Станислав Фурта
IL NOME DELL' AMORE
Посмотри, как было с теми, которые шли прежде;
Посмотри, как будет с теми, которые придут потом…
(Катха-упанишада)
Видит Бог: я не тот, кем считают меня…
(Омар Хайям)
- Баю-баюшки, сыночек, баю-баюшки…
Я благодарно тяну руки к склонившимся надо мной мужчине и женщине. Им обоим за сорок. Покрытый редким пушком череп мужчины отбрасывает блики ночника, а щёки, пожалуй, уже пару дней не соприкасались с бритвой. Глаза с меланхолической паволокой и нос уточкой. Широкий торс затянут в застиранную футболку невнятного цвета. Голову женщины украшает тронутый сединой пепельный стожок, а глаза у неё со смешинкой, зелёные в лёгкую желтизну. Она стягивает у горла ворот тёплого халата, будто мёрзнет. Это мои родители.
- Баю-баюшки, Егорка, засыпаюшки…
Отец ритмично похлопывает маму по заду, отчего она то и дело приваливается к перилам моей кровати, и кровать вместе со мной покачивается в такт его мягким шлепкам. Моего отца зовут Серёжей, но это дома, а на работе его, должно быть, зовут Сергеем Сергеевичем. Или господин Б. В зависимости от того, где он работает, и сколько ему платят зелёных денег. Маму он зовёт Икой. Её так когда-то звали в детстве, а теперь вот такое милое нелепое имя вернулось к ней после моего рождения.
У обоих глуповато сияющие лица. Рты растянуты излучающими счастье улыбками, но время от времени их губы кривятся. Они то и дело хотят зевнуть, но ужасно стесняются показать свою усталость и мне, и друг другу. Я вижу их только до половины. Нижние части родительских тел скрыты от меня клетчатым байковым одеялом, перекинутым через перила кровати. Всё это чуть-чуть напоминает кукольный театр… Вы спросите меня, откуда я знаю, что такое кукольный театр? Вот откуда, этого я вам, пожалуй, не скажу, но знаю я действительно очень много, хотя мои источающие тепло и ласку родители считают меня пока несмышлёным кусочком мяса с круглыми хлопающими глазами и беззубым орущим ртом. Ну, например, я знаю, несмотря на байковую занавеску, что футболка отцу коротка, и что из-под неё торчит покрытый уютной курчавой шерстью живот, нависающий над пузырящимися у колен вечными трениками. А у мамы тонкая талия и круглая упругая попа – объект папиного вожделения. И ещё у мамы полные лодыжки, упрятанные в деревенской вязки шерстяные носки.
Они очень смешные. Они назвали меня Егором. Егоркой. Егорушкой. Жоржиком. А знаете почему? Я родился крупным и толстым и реву глухим хрипловатым баском. Мама сказала, что я похож на медвежонка. У неё в детстве был такой толстый плюшевый медведь, которого звали Егоркой. С тех пор мама считает, что всех медвежат должны звать Егорками. Взрослые вообще смешные. У них есть удивительная привычка давать всему на свете странные имена.
Взрослые считают себя умными и сильными, но про жизнь ни фига не знают. Откуда у меня это "ни фига"? Нет, от рождения я не груб, не думайте. Но смысл этого выражения мне уже хорошо известен. Когда родители выходят из моей комнаты, я порою слышу, что в холодильнике опять "ни фига" нет, а папа "ни фига" не чистит свои ботинки.
Я – поздний и единственный ребёнок. Они меня очень долго ждали. И теперь тайком друг от друга ломают голову над не имеющим ответа вопросом, почему я появился на свет так вдруг… много лет спустя после того, как они в первый раз были вместе. Папа и мама не помнят, когда меня сделали. Они могут только приблизительно подсчитать. У них не осталось никаких воспоминаний от той ночи. Они пытаются сочинить себе эту ночь. Родители думают, что хорошо знают друг друга, что настроены друг на друга. Отчасти это соответствует действительности, потому что фантазируют они более или менее одинаково. У них широкая кровать из настоящего дерева. Папа и мама любят всё только натуральное. Голый папа, укрытый по пояс одеялом из настоящей верблюжьей шерсти лежит на простыне из настоящего хлопка. В комнате полумрак. Только на папиной прикроватной тумбочке горит лампа под оранжевым абажуром. Абажур похож на настоящую японскую пагоду. Стоя к папе спиной, мама прикасается к мочкам ушей стеклянной пробочкой, смоченной настоящими духами "Magie Noire". Отложив в сторону свой любимый роман про безжалостно истребляющих друг друга монахов, папа пальцем левой ноги с неровно остриженным ногтем пересчитывает пятнышки сучков на спинке кровати. Мама включает магнитофон. Она любит болеро Равеля. Она считает, что это настоящая музыка. Папа медленно поворачивает голову к маме, потому что первые такты болеро напоминают покачивание маминых бёдер. Мама одета в махровый купальный халат, и её бёдра махрово плывут перед папиными осоловелыми, но хищными глазами. Мама танцует. Мамина рука скользит по плечу, и широкий ворот халата высвобождает плавный трамплин шеи, морской горизонт ключицы, беззащитный разрезик подмышки, соборную маковку груди. Искривлённый папин палец застывает на очередном сучке. Тёмные круги маминых сосков похожи на сучки на спинке родительской кровати из настоящего дерева. Мама распускает пояс, и халат махровым водопадом обрушивается на пол. Мама танцует абсолютно нагая. Она очень красиво танцует, моя мама, несмотря на возраст. Когда она снова поворачивается к папе спиной и, заложив руки за голову, чуть прогибаясь, демонстрирует впадающую в треугольную припухлость крестца цепочку позвонков и чёрный точечный укус родинки на левой ягодице, папа выскакивает из-под одеяла и хватает её за плечи. Мамино тело розовым пластилином оплывает в его ладонях. Оранжевая пагода ночной лампы освещает откляченный папин зад. Он рывком привлекает маму к себе. Так, согласно общему мифу, зарождается моя жизнь.
Всё это неправда. Этой ночи никогда не было. Меня зачали днём, пасмурным дождливым днём в самом конце лета. Причиной моего появления на этом свете стала дырочка в пакете с гречневой крупой. Как дырочка в презервативе. Кажется, это была суббота. Таким образом, я – незаконное дитя шабата. С утра мама, взмокшая, как цуцик, сновала по пещере, то бишь квартире, с веником, пылесосом и бесчисленными сухими и мокрыми фланелевыми тряпочками. Чтобы не болтался под ногами, папа был удалён вон из пещеры на добычу мамонта, то бишь в близлежащий магазин.
Вернувшись с охоты, папа притулился на кухне в уголке и расслабленно потягивал дрянное крепенькое пивко. Мама занялась разделыванием туши – разгружала принесённые папой сумки. Всё началось в то мгновение, когда она встала на табуретку, чтобы убрать на верхнюю полку пакет с гречкой, потому что малюсенькая дырочка в пакете во влажных маминых руках раскрылась, расползлась, разверзлась, словно врата в преисподнюю, и на мамину голову, шею, плечи, грудь, спину обрушился ливень из серовато-коричневых ядрышек. А папа, отставив в сторону бутылку, сквозь пелену гречишного дождя с циничной усмешечкой рассматривал открывшиеся ему снизу целлюлитные бугорки на внутренних поверхностях маминых ляжек. Этих вот бугорков, что начинаются прямо от складочек под ягодицами, мама очень стесняется. Она понятия не имеет, что они относятся к числу любимых папиных местечек на её теле – он никогда не удосуживался ей об этом сообщить. Вот и в тот момент, сквозь крупяные потоки, ощупывая взглядом покрытые бисеринками пота пригорочки под укрытыми белым трикотажем величественными холмами, папа ничего об этом не сказал. А сказал он нечто другое. Сказал, что у мамы руки приставлены не к тому месту. Мама обиделась, поскольку не знала, что именно на этом месте сейчас сосредоточено всё папино внимание. Она слезла со стула и, шмыгнув носом, стала вытряхивать крупу из своей густой гривы. Папа громко захохотал и схватил маму за руку. Мама сказала ему что-то типа "отстань!", но надо же совершенно не знать папу, чтобы думать, что вот именно сейчас он отстанет. Папа взял маму на руки… да нет, не на руки, в сложившейся ситуации для папы это было бы чересчур поэтично… он просто перекинул маму через плечо, как чабан заблудившуюся овцу. Мама заверещала, что ей нужно в душ – она очень чистоплотна. Но папе было уже не до гигиены.
…Он не донёс маму до спальни, где стояла кровать из настоящего дерева и где, случалось, мама устраивала для папы самый настоящий стриптиз под настоящую музыку Равеля. Они легли на коротком диванчике в гостиной так, что их ноги жерлами орудий торчали над подлокотниками. И через несколько минут моя жизнь требовательными ритмичными толчками вышла из папы для того, чтобы затеплиться в мамином нутре.
…Родители не помнят этого. Если, например, пересказать эту историю маме, и предположить, что она во всё это поверит, то мама вряд ли вспомнит, закричала ли в тот момент, когда её тело, содрогаясь под папиными толчками вобрало меня. А она кричала… Но ей казалось, что кричит она не от высшего наслаждения и, уж конечно, не от мистического предвидения страшной боли, которую я, чтобы выйти на свет Божий, ей причиню через девять месяцев, разрывая утробу крепенькой круглой головкой… Мама списала вину за свой крик на гречневое зёрнышко, впившееся в лопатку.
…Родители не помнят этого. А я вот прекрасно помню. И ещё я помню, как взбирались мои дедушки по папиной и маминой линиям на своих бабушек, для того, чтобы через колыхание тел, через наслаждение, боль и страх произвести на свет папу и маму, и как мои прадедушки делали то же самое с прабабушками, и так далее назад… в бесконечность… до самого сотворения мира…
…Родители не помнят этого. Не хотят помнить. Все взрослые хотят видеть мир чуть более красивым, чем он есть на самом деле. Они хотят видеть мир чуть более осмысленным, заполненным паутинкой причинно-следственных связей, которые будут в состоянии разгадать. Вот поэтому-то и ломают родители голову над тем, почему я появился на свет так вдруг… много лет спустя после того, как они в первый раз были вместе. В моём рождении они хотят видеть провидение Господне, а поэтому им просто необходимо знать, почему, за какие заслуги перст Божий из миллионов бездетных, стареющих и уже совсем отчаявшихся супружеских пар выбрал именно их… Хотя они заученно повторяют и вслух, и про себя, что "на всё Божья воля", и что "пути Господни неисповедимы", незнание "что, как и почему" рождает в их головах хаос и сумятицу. И чтобы не сойти с ума, они решили, что Господь отметил моим рождением их особую, неземную, беззаветную друг к другу любовь…
Эх… Беда в том, что все взрослые – безбожники… То есть, мои родители искренне полагают, что верят в Него. Мама считает себя в вопросах религии более продвинутой, нежели папа. Бог для неё – притаившийся в глубинах космоса сгусток энергии, посылающий на Землю потоки любви и добра, словно поглаживая наш сине-зелёный шарик по шершавой головке. Папа никогда не молился о моём рождении. Мама молилась. Тайком от папы она усаживалась на колени в тёмной комнате и, бормоча про себя абсолютно бессмысленные фразы, простирала пахнущие хозяйственным мылом руки к небу, пытаясь поймать одну из спускающихся на Землю невидимых нитей. Она думает, что можно встать в поток Божественной энергии так, как будто с утра принимаешь душ. Папа догадывается об этих маминых воззрениях и ужасно сердится. Мама считает папу недостаточно подготовленным, чтобы принять её картину мира. Папа – консерватор, папа – ригорист, мой славный большой и тёплый папа – эгоист и прагматик. Он представляет Бога в виде огромного бородатого мужика, высотой эдак с несуществующие нынче нью-йоркские башни, сурово взирающего, главным образом, на него с тверди небесной. Папа вряд ли сознается в этом даже сам себе, но он уверен, что основная забота Бога – оценивать его, папины поступки. Молится папа исключительно канонически, по молитвенникам, которые он начал покупать после моего рождения. До этого папа совсем не молился. Просто, когда считал, что грешит, он на всякий случай, мало ли что… осенял себя крестным знамением. Теперь папа регулярно посещает церковь и благодарит Господа за ниспосланную ему милость в виде меня, а также возносит молитвы во здравие моих родителей, то есть себя и своей супруги, моей мамы.
Мама предана папе. Много лет назад мои дедушка и бабушка внушили ей, что семья – это святое. Она поздно вышла замуж. Ей кажется, что она безумно влюбилась в папу с первого взгляда. До папы у неё никого не было. Мама верит, что все эти годы только его и ждала, хотя в глубине души считает папу человеком недалёким. За несколько лет до моего появления на свет мама стала задумываться, а не ошиблась ли она, отдав в папины ласковые, требовательные, но изменчивые руки самое дорогое, что у неё было. И, чего греха таить, начала играться с мыслью, а не стоит ли ей с папой развестись. Но мужчины, которые её окружали, и порою пытались, несмотря на неприступный мамин вид, за ней волочиться, были маме скучны. Что правда, то правда, с моим папой не соскучишься. Папа пишет стихи, которые он, увы, маме никогда не посвящает, играет на гитаре и смешно рассказывает анекдоты. После того, как на неё хлынул гречневый ливень, мама с идеями о разводе рассталась. Вот в чём мама не сомневалась никогда, так это в том, что она папу любит. А папа, пожалуй, в самых потаённых уголках своей души до сих пор прячет неуверенность в любви к маме. Папа импульсивен, великодушен, непостоянен. Он думает, что любовь – это нечто сродни буйному помешательству, когда бросаешься, очертя голову, сам не зная куда, а главное, зачем. Папа считает, что любовь – это океан страсти, а потому пребывает в уверенности, что любил, например, некую маленькую крепко сбитую брюнеточку с огромными серыми глазами и чёрной рощицей волосков на пояснице. Та заставляла его скакать голым по квартире и, набрасываясь сзади, как тигр, вцеплялась отточенными белыми зубками в мясистую папину шею. Когда брюнеточка его бросила, папа плакал по ночам. Папе кажется, что он любвеобилен… Была какая-то курортная девица с длинными светлыми распущенными волосами и ногами, растущими прямо от шеи, какая-то японка, которую папа видел-то всего пару раз в жизни, и много-много кого и чего… Я, откровенно говоря, в этих его привязанностях запутался. Но вот ведь штука какая… О том, что ему следует от мамы уйти, он в своей жизни не задумывался ни разу. Сейчас папа остепенился. Любовниц у него нет. Но и по сей день, выстаивая службу в церкви, он бросает оценивающие взгляды на молоденьких богомолок.
Родители – смешные. Они редко ругаются, но обижаются друг на друга по разным серьёзным и не слишком серьёзным поводам довольно часто. Их кровать из настоящего дерева достаточно широка для того, чтобы улечься по разным краям и не касаться друг друга. Но так всегда получается, что пробуждаются они ровно посередине этого величественного ложа. Если, просыпаясь, они оказываются в хорошем настроении, то начинают смеяться. Тогда они больше всего похожи на нас, детей. Если же кто-то из них открывает глаза в ненадлежащем расположении духа, то старается отползти на свою безопасную половину.
Взрослые видят сны. Мои родители придают своим снам очень большое значение, потому что думают, что во сне они самые, что ни на есть, настоящие. Мамины сны – аморфные, беспредметные, почти неописуемые. Во сне мама часто летает. Ей снится, что она купается в лучах Божественной космической энергии. Эти лучи могут быть разного цвета. Красный – живородящая сила. Жёлтый – источник света. Зелёный – цвет природы. Мамин любимый цвет голубой, цвет полного покоя и гармонии. Мама считает, что во сне она ближе к Богу, и это даёт ей ощущение счастья. Мама никогда не думает во сне о папе. Папа во сне никогда не думает о Боге.
Мой папа выучился видеть сны на заказ, поэтому они всегда похожи на искусно разыгранный спектакль. Он, наверное, мог бы стать успешным писателем, эдаким создателем фабрики грёз, но папа – математик и считает себя неудачником. А ведь папа ещё в очень молодые годы стал профессором. Но потом оказалось, что профессор математики не может заработать много зелёных денег, по крайней мере, в нашей стране. Однако мой папа – натура деятельная. За последние годы он сменил много мест работы, и кое-где ему прилично платили… Надо сказать, что папа – неплохой работник. Он быстро входил в суть дела, и его ценили. Правда, почему-то он каждый раз находил какой-нибудь пустяшный повод поругаться с начальством и увольнялся по собственному желанию. Очень медленно, но до папы стало доходить, что реальное ощущение того, что жизнь удалась, от количества зарабатываемых денег совершенно не зависит. Поэтому жизненный успех папа пытается сместить в область сновидений. В снах, которые он себе заказывает, папа почти всегда богат и значителен. Он представляет себя в разных экзотических странах, и ведь кое-где папа действительно побывал. Пока был математиком. У папы есть своё представление о красивой жизни, которое теперь, в своих грёзах, он может реализовать. Папа гурман: он вкушает изысканную пищу и пьёт самые изысканные вина. Его окружают разные феерические женщины. Иногда не одна. Тут всё зависит от папиной фантазии. Папа только никак не может взять в толк, почему в его снах эти женщины либо имеют мамин облик, либо носят её имя. Подлинное имя. И к тому же жизнь – есть жизнь, она вносит коррективы даже в папины сны. Частенько папа остаётся тем, кто он есть на самом деле. В любом случае к концу сновидения папа, как правило, теряет свою значительность и разоряется. Или феерические женщины его бросают. Иногда одна. Иногда все сразу. Случается и куда хуже – папу убивают или он умирает сам. Папа плохо переносит смерть. Даже во сне. Но так папе удаётся проживать сразу несколько жизней. Как бы про запас.
И папа, и мама не ведают о том, что умрут. И это несмотря на то, что все мои бабушки и дедушки, то есть, их мамы и папы уже отошли в мир иной. В тот, из которого пришёл я. Папа с мамой тщательно подсчитывают морщины и седые волоски. Папа и мама чувствуют, как слабеет их зрение, дрябнут мышцы. Умом они понимают, что всё это признаки тления, которое рано или поздно закончится смертью. Но смириться с этим они никак не могут. И дело даже не в том, что они не в состоянии представить себя лежащими в узком деревянном ящике с накрепко закрытыми глазами и провалившейся челюстью. Они не могут вообразить, что в один прекрасный, а для них самих, конечно, ужасный день их просто не станет. Взрослые хотели бы надеяться, что для них осуществится жизнь в каком-то другом, но очень похожим на тот, в котором они живут, мире. Мама абсолютно уверена, что снова возродится на земле, но в ином качестве. Папа же верит, что живёт только один раз, и что настал, наконец, момент, когда стоит всерьёз задуматься, как прожить жизнь, чтобы заслужить место в раю. Что такое рай, папа, конечно, не имеет ни малейшего представления, но надеется, что там всё будет… ну… примерно так, как в его снах, только папу больше не убьют, и от него не будут уходить женщины. Мне очень жаль моих родителей… Ведь если предположить, что папа и мама правы, то они никогда больше не встретятся. Они исчезнут с шершавой головки нашего уютного сине-голубого шарика, так и не успев понять, что были созданы друг для друга…
Они уйдут в мир, из которого к ним пришёл я, в мир, для них абсолютно незнакомый, в мир, их пугающий, в мир, где всё наполнено Богом. Да, тем самым Богом, которому они каждый на свой лад молятся. Я пришёл из мира, наполненного любовью. Любовью, о которой папа и мама, да и вообще все взрослые так любят поговорить. Я пришёл из мира, где царит абсолютное знание обо всём, что уже было и о том, что ещё будет. Я пришёл из мира наполненного душами тех, кто ещё ожидает своего появления на свет и тех, кто его уже покинул. Я не отвечу вам, по каким законам и правилам из всего сонмища выбираются души для воплощения в живом человеке. Не спрашивайте у меня также, возможно ли повторное возвращение. Да так ли уж это важно?
Я всё-таки почти человек, хотя и маленький, и потому устал. Я смотрю на глуповато улыбающихся папу и маму и потихоньку закрываю глаза. Я чувствую волны исходящего от них тепла. Мне оно необходимо. По мере того, как я буду вырастать, я буду нуждаться в их тепле всё меньше и меньше и поэтому становиться всё больше и больше похожим на них. Сначала я забуду всё, что знаю сейчас, я забуду действительные истории моих родителей, моих дедушек и бабушек и всех-всех, кто был до них. И, как все они, я начну заблуждаться и придумывать для вещей ложные имена. Потом я вырасту, встречу женщину, которую буду любить в меру своего представления о том, что это такое. Однажды я стисну её в объятиях и с воплем исторгну семя, из которого родится кто-то, подобный мне и той женщине, и кто через некоторое время тоже всё позабудет. Это может случиться со мной один, и два, и более раз. И, возможно, с разными женщинами. Или ни одного, что было бы печально. Когда-нибудь, пересчитывая у зеркала морщины на лбу или проверяя на упругость и прочность свои мускулы, я стану задумываться о Боге. Мой Бог будет подобен космическому сгустку энергии, как Бог мамы, или похож на по-человечески строгого Бога папы. И мне будут сниться сны, в которых я буду считать себя настоящим. А потом я умру. Но я не хочу сейчас об этом думать, потому что мне хорошо. Потому что я чувствую волны тепла своих родителей. В конечном итоге, любовь – это просто, когда хорошо…
…Мужчина и женщина смотрят, как подрагивают во сне реденькие реснички их чада. Мужчина привлекает женщину к себе и что-то шепчет ей на ухо. Она улыбается. Мужчина гасит свет и выходит из комнаты. Женщина остаётся ещё какое-то время в темноте, склонившись над кроваткой. Она очень тихо, так что это слышно только ей, зовёт сына другим именем, будто что-то перепутав:
- Серёженька…