Строй только что прибывших в отряд молодых лейтенантов, привычно переминаясь с ноги на ногу, ждал командира.
– Здравствуйте, товарищи офицеры!
– Зд-ра… ж-ла, т-р-щ под-п-л-к-ник!!!
– Буду краток, но начну с главного: товарищи офицеры, кто подаст рапорт в Афганистан – десять суток ареста моими правами гарантирую!
Строй загудел. В воздухе повис вопрос: «А почему, собственно?..»
– Есть вопросы?! Отвечаю – ПО-ТО-МУ!!! Потому что мне тут границу охранять не с кем! Вопросов больше нет?? Служите, сынки! А ваша слава вас и здесь найдет. Да, и вот еще что… Главное – берегите людей! Там, за рекой – не наша война! Наше дело – граница! Помните: здесь дороже всего стоит глупость и беззаботность, потому что платят за неё кровью и жизнями людей. Я прошу - чтоб каждой маме вернулось её чадо! Каждой! Чтоб все!.. И живыми, товарищи офицеры… жи-вы-ми!…
А почти через два года (когда уже совсем не ждешь, и планов – громадье…) – звонок кадровика. И голосом, таким елейно-медовым, ласково так, по-отечески:
– Товарищ лейтенант (эсквайр, между прочим!), не желаете ли в командировочку, в Афган?
Если честно – не сильно, нас уже и здесь неплохо кормят. Но скажи, попробуй, что не желаешь.
Нет, конечно, сказать то можно. Почему нет? Только после этого сразу можно забыть о:
а) нормальной должности;
б) шансах на Академию;
и
в) нормальном, то есть очередном, присвоении воинских званий. И будешь ты долго-долго (очень долго, до самого «дембеля»!) Никем, и звать тебя будут Никак…
– Так точно, всегда готов по приказу моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик… Когда за предписанием?
И вот – Термез. Выжженный и придавленный солнцем город. Любой конец на такси – рубль. Аэропорт – три. Железнодорожная станция, четыре «забойных» ресторана, и несколько мелких баров. Население – смешанное: «звери», «озверевшие русаки» и военные, военные, военные – всех родов войск! Пограничный отряд, оперативная группа – мозг и центральная нервная система наших спецобъектов.
Самая центральная и очень нервная.
Женя Потехин, начальник опергруппы, озадаченно вертит перед носом моё предписание.
– Ну и что мне с тобой делать, лейтенант? Кто и на кой хрен тебя сюда прислал?
– Там все написано, товарищ подполковник!
Женя (начиная нервничать):
– Да написано то, конечно, да, только у меня вроде никто по сроку не заменяется…
Встревает дежурный офицер опергруппы:
– Товарищ подполковник, в четвертой, в Бариабафе, вроде зам со второй заставы должен меняться?
– Товарищ подполковник, как же так? А мне сказали в Мормоль…
– Отставить! Вы не на базаре! Кто разрешал говорить? – взрывается Потехин, – М-а-р-моль?! Вам сказали? Вы что заканчивали? Где служили? Голицыно!? Балетно-паркетное? Понятно! Служили в Хороге? Да вы жизни не видели! Да меня не волнуют даже пятна на Солнце и кольца Сатурна! И КТО, и ГДЕ, и ЧТО там вам говорил, меня интересует не больше, чем национальное примирение там, куда вы, лейтенант, в конце концов, поедете, полетите, поползете… Бариабаф, лейтенант, БАРИАБАФ! А кстати, служебный паспорт ваш где?
– А мне никто…
– Вот! Вот видите, красавец, про Мормоль вам сказали, а про самое главное – нет! Оформляйте паспорт в кадрах, а пока он придет – будете дежурить по опергруппе… И не дай вам бог!…
(Жаль, но мне уже никогда не узнать, чего бог мне не должен был дать… А может и к лучшему?)
Дежурство по опергруппе – рутинная штука: поддержание связи, контроль обстановки. Обстановка – это противник (все, что становится известным, разумеется), это борты (люди, грузы), это рейды, колонны в движении и прочая суета. И мега-гека-литры зеленого (черного, горного…) чая…
К концу дежурства тело ноет от жары, пота, воды и непрерывно жужжащего кондиционера, а уши глохнут и опухают от трубки ЗАСа:
– Один, два, три, четыре, «Риборза», «Риборза», к вам «чаечки», пара, с ними группа ДШ, 10 карандашей, встречайте, плюс пятнадцать, как понял?
– …десять… понял тебя… наша «пружина»… минус 20 были на мосту…прием.
– Один, два, три, бля… семьсот, восемьсот (можно и девятьсот, мне все равно) «Риборза», «Риборза», я – «Окантус», тебя не понял, повтори, прием.
– …девять, десять…
И так весь день, а если «повезет» – то и ночь…
Вечером – «экскурсии» по городу, в основном по «горячим» точкам, и, как правило, вместе с нашей авиацией («люфтваффе», «чаечками»). То есть, с наиболее славными и «продвинутыми» представителями этой трудной и почетной профессии. Об этой когорте «воздушных ангелов» – отдельная песня… А после таких «экскурсий» в голове на утро навязчиво крутится только один вопрос – как же наши вертолеты, эти замечательные краснозвездные боевые машины, летают в не самых благоприятных полетных условиях, да еще и, заметьте – не падают?..
Но однажды утром всё это однообразие нарушилось, как душно-июльское марево разрывается внезапно налетающим с юга из-за Аму-Дарьи ветром-«афганцем»…
Духи расстреляли наших саперов на Мормоле. Положили пять мальчишек, суки. Били в упор, метров с пяти. И ушли безнаказанно. Только командир саперов, прапор, чудом спасся…
В опергруппе как в улье:
– Лейтенант, ты не крутись тут под ногами. Ты вот чего. Ты давай дуй в армейский госпиталь. Там прапор, командир саперов, вроде бы в себе, в сознании. Ты сходи, возьми с него письменное объяснение. Давай дуй, тут без тебя народу – не продыхнуть. А через час прилетит начальник округа со свитой – будет полный абзац! Так что давай, родной, тебе – час времени на все про все.
Прапор мог сидеть и говорить. Но писать он не мог. У него была дырка в правой руке, еще две в ноге, и глубокая борозда от осколка гранаты на башке. Израненный и недоскальпированный, еще в болевом шоке, он сидел и блаженно улыбался.
– Я – живой!
– Нормально, брат. Тебя как звать?
– Саня…
– Значит так, Саня. Давай напишем на бумажке, как все произошло. Надо. Приказ начальника опергруппы.
Улыбка сползла с его лица. Соседи по палате угрожающе сдвинулись в тесный круг.
– Лейтенант, ты охерел? Салабон, его к награде надо представлять, а ты с бумажками? А вот этим костылем в ухо?
– Братцы, спокойно. Давайте будем думать. Люди мы военные, то бишь, подневольные. Я – по приказу в рамках дознания должен отобрать объяснение. Если этого не сделаю я, завтра здесь будет следователь военной прокуратуры. Кому от этого лучше? Пусть он расскажет, я запишу, и делов-то, а?
Саня стал рассказывать. А я – писать свой первый рассказ о войне. Можно сказать, под псевдонимом.
…
«Шли на подъем, на «пятнашку» рано утром. Оставался предпоследний язык серпантина, самый длинный. Техника у нас, сам знаешь, полное дерьмо.
Старший сказал:
– Саня, давай со своими вверх до конца этого отрезка. Как проверишь – сверху дай отмашку. Мы тогда с разгона втянем остальную колонну. По другому никак. Пятерка совсем не тянет. Встанем где-нибудь посередине – амба. Раздолбают как котят. Ну, с богом!
И мы с парнями пошли. Привычно пошли. Работаем. Мы эту дорогу уже как свои пять пальцев выучили. Через день здесь ползаем.
Идем. Носы в землю. Сегодня без собачки. Обдристалась бедная, вот и не стали брать. Я – третий. Пока вроде чисто всё… Вот и поворот почти…
Вспышка. Взрывы. Выстрелы. Ору: «Огонь!» Ничего не вижу, дым. Руки по инерции делают все, что им положено – с подствольника – бац, переводчик огня вниз – очередь. Толчок, еще один. Боли не чувствую. Своих не вижу. Парни, ну что же вы? Огонь, огонь!!! Прилетела птичка, клюнула в яичко…Бум-бум, в голове разорвались тысячи искорок. Проваливаясь в черноту, успеваю увидеть два распластанных тела своих бойцов. Амба…
Открываю глаза. Сколько прошло времени? Вечность. Это потом мне скажут, что весь бой длился несколько секунд.
Где автомат? Вот он родной! Тяну руку. Черт, чьи-то ноги. Наши? Поднимаю голову. Чучело бородатое, в меня целит! И-эх! Алла акбар! Спасибо, папа, что отвел меня в третьем классе в секцию акробатики. Видел бы меня в этот момент тренер – сальто назад из положения лежа! Ой, куда это я лечу… Дальше – не помню. Очнулся на руках у наших.»
…
Очевидцы потом говорили, что после сальто Сашка пролетел метров восемь с обрыва. А духи просто не успели с ним закончить – уползли в горы. Везучий, однако, шельма…
В коллективно сочиненной и совместно «отшлифованной» бумаге все было сухо и скучно. Военная прокуратура будет удовлетворена. Сашке налили водки, и он пил ее как воду. И было такое чувство, что была б она сухая – он бы ее грыз. Грыз и плакал:
– Ребята, простите, простите, ребята… Я – живой…