Верите ли вы в реинкарнацию или нет – не важно. Главное, чтобы вы верили в чудеса. Жить нужно всегда в надежде, с верой в душе и с крыльями за спиной. Думаете, нет крыльев? Есть. Даже у людей – самых развитых и самых неблагодарных тварей, которых когда-либо создал Бог. И мы тоже умеем летать. И я, и ты. Как наша фантазия. Как дымящийся окурок с балкона, как чашка со стола. Только тут не сила притяжения. А другое. И название ему – вера.
Звали его Андрей. Не знаю, где мне теперь его искать. Он живёт в Медведково. Но район этот огромный. Он выглядел божественно: накаченный, подтянутый, не сгорбленный, чуть медлительный. Когда он обнимал меня, поднимая с земли как ребёнка, я казалась себе в его объятьях такой маленькой, незащищённой.
Наступал конец. Конец августа. Не поймёшь, чего хочет погода: то ругается на нас, то делает поблажки. Мы любили дурачиться с жизнью под лучами московского пригородного солнца, а теперь уже давно не купались. Любимым летним развлечением было съезжать с горки на велосипеде и плюхаться вместе с ним в озеро, переворачиваясь через руль и визжа от удовольствия. Иногда нас перебрасывало волной инертного движения, мы бились головой о дно – но боль физическая нам чужда. Тогда нас можно было ранить только в сердце.
Мы находили развлечение в сумасбродстве.
Андрей жил в крохотном номере подмосковного пансионата. Точнее, он там не жил, а лишь ночевал. И даже не ночевал, а так… приходил под утро и дрых до обеда. Не знаю, зачем он заказывал завтрак, если всегда в это время спал. Моя дачная шайка находилась в двух километрах от пансионата. Мы часто забегали туда, по-дикарски набрасываясь на горячую воду и затравливая отдыхающих местными историями.
Андрей, я, вся наша бешеная летняя компания, - все мы отсыпались до обеда-полдника, а как смеркалось, выбредали из домов, из подвалов, из гаражей, из мансард, из сараев… Выбредали на песочные дороги, на колкие ковры из еловых иголок и шишек, на асфальт, который представлял из себя одни трещины, причудливо переплетающиеся в рисунке времени. Мы собирались и шли куда-нибудь. Топали по болотам, рассказывали глупости, пудрили друг другу мозги бывалыми подвигами, которых, наверное, никогда и не было… Под вечер несколько бутылок пива ёжились в руках, потом они падали в цене до нескольких жалких рублей, которые нам скаредно выдавала худющая женщина из приёма стело-тары… Они падали в цене, пока мы однажды не перешли на самогон.
В другое однажды приехал друг Андрея. Он был абсолютно тощ и абсолютно бледен. Ввалившиеся глаза и щёки выдавали в нём заядлого компьютерщика – образца для школьников: вот, ребята, что вас ждёт, если много времени подарите вашему улыбающемуся врагу-компьютеру. Но фотографии этого компьютерного гения не было в школьных учебниках. И не потому, что этот гений не был так гениален, а потому что он вообще не занимался компьютерами. А гением был в другом.
Его звали Валерик. С худым лицом, изогнутым телом и скрюченными пальцами он был похож на высохшую осину или на прогнивший поваленный забор, ограждавший невидимый палисадник под названием «здесь моя душа».
Валерик привёз нам новое развлечение. То, что в народе называют «фантазия». Меткое словечко. Ведь эту «фантазию» используют только те, у кого мало своих мозгов, у кого абсолютная «фантазия» в голове. В обычном состоянии вы смотрите на дом и видите дом. Ну, такой, с правильными линиями, отточенными чертами лица, с серой крышей, ровными окнами… А в том состоянии, в каком стали находиться мы, дом терял форму. До него невозможно было дотронуться, потому что он жил в выдуманном нами пространстве. Словно наблюдая за миром через увеличительное стекло, не скрывавшее правды, мы видели то, что не разглядели бы в очках днём. Любой нюанс, доселе незамеченный, любая царапина или трещина - всё превращалось в трагедию, раздутую до таких размеров, что описать словами невозможно. Набычась, разбухнув, дом двигался на нас. И если кто-нибудь в этот момент не схватит тебя за руку, не окатит холодной водой или просто не крикнет в ухо: «Стоп кадр!», ты провалишься сквозь землю от ужаса, который породила эта твоя «фантазия»…
Валерик был изобретателем. Он находил фантазии даже в грибах. Пропадёт так на час-другой где-нибудь на болоте, кажется, бродит где-то за спиной – не заметно его отсутствия. Вернётся счастливый, мерцающий с охапкой отвратительных природных испражнений, которые порождает земля. А потом, словно ведьма, колдует над ними, готовя жутко пахнущий отвар.
Новая фантазия. Новый подтошненный вечер, новая серовато-туманная картинка перед глазами.
И лица – не лица, и звуки – не звуки. И жизнь – в радость.
Однажды мы возвращались к озеру по деревенской дороге. Незаметно подступал август, но все деревья ещё не потеряли своей прекрасной зелёной юности. Только одно, стоявшее со всеми в ряду, было вульгарно жёлто-красным. От него будто исходило невидимое и неощутимое сияние, тепло и осенняя тоска, тронувшая только его листья. Поразительное сходство было с ним и Валериком.
Я вспомнила песню Дельфина с незабываемого альбома отчаяния и проронила интуитивно:
Одиночество пугает и берёт меня в плен
Я слышу тихий скрежет кровеносных систем
Сердце бьёт по голове огромным молотом боли
И разъедает глаза от выступающей соли
Я считаю секунды, я считаю часы
Я жду того, кто должен принести тишины
И он приходит с пакетом, в котором прячется зима –
Вода. Ложка. Вата – и Тишина.
Валерика перклинило. Последние две строчки он прошипел вместе со мной, а потом закрыл уши руками, стал неестественно извиваться, хрюкать, стонать, плакать. Он прыгал, как на пружинах, так высоко, словно стараясь взлететь и навсегда покинуть этот мир, жалкий, слизкий, маленький, как платок носовой. Андрей не подходил к нему. Он стоял в стороне и наблюдал за моей реакцией. За мной, а не за своим другом, которого будто кислотой облили. Валерик не играл, не строил из себя клоуна. Нам и так весело было, нам и без того было хорошо с его болотными грибами.
Я подошла и обняла его. Не знаю, как он поместился в моих руках, не помню, как мы сели под дерево, как я начала дрожать сама… Валерик был каким-то бестелесным, без чувств, без сознания. Без слов, без мыслей, без рта и голоса он пытался что-то сказать. Из прикрытых глаз катились уставшие слёзы, руки болтались в непобедимом отчаянии.
Так мы провели минут пятнадцать. Андрей стоял в стороне и курил Яву. Он всегда курил как-то необычно. Откусывал белыми зубами фильтр, швырял его в сторону и курил чистый табак, не считая примесей клея и бумаги. Почему он не покупал Беломор или Приму – не знаю. Отвинчивание фильтра было таким машинальным и привычным движением, что и он сам, пожалуй, не обращал внимания.
Мы отвели Валерика в номер, а сами сидели на лавочке и рассматривали звёзды через солнечные очки.
- Валерик на героине сидел, - сказал Андрей.
Вот тебе раз…
- Долго сидел.
Вот тебе два…
- Только год назад он вышел из клиники. Лечился как-то вяло, а когда узнал, что стало с его друзьями, вспомнил, что у человека есть сила воли. И тогда стал бороться.
- А с друзьями-то что стало?
- Наивная… Как ты думаешь? Что на зло добром отвечают? Чушь. Так в Библии только бывает. Да и то, в детской. Они жили так счастливо, что умерли в один день, будто всех их поставили к высокой белой стене и расстреляли. А Валерик там тоже был, тоже с ними стоял. Только в том месте, где он стоял, была яма. И когда дали команду «Шаг вперёд», хотя, скорее, это называется «Шаг назад», то Валерик, шагнув, провалился. Всех расстреляли, а ему шанс дали… Только это ещё хуже. Они упали, а он… провалился. И ему тогда одно только оставалось: помнить, как на его глазах… как на его глазах… А ты, кстати, знаешь какого цвета у него глаза?
Андрей замолчал. Я чувствовала себя виноватой – зачем запела? Он встал и потянулся, словно сбрасывая с себя груз воспоминаний Валерика. Взял меня на руки, и снова мне казалось, будто я лечу.
Наверное как-то Валерик успокоился, наверное как-то Андрей мне всё объяснил, потому что я как-то дошла до дома и как-то смогла залиться сном.
Всё. Наутро Валерик пришёл в себя. Ещё через несколько дней ребята вернулись в Москву…
Спустя несколько дней, когда пансионат отчаянно-безвозвратно опустел, мы упорно барабанили ногами места боевой славы: по скрытые лесные тропинки, пляж, деревенские просёлочные дороги и натыкались везде на ещё не сгнившие, так и не нашедшие применения фильтры помпезной Явы. Некоторые переезжали машины, некоторые втаптывали туристы-дачники, другие клевали птицы. А мы, когда становилось совсем уж грустно, поднимали их и подолгу рассматривали.
Я никогда бы не вспомнила о Валерике. Никогда. Он был, конечно, своеобразным гением, он как-то по-особенному строил фразы, как-то по-особенному говорил… Но он не запомнился бы никогда, если б не то дерево…
Вскоре закончилось и наше лето. Разъёхавшись по московским квартирам-углам, мы редко общались, лишь лелея в минуты зимнего отчаяния красочные картины салатово-кислотного дачного лета.
И кто мог предположить, что на следующее лето деревенский район, где находился пансионат, решили перестроить. Ударяя ножами по нашим телам, кочевали трактора по узким деревенским улочкам, корёжа тот самые асфальт-картину, размывая дороги, оставляя после себя грязь и канавы, быстро заполняемые дождём. От боли и обиды мы перестали ходить в деревню. Приходилось надевать сапоги, которые и так застревали в глине, таща за собой, в болото. Безмозглые машины корёжили деревянные дома, ломали огороды, топча грядки с клубникой… Ломали и деревья, безжалостно всасываясь в них машинными когтями и вырывая с корнем так, чтобы никогда больше на том месте не вырастало ничего живого, вырывая их безжалостно, безбожно, с озлобленной ненавистью и неприязнью.
Был тот же август, когда разыгрывался этот кровавый спектакль. Снова наступала осень, когда я заставила всех надеть сапоги и потащиться с сухим пайком в безжизненную, обесчесченную деревню, которая таила в своём сердце пансионат наших друзей. Ничего не стояло на прежнем месте. Как после урагана, забирающего не только людей, но теперь и их дома, их сады, их труды… Мы со вздохом, в безмолвии переглядывались. Что же это такое? Как по незнакомой планете отвратительно-коричневого цвета шли мы в резиновых сапогах, наматывая на ноги тонны глины. Та самая глобализация, которую с сомнительной любовью мы воспевали в рефератах, брала верх, поедая живое и неживое.
Мы шли по грязи, именуемой некогда центральной дорогой, которая теперь разрослась, разжирела, растолстела, едва умещаясь в наше поле зрения. Все эти дороги, большие и маленькие, по которым мы то гордо ходили, то спасались бегством от новых ухажёров, избегая света фонарей и мычания знакомых коров… они навсегда останутся здесь, в нашей голове и в сердце, настолько сильно въелись они в семнадцатилетнее сознание.
Деревьев не было. Лес, конечно, остался, но не было тех выращенных людьми деревьев, которые с любовью и надеждой сажали чьи-то давно умершие бабушки и дедушки… Мы шли, вернее, брели, воспроизводя в памяти отрывки былого веселья и наивной непринуждённости.
Вдруг мы синхронно резко подняли головы: перед нами кичливо и помпезно стояло дерево, уцелевшее после бульдозерно-тракторных погромов. Тонкое, тощее, но уверенно гордое смотрело оно слипшимися глазами, не моргая, не меняя направления взгляда, упорно испепеляя своим «я».
Августовская осень редко съедала зелёные лесные краски, трогая их в основном под конец своего правления. А то дерево, знакомое до глубины души, было насквозь разноцветным. Постаревшее раньше времени, растерявшее детство и невинность, возвышалось оно над деревенскими развалинами.
- Дерево… То самое дерево Валерика, которое привело его в ужас. Неужели простояло оно в таком карнавальном костюме весь год?
- А ты знаешь что-нибудь о Валерике?
- Думаешь, всех отдыхающих можно запомнить? Зачем брать телефоны и никогда не звонить?
-
Они говорили, а я молчала. Я знала, что Валерик жив. Если дерево выжило и стоит одиноко-гордо на развалинах, то значит и жизнь пока движется, горит невидимым огнём в невидимой печи, работающей не от дров, не от угля, а от смеха и движения.
Облегчённо вздохнув, я поняла, что Валерик жив – вот и всё. Ты, кстати, знаешь, какого цвета у него глаза? Да! Но только не зелёные – нет.
Октябрь-март 2004 (о событиях 2002 года)