"Въно" - по старославянски "приданое".
Отсюда - Винница \?/.
ВСПОМИНАЯ ВИННИЦУ
Название моего родного города - Винница ассоциируется у меня с другими сроднившимися этим городом словами: "Старый город", "Замостье", что понятно любому по определению. Но есть слова и названия, звучащие предметно только для винничан:" Кумбары", "Калича", "Муры", "Пятничанский мост","Паром", "Башня","Камень Коцюбинского". Некоторые слова , без объяснения их происхождения, просто пришли из прошлого и стали привычным названием мест. Говорят, что Кумбара - это якобы имя девушки, утопившейся в тех местах от несчастной любви, а на выступаюшей над Бугом глыбе гранита вроде бы когда-то сидел сам Михайло Коцюбинский и писал "Fata morgana", почему и названа его именем. А башня и паром действительно тесно связаны с жизнью винничан. На пляже "Кумбары" у пятничанского моста я проводил большую часть летнего времени, прыгая с прибрежных камней солдатиком, наблюдая исподтишка за красивыми женщинами, дурачась, играя в карты, загорая на берегу или плавая рядом с юношами и девушками из нашей компании. А "Калича" - это колхозный или просто селянский рынок, где, среди прочего, овальные с узорами куски масла продавались, обвёрнутые листьями подорожника или лопуха, а еврейские бабушки дули в попку курицам, проверяя их жирность, спрашивали украинских селянок: "Скiльки варта ця паршива курка?", хотя курица была жёлтенькой и упитанно… "Муры" - это комплекс, привлекавших пацанов остатков средневековой литовской крепости, в которой размещался краеведческий музей. А в прежнем католическом соборе в центре города калейдоскопом менялись клубы, лектории, выставки и прочие советские эквиваленты духовного воспитания народа. Я почему-то запомнил манекен парашютиста, висевшего на стропах парашюта довольно много лет над входом в клуб для привлечения желающих. Теперь там снова католический собор.
Для меня Винница - это детские годы, школа, студенческая юность, первая любовь. В моей памяти из детства сохранились смутные воспоминания о бабушке и дедушке, молодых маме и папе, куче тёток и дядек, живших в Виннице или приезжавших летом на фрукты из Ленинграда и других городов России с двоюродными братишками и сёстричками. Правда, малыша Валерика из северной столицы, переболевшего коклюшем и ещё сильно кашлявшим, отпаивали в нашем доме, почему-то не фруктовым настоем, а его собственной мочой, как народным средством, "что и привело к выздоровлению". Он сопротивлялся и ревел, а я возмущался и убегал из дому. Помимо наших родственников уже не к нам, а на гастроли в Винницу каждое лето приезжал цирк Шапито, вносивший в нашу пацанскую жизнь ощущение праздника и ожидание необычных волнующих встреч с невиданными послушными зверями, фокусниками, клоунами. Нам хотелось проникать под этот волшебный шатёр каждый день, тем более, что до него всегда было рукой подать, но из-за постоянной нехватки карманных денег приходилось пробираться, вернее, пролазить под него в буквальном смысле слова, "зайцами", что мы с переменным успехом и делали. Приподняв полог, сразу же попадали под скамьи, а там уже по лабиринту подпорок и досок продвигались куда-нибудь в поисках щели для того, чтобы оказаться наверху и, притаившись, иногда между ногами законных зрителей, смотреть с замиранием сердца под купол или на арену, где совершались чудеса. Иной раз нас вышвыривали за пределы шатра, а иногда мы сами уносили ноги в предчувствии этого. Концерты Штепселя и Тарапуньки в парке мы нередко смотрели, вися на ограде, или просто слушали, сидя под ней. В те же годы я «проворовался» и был обличён / см. "Как я воровал"/.
Остались в памяти наша квартира с высокими потолками, тремя большими окнами в первой комнате и только с одним таким же окном в другой, что при одинаковых по площади больших квадратных комнатах явно было недостаточно и даже днём для чтения приходилось включать свет. Эта комната считалась спальней и её затенённость не мешала. В светлой комнате между окнами стояли две кадки с фикусами, которые обычно растут в Израиле во дворах. Это были предметы особой гордости моих родителей. Каждый лист протирался влажной тряпочкой от пыли по несколько раз в неделю, а черенки раздавались знакомым в виде подарков, но ни у кого не вырастали такие высокие и ветвистые красавцы, какими были наши фикусы. Ещё у нас была крохотная кухня с плитой и вделанным в неё котлом для вываривания белья при стирке. В кухоньке было одно, низко расположенное окно со всегда открытой форточкой, через которую у нас утащили чайник с кипячёной водой. Приходилось форточку закрывать на ночь. Коридор отличался вырытым в нём подвалом для хранения продуктов, так как ни о каком холодильнике мы и не помышляли. Наружная дверь из коридора закрывалась на ночь массивной деревянной щеколдой и большими металлическими клямками, петли которых были вделаны намертво в стену и пол. Вечернее закрывание двери и утреннее открывание её превращались в целый ритуал. До войны также ни стиральной машины, ни видеоаппаратуры и даже радиоприёмника или магнитофона у нас и в помине не было. Только радио - тарелка. А наш долгожданный телефон с номером 10-02 открыл нам новый большой мир общения с теми счастливцами, у которых он тоже появился.
Мы жили в центре города в одноэтажном доме, сравнимым разве что с ульем или термитником. Двери около десятка квартир открывались со всех сторон этого несуразного строения, а одна из них вела ещё в две подвальные квартиры. Со стороны тенистой, обсаженной клёнами улицы Котовского, дом был закрыт рядом старых акаций, одурманивавших по весне запахом гроздей белых соцветий, сладких на вкус. Эти акации окружали некоторые из квартир в виде заборов, создавая палисадники. В дуплах этих деревьев гнездились дикие осы, одна из которых через много лет ужалила мою дочку в веко, и её рыдания и затёкший глаз стали легендой семьи. Наша квартира имела деревянное крыльцо с крышей, двумя калитками - на улицу и в садик, окружённый редким частоколом. К нему с боковой стороны примыкала и даже частично обрастала его старая дикая груша, которую нам так хотелось считать породистой "бэрой зимней Мичурина", что плоды её становились для нас слаще, чем они были в действительности. Из них весь двор делал неплохое варенье, а мама варила компоты, вкуснее которых я никогда и не пробовал. В центре садика была клумба с флоксами, анютиными глазками и белыми нарциссами. Они же цвели и вдоль забора. А под соседским окном у меня были свои грядки, на которых я высаживал семена редиски, лука в ту пору, когда мечтал быть ботаником. Позже, когда я уже в своих планах "переквалифицировался" в зоолога и энтомолога, в палисаднике наблюдал за жизнью муравьёв, майских жуков, сезонно появлявшихся на клёнах, росших вдоль тротуара, гусениц. Там я кормил дворовых собак, для которых строились "халaбуды", т.е. собачьи конуры из случайных материалов - в основном из всякого хлама, и пытался приваживать безрезультатно кошек. Оттуда исчез привязанный за лапку мой не съеденный цыплёнок, а через много лет оттуда же пропала привезенная из Средней Азии степная черепаха.
Во Дворце пионеров и октябрят в этот же период мне, как активному члену кружка юных натуралистов, были доверены две енотовидные собачки, которых надо было обслуживать, иногда кормить, а потом долго отмываться и очищаться от грязи и запаха на пороге квартиры. /О моих радостях и страданиях, связанных с живностью, я описал в рассказе " Мои домашние зверюшки"./
Под грушей за забором нашего садика идущие на рынок или возвращавшиеся с него селянки в широких спiдницях становились, широко расставив ноги и, расправив пошире юбки, с шумом мочились сильными струями в землю и шли дальше. Не хочешь обращать на это внимание, но слышишь и понимаешь. А туалет всего в нескольких шагах в глубине двора, и бесплатный, общий с дырами, в местах выпавших сучков из рассохшихся досок, обычно заткнутых теми же смятыми кляпами из газет, что заменяли туалетную бумагу и служили для изоляции посетителей от любопытных глаз. Этот туалет обслуживал всех жильцов нашего дома и массу прохожих смежных улиц, сокращавших переход из одной улицы в другую через незакрытые дворы, окружавших дом и до и после войны.
Через улицы и перекрёсток рядом с домом был городской сквер имени Козицкого, Дворец пионеров и школьников, а также самая знаменательная, в моём детском понимании, примета нашего города - старая водонапорная башня, которая вроде служила в противопожарных целях, но в ней также жили люди. На ней позднее были установлены, как и положено на башнях, часы, которые обычно стояли. Это был наилучший ориентир для всех: жителей, приезжих, прохожих, детей, начинавших самостоятельно ходить гулять по городу. Не заблудятся, если будут видеть башню, а она хорошо просматривалась издалека, так как не было других высоких зданий вокруг неё. Она стояла на углу пересекавшихся улиц Козицкого и Котовского, идущих вдоль садовой ограды, и как кариатида венчала этот угол моего детства.
В скверике Козицкого проходила добрая часть детских лет моих и моей будущей жены, жившей по соседству за углом, а также детство моих детей. Деревянный кинотеатр в садике был нашим домашним кинозалом и вводил меня в мир через фильмы, которые я готов был смотреть ежедневно и по несколько раз на дню по 25 копеек за билет. В зале стояли скамьи без спинок, а пол был посыпан мелким ракушечником, хорошо впитывавшем мочу, когда становилось невтерпёж от волнующих сцен революции и чекистских подвигов. В зале часто гас свет и тогда начинался шум в зале по поводу "сапожников" - киномехаников. Затем включался свет, все успокаивались, и через некоторое время сеанс продолжался. Мальчишки в темноте начинали выкрикивать всякие слова, иной раз не совсем благопристойные. Однажды и я включился в этот кураж и крикнул "жо-" в темноте, а "-па" на весь зал уже прозвучало при включённом свете... Мне осталось только влезть под скамью от стыда, что я и сделал. До сих пор смешно и стыдно...
Мой детский садик примыкал к Парку культуры и отдыха, конечно, имени А.М.Горького, аллеи которого захватывали часть старого кладбища и в провалившихся могилах уже редко попадались истлевшие кости, но можно было прятаться и испытывать страхи. В садике я был влюблён сразу в двух девочек: черненькую Леночку и беленькую Музу. Я с самого начала своей жизни затруднялся в выборе объекта поклонения и всё ещё симпатизировал уже взрослой и милой Елене, встречаясь с ней в Виннице, и был совершенно равнодушен к обабившейся Музе, свидевшись с ней через годы в Донецке.
Школа, в которой я проучился ровно 4 года до войны, располагалась на высоком правом берегу Южного Буга, неширокой и неглубокой, но всегда полноводной реки с медленным течением, по которой проплывали грузовые баржи и редкие мелкосидящие судёнышки, курсировавшие между окрестными сёлами и городками. Никакого развитого пассажирского пароходства я в те годы не видел, но лодки, в основном плоскодонки, сновали вверх и вниз с шумными компаниями или с влюблёнными парами. Можно было на большой переменке выбежать из школы спуститься вниз к реке по широкой, напоминавшей, но далеко не потёмкинской одесской лестнице к парому, перевозившего людей на другой берег, и успеть прокатиться туда и обратно. Двигался паром на ручной тяге за трос с помощью примитивных специальных деревянных "уключин". Если кто хотел проехать без билета, мог вместо, обычно женщины - "капитана-водителя" этого судна, поработать за него, пока она продавала билеты пассажирам. Мы, конечно, были ещё слабаками, но когда на пароме было 2-3 пассажира нашей групповой тягловой силы хватало.
Река огибала центральную часть города, расположенную на холме, полукольцом, так что к ней можно было спуститься от моего дома в трёх направлениях. И всюду были пляжи, хотя совершенно необорудованные. Уже много позже, сажая в лодку девушек, обычно на лодочной станции недалеко от старогородского моста, мы не забывали брать с собой патефон с пластинками и над Бугом звучали мелодии из любимого мною репертуара: "Дойна", "ария Грязного" или "Рассвет на Москве-реке" из "Хованщины" Мусоргского и т.п. Маршрут обычно пролегал к "Камню Коцюбинского" и обратно. Один из таких заплывов с солистками кордебалета из гастролировавшей тогда в Виннице ростовской оперетты дал мне возможность вспомнить дальнейшее трагикомичное развитие событий, описанное мною в эпизоде "Оперетта - любовь моя".
Вообще - то мои музыкальные проблемы начались ещё в детские годы, когда меня, как ребёнка из еврейской семьи, посчитали необходимым учить игре на скрипке, хотя в нашем роду никто и никогда ни на чём не играл. Но была куплена скрипка, не Страдивари, а более дешёвая, к ней блестящий никелем раскладной пюпитр, нанят педагог и начались мои страдания. Не потому, что слуха вовсе не было, так как моё неравнодушное отношение к музыке, которую я люблю слушать почти постоянно и умею подбирать репертуар для своего удовольствия, а не слушать всё подряд, всё же свидетельствует о противном, Я даже способен узнавать многие мелодии и отмечать грубые ошибки при фальши в исполнении. Но осознанного отношения к музыкальному образованию у меня ещё не было, о чём я потом пожалел, а желание погонять во дворе с ребятами вместо музыкальных экзерсисов было сильнее, и скрипочка с пюпитром "пошли с молотка", а я быстро вылечился от начинающегося "нервного срыва". Об угрозе последнего я подслушал из разговора родителей с врачом, которому они пожаловались на мои ночные страхи, капризы и наличие бреда при высокой температуре тела при простудах. Кстати, последнее соответствовало действительности, но прошло с возрастом. Уже в первом классе школы я впервые столкнулся с вопросом о моей национальности, в принадлежности к которой мне моя дальнейшая жизнь не позволила усомниться ни на один день. \«Как я был русским»/.
Начало войны в Виннице запомнилось в связи с увиденным мною впервые немецким пленным солдатом, не знаю как оказавшимся в грузовой открытой машине у комендатуры, кстати, тоже находившейся недалеко от нашего дома. Я долго всматривался в его испуганное лицо, форму, пытаясь проникнуться ненавистью и враждебностью, но не смог. Были только любопытство и жалость. Мои бабушка и дедушка ещё не были зарытыми полуживыми на нашем будущем стадионе, а сведения об ужасах концлагерей и Холокосте ещё были в будущем. Винница преображалась. Рыли щели во дворах и у нас под грушей, но перекрыть их не успели. Стало много военных, проходили через город механизированные воинские подразделения. Началась эвакуация, но из-за близости линии фронта она больше походила на бегство: уезжали кто на чём.
Мы c мамой, например, и семьи папиных сослуживцев, уехали на крытой машине из-под колбасы или хлеба с вынутыми полками и с одним маленьким окошком над кабиной водителя, так что дверь должна была оставаться открытой из-за недостатка воздуха и для проветривания скученного общества молодых, старых и детей. А были уже первые дни июля и становилось жарко и душно. О том, как началась для меня война и как прошли годы в эвакуации можно прочесть в моих воспоминаниях об этом: " Война - это совсем не весело", "Бздника", "Довесок хлеба", "Как я был богачом", "Опрометчивое обещание", "Дразнилки-клички".
Мы вернулись в Винницу только через 4 года, когда демобилизовался папа. Наш дом сохранился, но квартиру мой отец смог отсудить поэтапно в течение года. Мебель была частью у известных людей, но не хотелось пачкаться, тем более, что некоторые оказались нашими знакомыми. Очень недоставало мне кресла-качалки, которое с детства служило мне и как средство передвижения и как бронетанковая машина, в зависимости от того к чему я оборачивался лицом и куда просовывал ноги, а плетёная спинка его не мешала обзору в любой позиции.
Сохранившаяся наша семья не досчитала маминых родителей, бабушку Сурку и дедушку Мойше-Лейбу, разделивших ужасную судьбу винницких евреев, уничтоженных быстро, без траты лишних патронов, и погребённых в общем рву на окраине города. Говорят, что земля над ними шевелилась ещё некоторое время. Там, впоследствии был построен стадион, вопреки робким и малочисленным голосам оставшихся в городе евреев и порядочных представителей славян. Нет и поныне памятника, на который родственники погибших евреев могли бы возлагать цветы или камешки по обычаю предков...
В 9 и 10 классах мужской школы я имел счастье учиться с неплохими ребятами, некоторые из которых остались в моей доброй памяти до сего дня, а отдельные ещё живы и даже живут в Израиле. Это Миша Кац, с которым мы очень сдружились и даже не рассорились, когда он честно по - мужски после откровенного разговора, отошёл в сторону и простил эту перемену ролей действующих лиц юношеского романа мне и девушке, ставшей моей первой любовью. Но я должен был вначале узнать её мнение на этот счёт, что было сделано при помощи игры во "Флирт", в процессе которой участники посылают друг другу карточки с нарисованными на них цветами. "Ой, что с тобой?" вопрошал какой-нибудь цветок, когда "все цветы мне надоели, кроме - имя рек", что говорил ведущий, передавая карточку. "Я влюблён" или "Вы мне нравитесь" и т.п. Положительный ответ придавал надежду и окрылял. Так я выиграл, получив в ответ, что-то вроде " И вы мне тоже". Теперь в эти игры почти не играют, либо я не в курсе.
Юра Дубинский стеснительный добряк, краснеющий моментально, как девица во всех мало-мальски усложняющих его жизнь ситуациях. Допустим - при знакомстве с девушкой. Он стеснялся танцевать, и когда мы собирались по вечерам у маленькой толстушки с кривыми ножками Дуси, всегда добросовестно крутил ручку патефона и менял пластинки. Мы с ним вместе уехали поступать в Ленинград, и он утопил свой чудесный новый дорогой фотоаппарат в Неве, когда мы катались на лодке, отдыхая после очередного экзамена. Жаль было памятных снимков, сделанных в Петропавловской крепости и аппарата, разумеется. Яшка Зисман - шустрый и заводной остряк и выдумщик, совершенно не похожий на семитов, от которого только и жди какого-нибудь подвоха. Это он по дороге в Ленинград с третьей полки общего вагона во время очередного перекусона в полутёмном отсеке передавал остальным сардельки в презервативах, удивляя едоков толщиной их оболочек. Тэдик Шраер, сын известного в Виннице хирурга, высокого и вальяжного профессора Ленинградской школы, приятеля нашей семьи, был увальнем и тугодумом, за что и сравнивали его с глупым пингвином из горьковского "Буревестника", "прячущим тело жирное в утёсах". Зимой он всегда был закутан в тёплый шарф. Наша школьная характеристика не помешала ему стать высококвалифицированным хирургом, профессором, чему способствовала не только папина поддержка. Cынок другого профессора, Лёня Ярославский, не стал продолжать медицинскую семейную традицию и ушёл в инженеры строители. У нас с ним через несколько лет сошлись стёжки-дорожки... Из двух начинающих по наклонностям философов - коренастого очкарика Бориса Федоришина и долговязого, сутулого, всегда с замерзавшими пальцами рук, носом и ушами, Юры Морейниса, а потом Юрия Левады, последний стал директором ВЦИОМ-а и, слава Б-гу на плаву и сегодня. Любимец девушек, покорявшим их не только импозантной внешностью, но и неплохим голосом, Ваня Масляев, к сожалению, уже не с нами. Исполненная им песня на первом вечере - встречи выпускников класса "Эх - дороги" и по сей день напоминает мне о нём, кто бы её не пел. Высокий, атлетического телосложения, спортивный Артур Филоненко - снисходительный и добрый, как все сильные люди, всегда стоял в основании пирамид, построением которых увлекались тогда учителя физкультуры. Смешливый чернявый нацмен, с плохими зубами, тщедушный Юра Казибеков, всегда был готов к любой шкоде лишь бы посмеяться вволю. Где они сейчас?
Из запомнившихся преподавателей навсегда осталась в благодарной памяти учительница русского языка и литературы Ольга Васильевна Щербо, а также два еврея - учителя от Б-га: физик Лехтус, по прозвищу "Пэця"/ почему - не знаю/, на ужасном русско-еврейском языке, увлекательно объяснявшим нам всю премудрость его любимой науки. И преподаватель математики Шмулензон, поставивший мне по всем трём его предметам тройки, но которые на вступительных экзаменах в Ленинградский кораблестроительный институт, как по мановению волшебной палочки, превратились в круглые пятёрки.
Ещё я в третьей четверти 10 класса получил по поведению четвёрку за то, что был "застукан" с группой единомышленников военруком во время уроков в кинотеатре им. Коцюбинского на повторном просмотре фильма " Девушка моей мечты". Накануне вечером мы смотрели этот фильм с нашими девушками, которые, как и мы, не знали как себя вести при первой встрече с невинной эротикой, оказавшейся для нас в те годы шоком. Мы шли домой, отворачиваясь и не обсуждая ничего из увиденного, боясь посмотреть в глаза друг другу... Современным одноклассникам и ученикам, начиная даже с 5-6- го классов, вся эта эротика показалась бы самой невинной чепухой, так как для них уже всякая - и белая и чёрная " Эммануэль", к примеру, не является секретом за семью замками. Подумать только! Марика Рок нагая вылазит из бочки… Разврат! Да и только.
Всегда стремясь к близости с растениями и животными, мечтая о карьере селекционера - ботаника или зоолога, предпочитая с детских первых книжек читать всё о зверюшках, я, тем не менее, подался в юношеском порыве идее стать морским офицером в элегантной форме и с кортиком на бедре. И укатил в Ленинград для поступления в Высшее военно-морское инженерное училище им. Ф. Дзержинского! Ну, прямо, как " аид а будёновец"... Что из этого всего вышло, я напишу /"Неосуществлённая мечта"/.
После окончания первого курса Ленинградского кораблестроительного института я, получив место в новом благоустроенном общежитии, приехал в родную Винницу на каникулы. К тому времени моя любимая девушка уже во всю встречалась с моим соперником, который отличался высоким интеллектом, остроумием, еврейским шнобелем, не мешавшим ему пользоваться успехом у женщин, превосходно играл в шахматы с её отцом - начальником милиции города, честным и порядочным чекистом в пенсне, малоразговорчивым и скромным человеком с постоянной папироской в зубах. Николай Иванович был вежлив со всеми мальчиками, заходивших к Алле и никому не отдавал предпочтения и не противился почти полному еврейскому контингенту их. Тамара Александровна, напротив была весьма активной в контактах с друзьями дочери, приветлива и хлебосольна, курила наперегонки с мужем и "сквозь пальцы", с прищуром из-за какого-то дефекта в одном из глазных яблок, позволяла закрываться в комнате дочери для проявления снимков в полной темноте и надолго. Четвёртым членом этой порядочной семьи был нечистопородный шпиц Джонни, любимец и хозяев и гостей из-за свойственных ему благодушия и дружелюбия. Итак, я понял, что моя любовь уплывает от меня, а Юлик становится всё более упорным и настойчивым в своих притязаниях...
К этому времени моя хитрая мама вела свою игру. Она всю жизнь мечтала быть врачом или хотя-бы медсестрой, но жизнь сложилась так, что она смогла стать только лаборанткой в биохимической лаборатории, где и работала до эвакуации. Но ей очень хотелось воплотить свою мечту в своём единственном сыне. Не сумев остановить меня перед моим демаршем в морские инженеры, чувствуя, что меня эта профессия не привлекает и, зная, что чертежи я сдавал с N -го захода, а начертательная геометрия мне вообще не поддавалась, она вспомнила о моей приверженности к биологии, к естественным наукам, что ближе к медицине, а не к кораблестроению. И устроила не без помощи своих знакомых, работавших в медицинском институте, лично для меня "День открытых дверей".
Меня дипломатически и целенаправленно провели по тем кабинетам и отделам института, где была представлена парадная часть введения в медицину, т.е. где можно было показать, что медицина - это часть биологии в широком понимании: виварий, лаборатории биохимии, гистологии, музей анатомии и пр. И я заколебался в вопросе: " А правильно ли я выбрал свою будущую профессию?" А может быть врачебное дело - это и есть дело моей жизни? Я не могу уверять себя и других, что угроза моим личным отношениям с Аллой перевесили чашу весов, но, несомненно, помогли мне решиться на такой шаг, как повторное поступление на сей раз в мединститут. По договоренности с парторгом института и не бескорыстно для него, я сдавал все экзамены по копии аттестата зрелости с условием немедленной замены его на оригинал при положительном исходе эксперимента. Так всё и произошло. Отцу пришлось поехать в Ленинград со справкой о неблагополучии с моим здоровьем и противопоказанности ленинградского климата. Я стал студентом медицинского института в той же группе, что и Алла и все задачи были решены. Теперь уже Юлик уехал к месту учёбы в Одессу, а я остался победителем. Таковы женщины, подумал я тогда, хотя и был доволен.
После моего "бегства" из кораблестроения в медицину я уже на первом курсе понял, что сделал правильно так как меня всегда тянуло к биологии во всех её ответвлениях. И права была моя еврейская мама, мечтавшая о врачебной стезе, пусть не доставшейся ей, но хоть воплотившейся в судьбе её сына... И я никогда не пожалел об этом. Даже тогда, когда узнал, что весь выпуск "корабелки", в котором должен был быть и я, оставлен в Ленинграде.
Я получал удовольствие от изучения анатомии человеческого тела, причём легко запоминал названия и все варианты наименований того или иного образования. Донимал преподавателей излишней дотошностью, вопросами, иногда, правда, рассчитанными на то, чтобы посмешить студентов, одногруппников, а не только для расширения кругозора. Наш любимый ассистент и прекрасный анатом Ефим Маркович Лучанский картавил колоритно и даже лучше Ленина. Особенно звучно он произносил слово бугорок, которых в человеке не счесть. А я упорно спрашивал: - "А что это за бугорок?", - "А как называется этот бугорок?" И получал добросовестные ответы, звучавшие и по-русски и по-латыни достаточно картаво из-за присутствия в них букв "р". - "Этот бугехгрок или тубегхр, или тубегхркулюм называется"... имя рек. Когда сдерживать смех становилось невозможным или кто-то из студентов или студенток прыскал со смеху, до Ефима Марковича доходило, что являлось причиной моего назойливого любопытства, и он хватал меня одной рукой за шиворот, а второй - за штаны ниже спины и буквально вышвыривал в коридор из анатомки. Зла он не помнил и не мстил, так как я любил его предмет и знал его. Второй раз меня попросили покинуть аудиторию на кафедре гистологии, когда мы с интересом рассматривали под микроскопом сперматозоиды." – «Их уйма!»- «Их уйма!» - «Их уйма!» восклицал я скороговоркой до того момента, когда слова слились в одно, и преподаватель это расслышал и понял, почему смеются студенты, глядя в микроскопы. И меня выставили за дверь. Тоже обошлось, так как доказать хулиганство было невозможно, ведь я произносил обычные русские слова. Но в третий раз моё фиглярничество не прошло для меня даром. И профессор Зайцев долго стоял в дверях аудитории, где должна была состояться его очередная лекция по шизофрении, слушая и наблюдая, как я раскрывал с присущими ему характерными жестами и интонацией перед притихшей аудиторией, уже увидевшей его, патологическую картину этого заболевания. Он ничего не сказал тогда, но на экзамене по психиатрии, но постарался испортить мою отличную зачётку своей тройкой. Впоследствии мне было позволено пересдать, но более четвёртки я так и не получил.
Но не эта четвёрка оказалась роковой оценкой, лишившей меня диплома с отличием. Ею оказалась четвёрка по истории партии и научному коммунизму, что по прошествии лет и после наступившего прозрения в вопросах идеологии, надо считать справедливой, но преждевременной для меня. Я не мог глубоко знать суть продналога с колхозников в силу своей городской психологии, а доказать этот факт было легко и, главное надо было, чтобы я не качал права при выборе направления на работу по моему желанию. А не отличник этого права лишался, и посему меня направили не на Донбасс, куда я просился, а в Казахстан, куда я не очень хотел ехать. Казахстан тогда был олицетворением поднятию целины, а нежелание ехать на целину - это уже политическое дело. И наш красавец, и оратор своим почти левитановским голосом, профессор Лекарев, заведующий кафедрой организации здравоохранения, вещал, стоя в позе обличителя, с кафедры: "Данила Самойлович рисковал собой в Средней Азии, прививая себе чуму и умирал в борьбе с ней, а студент С.Талейсник не хочет ехать в Казахстан на освоение целинных и залежных земель". О годах моей учёбы и треволнениях в этот период я кое что ещё расскажу /"Эхо "Дела врачей", "Кошачье мурлыкание", " Мой путь к коммунизму"/.
Последней каплей, облегчившей расставание с альма матер, которой я благодарен за знания, за лучшее, что я мог унести в памяти из своих студенческих лет, был фельетон в республиканской украинской молодёжной газете "Молодь Украины". Этот фельетон под названием "Любители городского климата" был накрапан заказным конъюнктурным писакой, неким Рекрутом\ фамилия неспроста выбирает человека \ целиком посвящён описанию и поруганию евреев - выпускников нашего курса, их моральному облику и несоветскому поведению при распределении на работу, в противовес представителям коренной национальности, олицетворявшим всё лучшее и всё передовое... Ложь, подтасовка фактов, почти прямые оскорбления излил рекрутированный борзописец на четырёх евреев и ни одной еврейской фамилии не назвал среди приведенных фамилий выпускников, направленных на работу в села. Хотя в сёльских больницах области работали многие выпускники из 80 студентов - евреев нашего курса, а из названных в фельетоне украинских, только два-три оказались там, а остальные осели в Виннице, Киеве и других крупных центрах страны.
1954 год - год разгула антисемитских настроений после провалившегося "Дела врачей" и рухнувших сталинских планов окончательного решения еврейского вопроса по-советски. До развала СССР ещё было далеко... Я не пошёл на выпускной вечер, так как не хотел видеть лица моих недругов и гонителей. Конечно, мне было жаль, что и друзей не увижу и не отмечу с ними окончание института. Некоторые из них меня осуждали и возможно были правы. Но я пересилить себя не смог. И уехал из родной Винницы по направлению, как и положено было комсомольцу, на работу в Казахстан.
С моей первой любовью мы расстались ещё в институте и она вышла замуж за москвича, уехала жить и работать в столицу. Мы виделись, когда я приезжал в Москву. Был даже на защите ею диссертации. Перезваниваемся дважды в год и по сей день, поздравляя с днём рождения друг друга. Память нетленна...
С Винницей связана самая знаменательная веха моей жизни - это встреча с необычной девушкой с соседской улицы, моей и будущей женой. Ещё в 1949 году помню я стоял и смотрел, как хоронили полковника медицинской службы, начальника госпиталя Печерского, нелепо погибшего под колёсами паровоза на узловой станции Казатин, что недалеко от Виннице по дороге на Киев и Москву. Для меня его смерть останется необъяснимой загадкой, как и многие подобные инциденты в те времена, включая смерть Михоэлса под колёсами грузовика в Минске по заданию или с ведома Сталина. Тогда я в первый раз увидел среди шедших за гробом девочку с косичками и огромными глазами. Я не знал, что именно она станет моей женой через 6 лет. Я уже был студентом третьего курса, когда она стала студенткой винницкого медицинского института. Сближались мы постепенно и не в плановом порядке. Подтрунивали друг над другом. Иронизировали по поводу её участия в хоре, когда я был ответственным за самодеятельность в институте. Писались на меня с другом эпиграммы по поводу наших опытов над собаками в физиологическом кружке:
"Желая одержать в науке новую победу,
Два медика взялись упорно мучит Неду.
Кормили завтраками, даже пирожками,
А результат? Его скажите сами...
Были ещё стишки по поводу моих успехов в драмкружке. А успехи были и неплохие. Мы инсценировали пьесу Гусева "Весна в Москве", а также " Голос Америки", которую нам позволили играть на сцене нашего областного музыкально-драматического театра им Садовского. Несмотря на явный успех спекткакля, появились иронизирующие строки очередного творения Ирмы Печерской: «Кто всегда весёлый бодрый,
Часто шутит и острит,
А на сцене страстно смело
Обличает Уолл стрит?
В жизни он непостоянен:
Чуть узнав, спешит уйти.
Может только лишь на сцене
Женский идеал найти.
Внешность знать его хотите?
Нос кривой, широкий рот,
А на сцене ему очень
Форма моряка идёт.
Вы узнали без сомненья,
О ком автор говорит.
Это всем известный - Сеня,
А на сцене – Вальтер Кид.
Таково было мнение моей будущей жены. Был период, когда мы с ней и с её молодым человеком ходили втроём, но перед моим отъездом в Караганду все точки над «И» уже были расставлены, и дело шло к свадьбе под мелодию «На крылечке твоём каждый вечер вдвоём»... После «Свадьбы в Малиновке» эта песня соответствовала нашему нестроению, когда мы подолгу стояли перед дверью её дома… В дни рождения, помню, я рано утром ходил в старый город и покупал у разводивших цветы жителей столько роз, сколько было лет имениннице. Поженились мы через год после моего отъезда, а на нашей скромной свадьбе профессор Шраер, открывая Шампанское, облил им новое платье жены профессора Ярославского, мамы моего бывшего соперника. Было неудобно и неприятно. Но я тогда ещё дружил с тёщей и произнёс пафосный тост в её честь. Моя жена осталась работать в Виннице, а я уехал дорабатывать свой срок, что было не лучшим решением. Уже, будучи на 5 месяце жена приезжала ко мне в гости, после чего в связи с угрозой выкидыша, я сопровождал её, как командированный врач к месту жительства, т.е. в Винницу, а на командировочные деньги мы купили фотоаппарат "Зенит". По телефону я узнал, что родилась девочка, и задал глупый вопрос: "Почему не мальчик?". В ту пору ещё дородовой диагностики пола не было в нашей передовой, но всегда отстававшей страны. Зная заранее пол будущего ребёнка, можно психологически подготовиться и не будут задаваться подобные вопросы.
Отработав положенные три года в Казахстане, я вернулся в Винницу, где жила моя семья, работала жена, росла дочка. Устроился хирургом в районной больнице в Старом Городе, но ограничить свою хирургическую деятельность вскрытием абсцессов, лечением геморроя и осложнений после опрелостей я уже не мог. Особенно после моей успешной работы хирургом и нейрохирургом в Караганде. Самой "крупной" моей операцией за время работы в этой больнице было срочное горлосечение ребёнку, задыхавшемуся от ложного крупа. Оперировал ночью в примитивной операционной, которую скорее можно было называть перевязочной. Трубки для введения в трахею ребёнка не было, а та, что имелась не подходила по размерам. Так я и стоял, раздвинув разрез в дыхательном горле ребёнка, пока моя тёща, заведующая поликлиникой городской больницы, не привезла своего приятеля - врача "ухо-горло-нос" с детской трубкой, которую под его контролем я установил, и операция благополучно завершилась. Больше и вспомнить нечего из моей "бурной " хирургической деятельности за целый год.
Вскоре я списался с братом моего отца, всю жизнь проработавшим в Сталино, и он безо всякого труда нашёл для меня место нейрохирурга в областной травматологической больнице, куда я и уехал. Так воплотилось в действительность моё желание, работать в Донбассе. Реализовалась, наконец, то, что я просил у комиссии по распределению перед окончанием института. Мне тогда отказали. Продав мои подписные издания и собрав деньги на билеты и на дорожные расходы, я уехал в Сталино и проработал в переименованном в Донецк городе почти всю мою трудовую жизнь. Начал ординатором, старшим ординатором, затем, после защиты диссертации, перешёл в Донецкий мединститут ассистентом, а затем стал доцентом кафедры нейрохирургии. Больше в Винницу я не вернулся, а только наезжал туда, пока там жили мои родители...