Был вечер слякотного дня. Слякоть, снег, вода, лед – прелесть! Великолепная Питерская весна. В ней, как и в поэзии, есть многое… Валяются изодранные, истоптанные лоскутья снега, украшенные черными бусинами грязи и коричневыми дурнопахнущими розами. Темные плешины льда, красующиеся тут и там в обрамлении песочной щетины. Веревки ручейков, связывающие обширные грязевые поляны и пятна мокрого асфальта. Расписанные радугой масляных пленок узлы луж, в которых путаешься, как в лабиринтах. Блестящие куски ледяного крошева. Плачущее небо, иногда стряхивающее с серых ресниц песчинки снежинок. Крошечные проталины, укутанные покрывалами склизких листьев. Танцующие люди, витиевато матерящиеся на неудачных па. Весело хлюпающая обувь и вторящий ей нос. Набухающий авитаминоз, готовый прорваться недельным больничным. Недостаток солнечного тепла и света, вечно живущий в нас горемычных. Ночное настроение и светлые желания улететь куда-нибудь на прозаичные Канары. Несмолкаемый каскад сравнений и рифм. Правда, рифмы не культурные: вода – беда, больничный – горемычным, лед – скот, грязь – мразь… Но ведь рифмы же! Несомненно, весна в Санкт-Петербурге – самая поэтичная в мире.
Измотанный брождением по слякоти забот, уставший от балансирования на лысинах разговоров, я пробирался к дому. Парадный подъезд высовывал асфальтовый язык, но язык прятался между щеками (остатками сугробов), утыкался в скользкую ледяную десну, плавно перетекающую в губу полную воды. Я решил, что язык – это деликатес, и скромно мял ногами щеки-сугробы. А немолодая, нехудая тетенька решила иначе. Она стояла перед лужей и рассчитывала силы для прыжка через водную преграду и ледяное нёбо. Прыжок удался, но нога все-таки скользнула (предательница) вперед, и тетя с завидной гибкостью села почти на шпагат в воду. Все, что я ожидал услышать, смыло волной смеха – женщина смеялась. Я прыгнул на асфальт, протянул ей ладонь. Она встала, практически не отперевшись на мою руку, и прошествовала мимо меня.
Зашел за ней в парадную. Поднялся по ступеням и застыл с ключами в руках перед своей дверью.
Страница памяти перелистнулась, открыв давно забытую фразу: «Человек, попавший на виду у других в смешное и непочтенное положение, должен сам смеяться громче всех над собой (1)». Какая простая и неестественная вещь… Насколько проще матюгнуться, постанывая от боли и неловкости, и как сложно рассмеяться… Постоянно шлепаясь в лужу повседневности, теряешь силы на барахтанье в необоснованной злобе, на цепляние за сочувствие к себе и забываешь о цели… Жизнь зацикливается на попытках подняться и не доходит до смеха поднявшегося… Эх, рассмеяться бы!
Я открыл дверь.
(1) – «Повесть о Ходже Насреддине» Леонид Соловьев.