холодом Промежутка, и пальцы будут сжимать не гладкий металл поручня, а теплый ребристый спинной гребень Рута – его бронзового. А потом они вынырнут из мрака в густой голубой воздух и плавно приземлятся на золотой песок пляжа. Он спрыгнет, и Рут, смешно переваливаясь, побежит к озеру купаться, а в воздухе обязательно появится целая туча файров – ах, эти несносные файры! Но Руту в ними веселей, да и потом, они не так уж бесполезны, как считает Лесса, порой они передают весьма любопытные сообщения… Иначе зачем же все так хотят заполучить хотя бы одно яйцо из кладки файра?
И, вдоволь наплававшись и повалявшись на горячем песочке, они с Рутом полетят домой, в их вейр. И пролетая мимо скалы, с которой их окликнет сторожевой дракон, Рут издаст – в который раз! – свою мелодичную трель: «Я – Рут!» И он закроет глаза, и с улыбкой, слушая крики файров – огненных ящериц, которые, как всегда, что-то не поделили, подумает: «Как хорошо, когда возвращаешься домой!». Но чей-то бесцеремонный толчок заставляет его открыть глаза и он видит вокруг озабоченные лица, и тесный салон автобуса, и толстый слой копоти на тех местах, где, по идее, должны располагаться окна, через которые вообще-то должно быть видно небо… Но крики файров продолжают звучать, и он с безумной надеждой смотрит в распахнувшиеся двери, но увы… Это вовсе не файры. Это толстые, наглые, вечно голодные чайки устраивают разборки возле мусорных бачков. И тоска возвращается с новой силой, и, добравшись наконец до работы, он уже не может думать ни о чем, кроме мудрых мерцающих глаз Рута – его бронзового дракона, с которым он когда-то – как давно это было! – прошел обряд Запечатления… И к концу рабочего дня его глаза слезятся совсем не оттого, что он так и не повесил защитный экран на свой монитор…
Так бывает каждую весну. И сколько не глотай всякие таблетки, в самых разнообразных дозах и пропорциях – бесполезно. Они все равно не подействуют. Потому что каждую весну, когда снег уже почти растаял, а деревья еще не скоро обзаведутся молоденькими и нежными, но почти сразу пыльными листочками, когда ночи перестанут быть темными, каковыми им вообще-то полагается быть – этими бессонными ночами он, как наяву, будет видеть горячий песок площадки Рождений в вейре Руат, и осколки бронзовой скорлупы, из которых неуклюже выбирается маленький Рут, и долго-долго глядя друг другу в глаза, они поймут, что отныне они навсегда – дракон и всадник – вместе. Такое не забывается. Бред? Плод больного воображения? Но ведь нельзя помнить то, чего не было. А если помнишь – значит было. Или будет. Что, в сущности, одно и то же. И никто не сможет доказать, что он на самом деле не видел, как мерцают ночью, в неверном свете костра, громадные загадочные глаза драконов.
И каждую осень, лежа в постели, он будет видеть над собой не потолок обычной городской квартиры, а огромное, черное, бархатное небо, гигантским куполом раскинувшееся над миром. «Вспомни обо мне, когда наступит Праздник, и зеленые звезды, шелестя, прольются над Городом…» Да не прольются они никогда над этим городом! Потому что их никто не заметит… Но он – он помнит всегда. И поэтому не может заснуть, и поэтому так тоскливо и плохо… Потому что эта дверь всегда открыта, но сначала ее нужно найти…
А потом наступит лето. Жаркое и сухое. Или холодное и дождливое. Неважно. Но только летом этот Город, с его тощими деревьями, с его, большей частью, серыми и невыразительными домами, с его жителями, которые при малейших признаках солнца выползают на травку и воображают, что загорают, – весь Город – от огромного памятника на высокой сопке до грандиозной лужи возле дома, которая почему-то никогда не высыхает, кажется совершенно родным, понятным и привычным. И только изредка, когда ветер донесет запах горелой травы (как ни странно, в этом хилом лесу тоже бывают пожары, хотя кажется что мох, который покрывает почву, всегда мокрый) в памяти что-то смутно шевельнется, и, если закрыть глаза, можно почувствовать на лице горячее дыхание дракона… И если летом еще можно скептически хмыкнуть над этим сравнением, и легко отогнать его, вернувшись к более прагматичным мыслям, то весной и осенью это не удается никогда. Но, может быть, нужно найти такого человека, который, как когда-то Алекс (давным-давно, кажется, в другой жизни), сможет увидеть грандиозный водопад звезд, бесшумно льющийся с неба, которое другим кажется просто серым. Уж Алекс-то наверняка знал, где находится эта дверь. И, даже может быть, он уже нашел ее.