Возьми трубку. Ну что тебе стоит? Мой номер не определяется, ты не можешь знать, что это я. Я не звонила тебе уже много лет, но сейчас мне хочется поговорить с тобой. Я мысленно спорю с твоими утверждениями, я просыпаюсь с ощущением, что я не успела тебе доказать, рассказать, не успела убедить тебя. Возьми трубку, давай поспорим в живую, я устала выдумывать твои реплики или ждать ответа в тишине своего непонимания.
Я так и не узнала тебя. Мне незнакомы твои привычки, мне неизвестны твои намерения. Я знаю о тебе так же мало, как и ты знал обо мне в то время, когда мне казалось, что я открыта. Я обманывала сама себя. Для тебя я старалась. Я не искала тушь или губную помаду, я не брала у подруг взаймы новые наряды, я не требовала от родителей покупать мне что-то, что бы привлекло тебя. Я читала, смотрела фильмы, смотрела вокруг, замечала то, что без тебя, может быть, не заметила бы. Замечала так много, что ты удивлялся моей наблюдательности. Я не знаю, какой я была. Я стала такой, чтобы тебе было со мной интересно, тебе, маленькому мальчику... тебе бы и так было интересно со мной, тебе, никогда не целовавшемуся, вдруг на блюдце было преподнесено всё, даже стыдливость.
Через полгода твоя мама заметила, что ты стал иначе себя вести.
- Ты целовался с Ритой?
- О чем ты, мама?
- Ты можешь мне ответить?
- Нет, - сказал ты, изучив все обыкновенные прелести женского тела. - Нет, - повторил ты снова, ощущая поцелуй на губах, поцелуй, который уже перестал быть таким реальным – ведь это было вчера. – Нет, - ты отвернулся и забыл, о чем мама спросила тебя минуту назад.
Ты сказал мне, что многому научился от меня. Я промолчала. Это я от тебя научилась. Это было еще раньше, когда ты был совсем маленьким и мы даже не мыслили о поцелуях. Ты включал мне песни групп, о которых я почти не знала и я впервые вслушивалась в незнакомые имена. С тех пор я научилась слушать. Научилась быть другой, ходить со вздернутым носом, привлекать внимание, знать, что я другая, что я особенная. Я не знала этого с тобой. С тобой я казалась себе серой, ничем не примечательной, мне было неловко с собой, когда ты был рядом.
Когда-то я отключила телефон, без которого не засыпала. Я приходила из школы, включала штепсель в розетку, через минуту телефон начинал звонить. Я, не выносившая телефонных позывных, хватающая трубку сразу, на половине первой трели, сидела на кухонном разделочном столе у телефона, который продолжал звонить, а потом снова отключала его. Я не могла не слышать тебя, но я не отвечала на звонки, ведь ты сказал, что времени нет, ты имел в виду, что больше не нужно, нет, ты имел в виду, что ты осознал, что ты маленький мальчик и что тебе страшно. Тебе было так страшно, что ты пошел к священнику, который по совместительству был твоим близким родственником, и исповедь твоя заставила его пренебречь всеми законами церкви и позвонить твоей маме. Ты боялся. Не мамы. Не отца. Ты боялся себя. Потому что ты не был уверен.
Я была слишком взрослой. Дело не в том, что я была старше тебя на год. Год, даже в то время, не такая уж непреодолимая преграда. Я была взрослой, потому что знала, что ты не любишь меня, хотя ты продолжал говорить о любви и после. Не до. Тебе не нужно было признаваться мне в чем-то для достижения цели, ты был необходим мне.
- Ты знаешь, что я могу подать на тебя в суд за совращение несовершеннолетних, - говорил ты, лежа на спине и играя моими волосами. – У меня есть еще два месяца. Потом уже не смогу.... – в твоем голосе слышалось искренне сожаление.
Возьми трубку, я докажу тебе, что ты говоришь абсолютные глупости, что ты читаешь не те книги, что ты просто ничего не знаешь о том, о чем говоришь. Ты смотришь на меня и спокойно произносишь, якобы спрашивая:
- До чего нужно было довести народ, чтобы он посылал подростков на смерть?
У меня нет сил отвечать тебе. Докатились, мы бyдем обсуждать с тобой эти вопросы. Ты читаешь Шамира, который учился в Новосибирске, потом уехал и, только уехав, смог заявить о себе в полный голос, так, как и предвещал Кнышев, так, что мало кто услышал. Услышал ты.
- До чего нужно довести народ, - спрашиваешь ты, который душил – в шутку, которая содержала слишком много силы правды, - меня от злости. Ты знал, что я люблю тебя и не смог с этим смириться. Тебе проще было причинять мне физическую боль, потому что ты не мог отвечать мне преданной любовью, потому что слишком легко тебе досталось все то, что мама твоя считала для тебя несвоевременным. Что ж, она была права.
Сегодня она плачет от обиды. Ей не нравится очередная твоя девушка. Она видит в ней недостойную тебя. Она жалуется мне и ищет сочувствия. Мне нечего ей сказать. Я незнакома с твоей подругой, я незнакома с твоей мамой, я незнакома с тобой, потому что ты не понимаешь. Ты не понимаешь, но берешься судить. Ты знаешь, что мне нечего тебе ответить. Ты снова задаешь мне тот же вопрос и я молчу.
- До чего нужно довести народ.....
Ты предъявляешь мне претензии. Ты выстраиваешь своих солдат против малознакомой мне армии, за которой стою я. Перед которой стою я. Одна. Ты читаешь воспоминания политических деятелей, ты просматриваешь трактаты по истории. Ты не ищешь ответов. Тебе они не нужны. Ты один на один со мной. По разные стороны баррикад. Тебя не интересует то, что баррикады были построены не народом, что за народ вступались дворяне, что у народа просто не спросили, потому что привыкли не спрашивать, потому что решили, что народу плохо, что он – страдает, что его нужно спасать, что с ним надо что-то делать. Народу было тяжело, может быть, но он не знал другой жизни. И вообще, что такое народ? Где ты видел народ? На картинах Матисса, которыми была оклеена твоя кровать? На репродукциях Редона, которого ты так любил, в фильме "Двадцатый век", который ты смотрел в Киноцентре, а когда фильм кончился, в репродуктор объявили, что уличные бои прекратились? Что ты знаешь о народе? Мать, которая говорит в камеру, что она будет гордиться сыном-террористом и сама пошлет его на смерть, какая это мать? Прости, но это напоминает мне анекдот, в котором родители рассуждают, что легче – отмыть ребенка, который упал в котел с дегтем или родить нового....
- До чего нужно довести народ.....
Ты зеваешь, тебе скучно от моего молчания. Ты думал, что через столько лет я научусь спорить с пеной у рта. Так ведь интереснее, вносит колорит в обыденную жизнь, в которой ничего не происходит.
Но ты мне рад. Ты только вернулся, а я прилетела сегодня. Jethro Tull. Ты стоишь с друзьями, которым не нужно представлять меня, когда я кладу руку тебе на плечо. Я замечаю, как мы повзрослели. Все.
- Ты?
Ты удивлен мне. Ты же знаешь, что я не живу здесь. А я знала, что ты будешь именно на этом концерте. Я уверяю себя, что мне все равно, что я просто искала знакомые лица и уже немало нашла, что я просто в очередной раз вышла в фойе. Но меня бьет дрожь, которую я не могу унять.
- Мне нужно идти.
- У тебя есть телефон здесь?
- Нет. Я буду в разных местах.
- Возьми мой.
Я не могу стоять, со мной никогда не было такого. Ведь ничего не случилось, просто я вышла в фойе и увидела тебя. Точно так же было много лет назад, когда ты должен был придти после трехлетней разлуки, за время которой мы выросли в подростков, и мы столкнулись в дверях, ты прошел и сел на парту, в руках ты держал шапку из рыжего кролика. Старую шапку. Отпусти меня. Сейчас мне нужно идти. "Тогда" кончилось много лет назад. Я не знаю, почему я не могу унять дрожь. Это всё рейс, я ведь только что прилетела. Я пойду.
- Ок, я позвоню.
- Запомни номер.
- Мне нужно идти.
- Запомни: 6588.
- Хорошо. Я запомнила. Я пойду.
Возьми трубку, я наконец-то смогу объяснить тебе, что народ, которому "не дают", берет сам. Только берет всегда кто-то один. Тредиаковский сбежал из дома, из народа, чтобы стать кем-то, Ломоносов шел из Архангельска пешком, чтобы выйти из народа, Горький из народа вышел и снова вошел в "народ", только то был уже совсем другой народ. О чем ты? Разве ты не знаешь, что материнский инстинкт превыше всего. Посмотри на свою маму – она не может отдать тебя ни одной из женшин, с которыми ты мог бы связать свою жизнь, а они отдают своих детей навсегда, чтобы знать, что они погибли за идею. Возьми трубку, наконец, возьми трубку, ты в безопасности, разделительная стена уже почти достроена, тебе нечего бояться, это всего лишь я.
29-30.03.2004