Из зерен хаоса вырастет сад...

ИЗ ЗЕРЕН ХАОСА ВЫРАСТЕТ САД…

От автора:
Это будет что-то вроде романа из трех частей. Каждая часть будет посвящена очередному поколению героев этого произведения, то есть молодые люди из первой части – это бабушка и дедушка героя третьей части. Связи между частями будут, скорее всего, размытыми, как бы запараллеленными. На сегодняшний день, после двух лет работы (в которой, правда, случались длительные перерывы, когда было неясно, куда же следует идти дальше) первая часть готова почти полностью, вторая – на три четверти, а третья пока едва начата. Тем не менее, мне бы хотелось познакомить читателей с отрывками из готового материала, поскольку абсолютно не ясно, когда же вещь будет готова полностью. Может быть, читательские отзывы помогут этому проекту реализоваться быстрее.

Отрывок из первой части:

«…местом их встречи был обыкновенный детский дом, на самом деле представляющий из себя не место, не явление, не гнездышко, не Вселенную даже, а просто первозданный Хаос.
И потому попавшие в тот Дом-Мир человеческие существа – и воспитатели, и воспитаннники, и мужчины, и женщины, и мальчики, и девочки – вынуждены были стараться изо всех сил, чтобы в окружающей их гибельной неустойчивости поддерживать свои собственные вселенные в более или менее устойчивом состоянии.
Каждая из этих вселенных развивалась своим собственным путем, но рано или поздно должна была выбирать только одну из двух основных перспектив – либо уподобить самой себе все остальные вселенные, либо уподобиться той из них, которая оказывалась сильнее.
Таким образом, все тамошние вселенные должны были в конечном счете уподобиться какой-одной из них, или, другими словами, какая-то одна вселенная должна была уподобить себе все остальные.
В принципе, это было вовсе даже не плохо, а просто хорошо, потому что всеми воспринималось как самый что ни на есть основной, естественный и непреложный закон.
А там, где появляется Закон, пусть даже изначально продиктованный Хаосом, Хаос тут же начинает уступать место все более укрепляющемуся равновесию, то есть - Порядку.
Но ведь собравшиеся в том Доме маленькие и большие Вселенные постоянно росли, развивались, изменялись, набирались опыта, силы, уму-разуму, желания изменить свое положение!..
И в какой-то момент какая-то из них непременно открывала для себя еще и третью перспективу, то есть возможность существовать дальше, никому не уподобляясь, и никого не уподобляя себе.
Однако даже сама мысль об этом нарушала едва сложившееся равновесие, поскольку оно было соткано из бесконечного количества взаимных ответственностей и обязанностей тех Вселенных, которые уже избрали для себя один из двух главных, краеугольных путей.
И если разглядевшая третью перспективу неразумная юная Вселенная упорствовала в ее достижении, то углы расшатывались, пути размывались, разваливались и все еще неустойчивый Порядок вскоре сменялся тем же Хаосом, который будто бы никуда и не исчезал!..
Но, воцарившись в прежнем кошмарном великолепии, Хаос вновь начинал порождать в себе зерна некоего будущего Порядка, а этот Порядок, в свою очередь, порождал зерна будущего Хаоса.
 И так в том Доме-Мире продолжалось без конца и без края, из-за чего Порядок всем его обитателям казался преходящим, а Хаос - вечным...

Постепенно в бесконечной смене Порядка и Хаоса люди того Дома-Мира стали видеть такой Порядок, который не поддается обыденной человеческой логике.
А раз так, то он, очевидно, был в назапамятные времена установлен уже не людьми, а высшими силами или же неким высшим существом. Это предположение так хорошо все объясняло, что очень скоро оно стало основой веры, принимаемой как данность, без обсуждения.
И никому не было известно, что там на самом деле на уме у этого существа.  И ни у кого не было сил и возможностей спорить с ним. И никто никогда не мог рассчитать момент перехода Хаоса в Порядок или Порядка в Хаос.
Это и невозможно рассчитать. Любые, даже самые что ни на есть «научные» расчеты здесь совершенно бесполезны.
Это можно только предугадать, почувствовать, более или менее точно.
Или даже абсолютно точно.
Ведь нет на свете ничего точнее искреннего человеческого чувства.
Но люди, измученные страхом перед будущим и настоящим, не умеющие доверять самим себе, не овладевшие своими чувствами хотя бы в малой степени – а ведь за столько лет могли бы и овладеть!.. - предугадывать это даже не пытались.
И потому непредсказуемую для них смену Хаоса Порядком, и Порядка Хаосом они стали называть «Высшим Священным Порядком».
Были, правда, в том Доме-Мире такие, которые заявляли, что никакого высшего существа нет и не было никогда, что все это, мол, не более чем бред и мракобесие. И взамен Высшего Священного Порядка они все же пыталась разработать какую-нибудь стройную, строго научную и обладающую общеупотребительным значением теорию. Но ничего и никогда у них не получалось, а если и получалось, то ни к чему хорошему не приводило.
Как правило, все кончалось кострами – то из их книг, то из них самих.
Были и другие, которые заявляли, что да, это высшее существо существует, но никакого ума у него отродясь не было, а всегда было и есть сплошное непредсказуемое безумие. И, высказав эту свою точку зрения, они больше никаких теорий не предлагали, а просто прятались в свою собственную обустроенную норку, поскольку были умнее первых, и учились на их ошибках.   
Были, наконец, и третьи, которые заявляли, что, мол, «безумны мы сами!», и потому нет смысла ни разрабатывать какие-то там теории, ни внимать каким-либо пророкам или мессиям, сбиваясь за ними в послушные стада. Жить надо просто, без лишних головоломных вопросов, обустраивая, опять-таки, только свой собственный мирок, только свой собственный островок бытия...
Правда, было не вполне ясно, как можно обустроить свой мирок, будучи безумным?..
Если только не смириться с тем, что его обустройство будет также преисполнено безумства. И даже находить в нем свою прелесть.
Каждая из этих точек зрения, выбиваясь из общего ряда, становилась точкой отсчета нового Хаоса.
То есть Высший Священный Порядок продолжал царить в том Доме-Мире в незыблемом, несокрушимом блеске...


Вот на этом самом фоне в этом Доме-Мире и встретились будущие Катины родители, тогда еще довольно маленькие мальчик и девочка. 
В одно чудесное летнее утро они шли по тропинке между корпусами Дома, производя свою самую первую рекогносцировку на новой местности.
При этом уж как-то так вышло, что они все время шли навстречу друг другу.
И вот,  когда они поравнялись друг с другом и взглянули друг другу в глаза, они тут же кое-что поняли друг про друга.
Кое-что самое главное.
И немедленно в сердце каждого из них будто бы взорвался миллион солнц!
Немыслимой силы пламя охватило все их чувства, все их мысли, и в непредставимую долю мгновения распространилось по их Вселенным от края до края!
И, не сказав друг другу ни слова, потому что слова тут были абсолютно не нужны, и не обменявшись более ни единым взглядом, потому что даже глядеть друг на друга им было невыносимо, они без малейших колебаний ринулись в драку!..
Кто из них нанес удар первым, осталось невыясненным. И навсегда останется невыясненным, так же, как вопрос о том, что появилось раньше – курица или яйцо.
Зато известно совершенно определенно, что их драка была такого накала, и происходила в таком напряжении всех сил и чувств, что если бы  хоть один (одна) из них был (была) чуточку сильнее другого (другой), кто-то, вне всяких сомнений, был бы в этой драке убит! И не просто убит, а буквально раздавлен, разорван на части, разнесен на куски!..
Но они были равны друг другу, абсолютно равны, при том, что их равенство основывалось на совершенно различных, и даже диаметрально противоположных принципах, и потому одолеть друг друга им было не суждено.
И вовек не суждено.
Сражаясь, они все время подпитывались энергией друг друга, причем стоило только одному из них взять немного энергии у другой, как другая тут же брала столько же энергии у одного, а энергия эта была не только накоплена ими самими, но также все время поступала к ним извне, из самого сердца той бесконечной Вселенной, в которой этот Мир-Хаос, казавшийся бесконечным, был на самом деле только небольшой частью.
Вот почему их совершенно дикая, невообразимая драка все продолжалась и продолжалась.
Не выдержала ее только их одежда. Она стала рваться и гореть в пылу боя и в пламени сжигавшей их ненависти, и очень скоро превратилась в лоскутки, в пепел, в прах, а они остались нагими, но, не обратив на этот факт никакого внимания, продолжали драться.
И, казалось бы, они должны были точно так же, как одежду, изорвать уже тела друг друга, но нет, нет и нет!..
Ведь они были равны, они были бесконечно равны, и потому только извозюкали друг друга в траве и грязи, которая, собственно, есть всего лишь земля, из которой произросла эта трава и произрастает вообще все сущее на этой планете...
Дрались они молча, потому что не желали тратить нужные для борьбы силы на бессмысленные крики, но все же производили вполне достаточно шума для того, чтобы на место драки в самое короткое время сбежались все жители того Дома.
Сначала это были его маленькие жители, которые, когда им очень нужно, умеют бегать гораздо быстрее больших.
Сбежавшись, они образовали кольцо, и, ошеломленно, открыв рты, стали наблюдать за дерущимися.
При этом никто из зрителей также не проронил ни слова, поскольку им тоже сразу стало ясно, что слова здесь совершенно не нужны.
А драка все продолжалась и продолжалась. Раздавалось пыхтенье, сопенье, звуки ударов и падений, и за каждым ударом следовал новый удар, и за каждым паденьем – прыжок, после которого  упавший быстрее молнии вскакивал на ноги, не давая своему сопернику ни единого шанса воспользоваться этим временным преимуществом.
Окончена драка была лишь после того, как дерущихся растащили прибежавшие большие – на что, между прочим, потребовалось очень много усилий – и лишь во время растаскивания соперников слегка поцарапали и посадили им на некоторые места пару-другую небольших ссадин, поскольку в запале растаскивания большие тоже слегка разгорячились.
Только после этого все заметили, что произошло с одеждой, и были этим очень удивлены.
Поразило больших также и почти полное отсутствие на соперниках синяков, царапин и других повреждений.
Удивленные большие вымыли детей, выдали им новую одежду, и приступили к дознанию – кто первый начал, из-за чего, и так далее, и тому подобное. 
Но дети повели себя очень странно. Они не молчали, не запирались, и не хныкали, они просто смотрели на больших широко открытыми ясными глазами, они изо всех сил пожимали плечами и совершенно искренне отвечали только одно: «Не знаем! Не знаем! Как-то так вышло! Ну, подрались немножко, с кем не бывает!»
 «Как это – немножко?» – снова разгорячались большие. – «А с одеждой вы что сделали? Ее ведь просто не стало! Это ж надо так постараться!»
Но дети только открывали глаза еще шире, пожимали плечами еще сильнее и вновь отвечали: «Не знаем! Ну не знаем мы!..»


Растерянные большие отправили детей в изолятор, в разные палаты, где они и пробыли весь день. Сюда им принесли их завтрак, обед, ужин, и даже бумагу и цветные карандаши, чтобы они не скучали. Дали им и книжки, но в книжках было слишком мало интересных картинок, а читать дети еще не умели.
К вечеру было решено, что инцидент исчерпан, и дети отправились каждый в свою группу.
А на следующее утро они проснулись раньше всех, в одно и то же время, хотя спали в совершенно разных корпусах, тихонько встали, чтобы не разбудить остальных, и, не одеваясь, полусонные, или, может быть, охваченные каким-то странным наваждением – или предопределением?.. -  отправились на то самое место, где состоялось их вчерашнее сражение.
И лишь только они увидели друг друга, как начали сражаться опять. Молча, но все с таким же шумом. В короткое время к месту боя, как и вчера, сбежались все обитатели Дома. И опять большим пришлось разнимать дерущихся. К счастью, на этот раз у них пострадало гораздо меньше одежды...
Теперь в изоляторе – на всякий случай и для острастки - соперникам пришлось провести не один день, а целых три, в течение которых в Доме произошло много разных других событий, по сравнению с которыми две странные драки двух маленьких детей стали казаться совершенно незначительными событиями.
Действительно, ну подрались детки пару раз, ну с кем не бывает?..
Но, едва выпущенные на свободу, предусмотрительно разведенные по разным корпусам, они, дождавшись, пока на них перестанут обращать внимание, устроили новое сражение.
И на этот раз их одежда превратилась  в прах и в пепел, и на этот раз они не причинили друг другу ни малейшего вреда.


После этого и большим, и маленьким обитателям Дома стало ясно, что перед ними - самые настоящие одержимые. Хотя и с первого, и со второго, и с третьего, и вообще с любого взгляда, особенно когда они были вдалеке друг от друга, это были не просто самые обыкновенные, это были очень милые мальчик и девочка.
И тогда Директор Дома попытался перевести хотя бы одного из них  в какой-нибудь другой Дом-Мир. «С глаз долой, из сердца вон...»
Но ничего у него не получилось! То одна помеха возникала, то другая. Сначала директору долго не удавалось получить соответствующую санкцию своего руководства, а когда удалось, то другой Дом вдруг закрылся на карантин по причине легкой, но очень заразной болезни, охватившей всех без исключения тамошних детей и взрослых. Когда же карантин кончился, и одного из двух драчунов уже посадили в автомобиль, у водителя вдруг начался приступ мучительнейшей, неудержимой икоты. В таком состоянии он никуда и никого везти не мог. Поездку отложили назавтра. Но назавтра в этом автомобиле выявилась такая поломка, что на ремонт потребовалось несколько дней. Посадили ребенка в другой автомобиль, персональный директорский!.. Но только этот автомобиль выехал за ворота Дома, как у него оказались пробиты сразу все четыре колеса! Поездку снова пришлось отложить. Но на следующий день – дело было летом – вдруг разыгралась такая жуткая гроза, хлынул такой ливень, что ехать куда-то нечего было и думать.
И так – каждый раз. Помехи могли быть и какими-нибудь другими, совсем как бы не существенными, но, тем не менее, поездку приходилось откладывать, откладывать и откладывать.
Только тогда Директор, наконец, понял, что такова воля судьбы, что отныне им всем придется жить в одном месте - по крайней мере, до тех самых пор, пока этим детям не придет пора выходить из этого Дома-Мира в Большой Мир.
Единственное, что мог Директор сделать в его положении, так это распорядиться, чтобы за драчунами присматривали круглые сутки, и ни в коем случае не подпускали друг к другу ближе, чем на сто метров.
Но, однако, поначалу не проходило и недели, чтоб между соперниками не происходило очередного сражения. И чаще всего ночью или ранним утром, когда неумолимый сон охватывал своими крепкими объятиями даже самых стойких наблюдателей.
Как уж у детей-соперников получалось, не сговариваясь, просыпаться в одно и то же время и встречаться каждый раз в одном и том же, но всегда новом месте – для всех так и осталось загадкой. Хорошо было только то, что теперь одежды при этом повреждалось не так уж и много, поскольку ночью и по утрам ее на них практически и не было...
Причем, для них было совершенно неважно, лето на улице или зима. Летом они мутузили друг друга в мягкой траве, зимой – в густом снегу, всегда совершенно нагие, но никогда, как втайне надеялся кое-кто, они ничего друг другу не повредили, не сломали, и в самые лютые морозы не подхватили даже самого что ни на есть легкого насморка.
И ни разу, как и в самой первой драке, они не смогли нанести друг другу даже незначительной царапины.
По крайней мере, штатный врач Дома их никогда не находил.
А когда забияк осмотрел приглашенный профессор, он не удержался от восклицания:
 - Удивительно! Потрясающе! Просто невероятно!
- Что – удивительно? Что – потрясающе?.. – спросили у него.
- Удивительно здоровые дети! Потрясающе устойчивая психика! И ведь все остальное у них тоже в полном порядке?..
- Да, ни малейших отклонений... – ответили профессору.
- Ну!.. – развел он руками. – Нам остается только порадоваться за них!..
- Да мы и радуемся...
- А что касается драчливости... Это у них от избытка энергии! Это я могу заявить совершенно точно. А вот почему при этом у них никогда не бывает никаких повреждений – этого я объяснить не могу. И, думаю, вся современная медицина не может...
Тут профессор погрузился в длительные размышления.
Все ждали.
И вдруг, улыбнувшись, профессор предложил:
- Знаете ли, неформально, уже не как врач, а просто как человек, я бы вам посоветовал им не мешать. Если дерутся – значит, им нужно! И, уж раз у них никогда не бывает никаких повреждений... Пусть хотя бы однажды надерутся всласть!..
- Так ведь нельзя! – возразили профессору. – Нашими Правилами все драки категорически запрещены!.. А если, глядя на них, точно так же начнут драться все остальные?... А если у остальных повреждения будут?.. И очень серьезные?..
- Ну!.. – развел руками профессор.
И, более ничего не добавив, уехал. 


С тех пор никаких медицинских светил к детям не приглашали. Было ясно, что никакого смысла в этом нет. И необходимости - тоже.
Жизнь в Доме потекла дальше, но так взвихриваясь и кружась вокруг двух новых появившихся в ней островков, что очень скоро они стали ее главными ориентирами.
При этом все обитатели Дома разделились на два лагеря – ярых сторонников и категорических противников того, чтобы дать драчунам додраться хоть один раз. Сторонников было больше среди маленьких, а противников – среди больших жителей Дома. Мнения «за» и «против» высказывались как явно, так и тайно.
Затем внутри этих двух главных течений обозначались новые ручейки. 
Большие все больше стали превращаться в сторонников, а среди маленьких постоянно возникали не то, чтобы противники, но тайные любители того, чтобы в нужный момент побежать куда следует и прокричать, а то и просто шепнуть на ушко ответственному воспитателю, или даже самому директору: «А они опять дерутся!..»
Ведь Правила, существуют же Правила! Они запрещают, определяют, регламентируют и лежат в основе того самого Распорядка, из которого и проистекает Высший Священный Порядок. 
Однако ябеды всегда бывали биты сторонниками, и настолько чувствительно, что постепенно отвыкли уж так строго следовать Правилам...
Да и большие постепенно стали склоняться к мысли, что, действительно, если драчунам так уж хочется драться – пусть дерутся столько, сколько влезет!
Эта мысль с годами укрепилась и как-то незаметно овладела умами даже тех больших обитателей Дома, которые прежде были самыми твердыми ее противниками.
И вот однажды Директор чуть ли не во всеуслышание вдруг заявил: «Ладно, пусть уж дерутся, раз им так надо. Что, у нас других дел нету, как только следить за ними?..»
К тому времени драчуны из мальчика и девочки превратились уже в юношу и девушку.
И вскоре после исторического заявления Директора, ранним утром, когда все, как водится, спали, они поднялись и отправились на то место, где должна была произойти их новая битва.
Дело было, как и в самый первый раз,  жарким летом.
Но на этот раз никто не кричал: «Смотрите, они опять пошли драться!», и никто не торопился их разнимать, и никто, вот странное дело, не бежал посмотреть на их сражение.
Видимо, у всех, действительно, хватало и своих собственных дел, настолько важных, что их не стоило прерывать ради пустого интереса к чужим делам.


И вот соперники приблизились друг к другу на расстояние нескольких шагов. 
И вновь, как много раз до этого,  в сердце каждого из них будто бы вспыхнул миллион солнц! Все их чувства и мысли охватило невероятной силы пламя, опалило их изнутри, обожгло, и в не представимую долю мгновения распространилось по их вселенным от края и до края!
И, как всегда, не сказав друг другу ни слова, потому что слова тут были абсолютно не нужны, и не обменявшись более ни единым взглядом, потому что даже глядеть друг на друга им было невыносимо, они ринулись в атаку!..
Так началось их не самое последнее, но решающее сражение, каждый удар, каждый выпад которого был наполнен неиссякаемой, непередаваемой ничем иным, кроме ударов, ненавистью!..
И длилось оно долго, очень долго, может быть, весь день, а, может быть, и всю ночь, и следующий день, и следующую ночь, как будто соперники стремились в одну битву уложить все свои прерванные прежде не по их желанию бои, со всей их удесятеренной жестокостью и неудержимым стремлением к полному, бесповоротному, окончательному уничтожению друг друга!..
Они метались по мягкой траве, то падая, то вновь поднимаясь на ноги, они не замечали вокруг себя ничего, и старались только не упустить очередного удара, выпада или захвата.
Думая только о победе, напрягая не только мышцы, но и чувства, они старались предупредить движения друг друга, опередить друг друга хотя бы на миг, на долю мига, на кратчайшее мгновение доли, и ни разу, никому из них не удалось добиться этого.
Наоборот, их движения с каждой секундой стали делаться все более согласованными, синхронными даже, как будто они были всего лишь отражениями друг друга - хотя в этой согласованности не было согласия, а лишь череда непрерывных противоречий.
Вот так и в жизни на то или иное «да» всегда находится точно такое же или еще более сильное, более глубокое и бесповоротное «нет», а на каждое «нет» немедленно отыскивается соответствующее ему «да»…
Но, странное дело, в то время как ночь за ночью, и день за днем сплетались в сотканную из бесконечных противоречий непрерывную спираль, в глубине этого сплетения рождался новый, совсем новый свет, уже не опаляющий, не олицетворяющий чью-то погибель, но согревающий то, что, наконец, без помех устремилось навстречу ему из хляби небесной, из тверди земной.
И случилось так, что никто уже не мешал соперникам сражаться, никто уже за них не «болел», никто не кричал им, как когда-то: «Перестаньте!.. Прекратите!.. Остановитесь!..», и,  однако же, через какое-то время их движения сначала замедлились, затем стали вялыми, а вскоре они и вовсе опустили руки и замерли напротив друг друга.
Их закаленные жаркой битвой сердца бились теперь в унисон, хотя они еще не замечали этого, в их глазах совершенно одинаково отражался уже не вызов, но вопрос, хотя они еще не отдавали себе в этом отчета, а в их мыслях и чувствах уже были не мириады непреодолимых противоречий, а желание найти на все родившиеся вопросы точные ответы.
Даже их позы были совершенно одинаковы, зеркально соответствуя друг другу, причем так восхитительно, что окажись рядом какой-нибудь художник, пусть даже самый завалящий, он бы немедленно схватился за карандаш, и попытался бы закрепить на белой бумаге хотя бы самые основные свои впечатления.
Но не было рядом художника. И хорошо. Всему свое время.
Художник появится позже - в установленное для него время.
Разгоряченные тела извечных соперников обдувал свежий ветер, на весь луг разнося непонятный, странный, но такой волнующий даже для бабочек-однодневок запах, их мгновения слились теперь в вечность, а вечность застыла, до невозможности растягивая время взятой ими вдруг передышки.
Хотя никакой усталости они вовсе не ощущали.
Они просто поняли, наконец, что пусть и по-разному, но равны друг другу, и потому в любой битве ни один из них не может надеяться на победу только для себя. 
И впервые им пришла в голову мысль, что, может быть, сражаться им вовсе и не нужно?..


Тогда юноша посмотрел на девушку долгим и гораздо более внимательным взглядом, чем когда-либо до сих пор, и будто впервые увидел ее перемазанное соком свежей травы нагое стройное тело. И в нем,  в ней, в ее глазах, в самом выражении ее лица было что-то еще, что-то такое, чего он не смог даже сам для себя передать словами, но в глубине души понял совершенно отчетливо.
А девушка еще более долгим и внимательным взглядом посмотрела на юношу, и будто впервые увидела его перемазанное и нагое тело. И ее впервые поразили даже не его рельефные мышцы,  и не та спокойная сила,  которая их наполняла, а нечто более мощное, яркое и ясное, что открывали его глаза.
И они оба вовсе не были смущены взглядами друг друга. Ни потому, что были нагими, ни потому, что впервые смотрели друг на друга вот так.
Они смотрели друг на друга легко и свободно, долго-долго, глаза в глаза, и через какое-то время начали понимать, что им хочется уже не только смотреть, но что-то сказать друг другу. 
И первым сказал он:
- Ты не можешь победить меня.
- А ты – меня! – тут же с вызовом воскликнула она.
- И, однако, ты все время стремишься ко мне. 
- А ты – ко мне!
- Но ведь это очень странно!
- Еще бы!
- И непонятно.
- Это уж точно! Ты вообще мало что способен понять.
Юноша улыбнулся. Ехидное замечание девушки нисколько его не задело. Почему-то.
Хотя еще совсем недавно его больно задевало даже ее присутствие рядом, даже ее существование где-то вдалеке.
- С другой стороны, это совсем не странно… - сказал юноша как бы сам себе, но вслух.
- С одной стороны, с другой стороны… - передразнила его девушка. – Философ! Профессор! Кислых щей… Не могу тебя больше слушать! И смотреть на тебя тоже не могу. Лучше буду смотреть на облака. Вон они какие симпатичные. В отличие от некоторых…
И, раскинув руки, она легла в траву лицом вверх.
И, действительно, стала смотреть в небо, как бы совсем не замечая юношу.
Зато он очень хорошо заметил, как замечательно вместе с ней смотрят вверх ее очаровательные груди с милыми и пока еще такими маленькими сосками.
В траве шуршали всякие букашки, над травой и полевыми цветами летали бабочки, гораздо выше над ними, в самом небе – птицы, рядом шумел лес, а лежавшая в траве обнаженная девушка следила за тем, как медленно движутся по небу пушистые облака.
При этом она делала вид, что совершенно не замечает юноши, который, не обращая никакого внимания на бабочек, облака, парящих в небе птиц и даже на само небо, смотрел только на нее.
Прошло какое-то время. Довольно короткое. Юноша вдруг улыбнулся сам себе очень хитрой улыбкой, нагнулся и что-то сорвал в траве под ногами.
Потом он приблизился к девушке, сел рядом с ней на колени и поднес к ее глазам скромный полевой цветок.
- Фу! – воскликнула она. – Щекотно! Что это?...
- Это – очень красивый цветок! – ответил юноша.
- И что в нем такого уж красивого? На этом лугу очень много красивых цветков! Чем этот цветок отличается от них?..
- Тем, что я тебе его дарю!..
- С чего бы это вдруг?... К тому же  я и сама могу подарить себе любой из этих цветков. Я вообще их все могу себе подарить!
- Нет, такой цветок ты себе подарить не можешь. Он совсем особенный.
- Особенный?.. Почему?..
- Потому что он горит, как огонь!..
- Да?.. Что-то я этого не чувствую! И даже не вижу пламени!..
- Не чувствуешь? Разве?.. А вот так?..
И юноша осторожно прикоснулся краешком лепестка к нежной щеке своей извечной соперницы.
Это легкое внешне касание вдруг так ударило ее изнутри, что ее сердце на миг замерло, хотя удар оказался вовсе не болезненным, а сладостно нежным, будто цветок и в самом деле превратился в сгусток волшебного проникновенного огня.
Ее как будто бы всю залило давно предчувствованным светом, давно ожидаемой волной необыкновенного, невыразимого счастья, и ненависть, и гнев, и склонность к бесконечной борьбе, и желание мериться силами, сражаться, доказывать свою правоту, держаться за свое неистребимое в любых ситуациях «я» в кратчайший миг переплавилось для нее в какие-то совсем новые, яркие, чистые  ощущения, имена которым еще предстояло найти.
Новые, дивные, точные, настоящие имена!..
Девушка прошептала:
- Да…  действительно…  так я уже начинаю что-то чувствовать...
- А вот так? – спросил юноша.
И прикоснулся – нежно-нежно, едва-едва - своими губами к ее губам.
Это было для них обоих не просто еще одно из новых ощущений – это было что-то совсем особенное.
Никто и никогда до сих пор не целовал ее.
Никого и никогда до сих пор не целовал он.
Девушка ответила на поцелуй едва ощутимым движением губ.
Но для юноши оно оказалось необыкновенно чувствительным, невыразимо чувственным!.. 
И он тут же поцеловал девушку еще раз.
Тут же где-то невдалеке, или, может быть, в них самих прогремел гром, и совсем близко родилась и с шумом взорвалась шаровая молния.
Это в нее, заканчивая один путь и начиная другой, превратился подаренный цветок. Не зря он так полыхал!..
Или, может быть, молния возникла сама по себе, как совершенно естественное явление природы, для которой сила поцелуя ничуть не меньше силы молнии?..
Искры разлетелись по всей округе.
Девушка даже закрыла глаза, чтоб не обжечься.
Но искры все же достигли ее мира и проникли сквозь его до сих пор непроницаемые границы.
Озаренный их огнем неприступный опасный берег ее души, еще совсем недавно не оставлявший надежды даже самому прочному кораблю, начал меняться.
Исчезли мрачные скалы, утихли волны, и на их месте возникла обширная равнина – луга, поля, река, деревья с растущими на них чудесными плодами.
В небе над ними новь громыхнуло. И еще раз. И еще. Хлынул ливень. Там и сям начали возникать новые блистающие сгустки шаровых молний.
Они закружились в завораживающем танце, то сближаясь, что удаляясь, то выстраиваясь в искрящиеся гирлянды из всех оттенков оранжевого, красного и огненно-белого.
Гирлянды соединились в одного громадного сияющего дракона, и он, улыбнувшись девушке, сказал: «Живи!..»
..И красиво взорвался, начиная с хвоста.
В эпицентре взрыва зародился и мигом вырос мощный вихрь
Он пронесся по всем полям и лугам, сорвал с деревьев все плоды, взметнул их вверх, к самому небу, и там, расцвеченные ослепительным светом, промытые потоками чистой воды, они освободились от уже созревших семян.
Вихрь, достигший цели, успокоился и растаял, стал чем и был до этого – чистым воздухом.
А семена бесчисленными мириадами вернулись в землю, каждое из них тут же дало росток, превратившийся в цветок, в бутон, в чудесный плод, полный новых необыкновенных семян, то есть, на самом деле, новых слов, новых имен, сложившихся в удивительный новый язык, на котором только и стоило говорить...
Но девушка из многих тысяч новых слов выбрала только одно, для одного-единственного для нее человека.
Она вздохнула.
Она приоткрыла губы.
Она произнесла это слово еле слышно, только для самой себя.
Она открыла глаза.
Она вздохнула еще раз.
И произнесла это слово вслух, уже для него.
«Да!» – услышала она в ответ. - «Да!..»
И она поняла, что ее мир изменился.
Изменилось все – и луг вокруг нее, и букашки, и бабочки, и птицы, и лес.
И лицо юноши, который неотрывно и пристально вглядывался в нее, тоже показалось ей другим – таким родным, таким прекрасным, что от него просто невозможно было отвести глаз.
Да ведь оно и было таким, просто раньше она этого не видела.
Девушка улыбнулась юноше и прошептала:
- Вот теперь я чувствую… Теперь я чувствую все по настоящему!..
- И тебе хорошо?..
- Да. Да. Очень!.. Но только мне еще надо понять себя... Ну, то есть… я имею в виду… понять себя лучше, глубже…
- Я тебе помогу! – заявил юноша.
И поцеловал девушку еще раз, теперь – и нежнее, и дольше, и жарче.
А потом он стал осыпать ей поцелуями подбородок, шею, ключицы, касаясь ее кожи нежно-нежно, двигаясь все ниже, ниже, пока, наконец, его губы не прикоснулись к ее еще никем не целованной груди.
И тогда девушка вдруг прошептала: 
- Озеро... Здесь, совсем рядом, посреди леса, есть озеро... Знаешь?..
- Да. – прошептал он в ответ. – В него впадает ручей, а у самого дна бьют родники, и потому вода в нем такая чистая, что видно, как среди водорослей, у самого песчаного дна, шныряют рыбешки. В детстве я часто приходил туда, чтобы ими полюбоваться… У меня была маска, я плыл лицом в воду, дышал через трубку, гонял рыбок руками и сам чувствовал себя рыбкой.
- Но ведь и я тоже часто приходила туда, чтобы полюбоваться рыбками! И я не один раза переплыла это озеро от берега и до берега. Правда, у меня не было маски. Но почему же мы ни разу не встретились там?!..
- Может быть, потому, что мы сразу начали бы драться. А озеру не хотелось, чтобы мы его тревожили.
- Но сейчас.. Как ты думаешь, оно не будет возражать, если мы вместе навестим его сейчас? Я обещаю, что буду вести себя хорошо!
- И я! – улыбнулся юноша.
Он встал на ноги и протянул девушке руку, помогая ей подняться.


Вода приняла их в свою прозрачную прохладу так же ласково и нежно, как принимает малых детей колыбель, так же бережно и необъятно, как принимает невесомые капли дождя огромный океан – каждый раз как будто в самый первый раз, всегда как будто в самый первый раз. 
Вода омыла их обнаженную кожу, и, хотя сейчас они уже не касались друг друга, она вновь соединила их, как соединяет все в этом мире, и они поплыли вперед, к самой середине озера.
Оно было совсем не большое, и много раз в прошлые годы они запросто переплывали его для собственного удовольствия, с этого берега оказываясь на том, а потом с того – на этом.
Впрочем, сейчас такой цели у них не было. У них вообще сейчас никакой цели не было. Они просто испытывали огромное удовольствие и от чистой прохладной воды, и от своей свободной обнаженности.
Плавать они оба научились в детстве, у своих сверстников, и плавали очень хорошо, но вовсе не так, как спортсмены. Во всяком случае, выдыхать в воду им даже и в голову не приходило.
Но теперь, не сговариваясь, не имея представления о том, как это следует делать вообще, они поплыли ритмичным красивым кролем, и у них получилось, и оказалось, что это гораздо приятнее, чем рубить воду угловатыми саженками и все время напряженно держать голову над водой.
Особенно приятным для девушки оказался выдох в воду. «Странно, - подумала она. – И почему это раньше я даже не пыталась этому научиться? А теперь и так умею!..»
И она улыбнулась сама себе по-детски гордой улыбкой.
А еще через некоторое время юноша и девушка осознали, что они уже не просто выдыхают, но и дышат в воде! Как рыбы, но не  жабрами, а легкими, будто их легкие приобрели совершенно новые свойства.
Теперь они находились уже не на воде, а под водой, немного ниже ее поверхности, озаренной ярким летним солнцем.
Они находились под водой.
Они дышали под водой.
Они плыли под водой так же свободно, как это делают рыбы. И это было так чудесно, так радостно, но совсем не удивительно.
Действительно, что здесь удивительного? Вот есть земля, на ней леса и луга, между ними озера, реки, другие водоемы, и уже в них всевозможные растения, рыбы, и другие существа, которым так привычно постоянно обитать в воде, или же не только в воде, но и на земле рядом с водой.
И так же, как эти промежуточные между водой и землей существа уподобляют себя то водным, то сухопутным обитателям, так и они, эти юноша и девушка, оказавшись в воде, стали вести себя как обитатели воды – не задумываясь особо над этим, просто принимая это как данность.
Правда, тут девушке в голову пришла некая мысль, и она с тревогой очень быстро осмотрела себя. Ей нравилось плыть в воде вот так свободно и легко, как это у нее получалось сейчас, но ей отнюдь не хотелось, чтобы у нее вместо ног появился русалочий хвост, а вместо рук – рыбьи плавники.
Но нет, внешне с ней все было в полном порядке. Руки, ноги, пальцы на руках и ногах, и тому подобное было у нее все таким же, как и всегда.
Очевидно, только внутри у нее что-то изменилось. И девушка успокоилась, поскольку была почему-то абсолютно уверена в том, что в этом изменении для нее, для них обоих, нет ничего опасного.
Наоборот – все, что  с ней самой и с ними обоими  произошло некоторое время назад, на лугу, и то, что произошло только что, в воде, было прекрасным и более чем заслуженным.
Да, заслуженным – именно это слово было в данном случае наиболее подходящим, хотя девушка затруднилась бы сказать, чем же именно они оба заслужили то, что с ними уже произошло, и то, что с ними происходит сейчас.
И то, что еще только должно будет произойти…
Юноша улыбнулся девушке ободряюще, как будто для него только что произошедшее с ними внутреннее превращение было совершенно привычным и ничуть не странным.
Но девушке пришла в голову еще одна мысль. Осмелев, она попыталась заговорить. Она сказала: «Глаза!..»
И юноша услышал ее! Хотя ей показалось, что ее слова разносятся сейчас в воде как-то по другому, чем в воздухе.
«Глаза?..» – повторил юноша
Открытые в воде человеческие глаза не могут видеть все так же ясно, как на воздухе – для того и нужна маска аквалангиста, чтобы видеть все ясно, но теперь они в воде могли видеть простыми глазами без стеклянной защиты все так же ясно, как будто и в маске.
Более того, их зрение будто бы приобрело свойства увеличительного стекла – вертя головами по бокам, они видели малых и больших озерных рыб, шныряющих среди водорослей в поисках пропитания, и друг друга, чтобы употребить себя в качестве пропитания, и вокруг была суета, суета, суета, всевозможная жизненная суета, которая, может быть, только им самим представлялась сейчас суетой, а для этих рыб и прочих водных обитателей это была вовсе не суета, а напряженное, и полное глубокого смысла существование, и от того, что этот смысл был не более, чем рыбий, он не становился для рыб менее значительным
Вот некий малый, едва подросший пескареныш тянул свои маленькие губки к водорослям, а рядом с ним была мама-пескариха, оберегавшая свое дитя от внезапного нападения хищной щуки, но щука, между тем, также наблюдала вокруг за своей возможной добычей, и усмехалась про себя, и эта улыбка только для плывущего в озере необыкновенного человеческого существа казалась забавной, а для мамы пескарихи она была и кровожадной, и злобной, и чрезвычайно опасной…
..и щука, кровожабно улыбаясь, как бы размышляла сама про себя: «Ну, этого пескарика я не трону не потому, что ты, глупая тетка-пескариха его защищаешь, или думаешь, что можешь защитить его от меня. Нет, я его не трону просто потому, что он еще весу не набрал, и потому для меня совершенно не интересен! А вот когда он наберет вес, и станет жирненький, и ладненький, и удивительно вкусненький – вот тогда-то я его и сцапаю! И  никто мне не помешает! Если только сам этот пескарь не ухитриться сбежать от меня в лес густых водорослей, где мне не повернуться, и не проявить своих быстрых бойцовских статей. Ну, что ж, это меня не огорчит, ведь вокруг полно и других вкусных пескариков, и голавликов, и лещей, и других озерных обитателей, предназначенных мне в пищу! А как же иначе? Они живут только для того, чтобы быть мне пищей, и никак иначе!.. Они еще и благодарить меня должны! Ведь если б не я, куда б дели они своих глупцов, лентяев, оторванных от воды мечтателей, неповоротливых, неприспособленных к водной жизни увальней?.. А так они их не девают – я их просто ловлю и ем! К моему личному удовольствию, и всеобщему равновесию жизни!»
Девушка была в удивительном, двойственном состоянии – ее и забавляли, и ужасали эти мысли, эти щукины претензии на создание стройной жизненной философии.
«Нет, не буду я слушать эту надутую дуру-щуку! – решила она про себя, не удивляясь уже тому, что может слышать и понимать щукины мысли. – Я лучше полюбуюсь этими водорослями. Как старательно они тянутся вверх, к поверхности воды! Как красиво они трепещут в воде под действием родников! И из-за наших движений!»
И девушка направила свои мысли к стройным красивым водорослям, мимо которых она сейчас как раз проплывала, и даже протянула руку, чтобы к ними прикоснуться.
И вместе с этим прикосновением она ощутила теперь мысли водорослей:
«Мы растем… Мы растем…. Мы тянемся к этому большому, яркому, светлому, такому красивому, теплому доброму, такому далекому от нас! Мы тянемся к нему, но дорастаем только до определенных пределов, и что-то всегда останавливает нас, что-то всегда говорит нам, что нельзя переходить пределов, что это светлое и яркое приятно, полезно для нас только в таком виде, только через слой живительной субстанции, которая дает нам жизнь. А там, за этим слоем, и тем более там, высоко-высоко, где это большое и яркое висит в окружение таких же мощных, как оно, таких же ярких и больших, нам грозит гибель, гибель!.. И потому мы остаемся здесь, и потому мы не растем больше, чем нам нужно. Нами питаются рыбы, озерных жучки, червяки и так далее, и так далее, но нам не жалко, нам не жалко, ведь, прекращая жить, мы не умираем, мы всегда возрождаемся вновь! И ведь  мы знаем не только то, что должны знать, но и намного больше того! Но откуда нам известно все это?.. Кто рассказывает нам об этом?.. Быть может, свет от этого большого и яркого, свет, который достигает нас через воду, и согревает нас, и помогает нам жить и расти! Спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо тебе! И тебе спасибо, большое теплое существо, которое так ласково касается нас вот этими длинными, красивыми, такими мягкими и нежными снаружи, и такими твердыми внутри!..»
Девушка воскликнула «Ой!» и отдернула руку от водорослей. «Это ж они со мной разговаривают! Это ж они меня благодарят!» – поняла она. «И все же интересно, как же это получается, что я все слышу и все понимаю?!.. А если попытаться прислушаться ко всему остальному, интересно, что я услышу?..»
И она попыталась!
И на нее в тот же миг нахлынули мириады крохотных мыслей, ощущений, переживаний, маленьких и больших чувств – страхов, радостей, наслаждений, ожиданий, стремлений к чему-то, и прощаний с этой жизнью, и самых первых чувств тех существ, которые вот только что вылупились из икринок и смотрят вокруг своими любопытными глазенками, и начинают расти, и гибнут, чтобы дать жизнь каким-то другим существам, и это были очень далекие, и очень близкие мысли, и многие из них были совершенно непонятны и несвойственны обычному человеку, но были сейчас понятны и своейственны ей, существу, пришедшему в этот мир с поверхности. Почему это произошло? Может быть, потому, что их всех соединяла сейчас вода – эта волшебная, необыкновенная субстанция, удивительные свойства которой стали так ясны и так волшебно ощутимы только теперь?..
И девушка, плывя в ней, в ласковой воде, наслаждалась своей способностью воспринимать все потоки мыслей и ощущений, те самые, которые не могла воспринимать никогда раньше, когда жила своей собственной суетливой жизнью там, вдали от воды, на поверхности земли.
Ей помогал язык – тот самый новый необыкновенный язык, который она совсем недавно выучила с помощью первого поцелуя на лугу, когда отдыхала среди травы после последней битвы с юношей, своим извечным соперником и самым лучших жизненным партнером-союзником…
Всюду, несмотря на отдельные умирания и отдельные в массе своей рождения, кипела жизнь, и это было главное ощущение, которое овладело девушкой…
Кипела жизнь во всей своей огромной массе – но главным над маленькими страстишками и крохотными желаниями крохотных существ, над всей возней в поисках пропитания, над всеми страхами, желаниями спрятаться от близкой или возможной опасности, или, наоборот, над азартом как можно быстрее завершить поиск, погоню, преследование убегающей живой добычи, было одно главное желание – к продолжению своего рода.
Этим желанием были пропитаны все существа в озере – и крохотные червячки с рачками, рывшиеся в озерном иле, и рыбы, и земноводные, и растения, распространявшие в потоках воды свои семена к другим растениям, чтобы из семян этих в свое время появились новые ростки.
И пусть даже всеми этими существами руководила заложенная в них природой программа, мощный инстинкт продолжения рода, их стремление друг к другу не было механическим. Все они испытывали отдельные, присущие им чувства, привязанности, они выбирали сами, выбирали их. Так было со всеми – и с рачками, и с червячками, и с рыбами, и с лягушками, и даже с семенами водорослей, которые, как почувствовала девушка, вовсе не отдавались воле воды, но двигались в полном союзе с водой. Они сами не могли двигаться, но зато перемещалась вода, и между ними и водой устанавливался контакт, и вода несла их именно туда, куда хотелось растениям.
Но ведь вода тоже не умеет перемещаться сама! – удивилась девушка. Она течет куда-то только потому, что ее повелевают ветры, движения земной тверди и другие мощные процессы.
"Так что же получается, - подумала девушка, - значит, желание крохотного водного существа способно повлиять на движение материка? На извержение вулкана? На падение в воду куска огромной скалы, из-за которой получается цунами?"
"Да, это так! Это именно так!" – был ей чей-то мудрый и ласковый ответ.
"Тогда чем же я сама отличаюсь от какой-нибудь лягушки? Если и лягушка испытывает чувства, если и лягушка может повлиять на ход небесных светил?"
"Да только тем, что ты, в отличие от лягушки, обладаешь способностью осознать себя и свое место в своей Вселенной так проникновенно, что можешь получить способность не только прочувствовать всю гармонию мира, но даже изменить и свое место, и себя саму! Вот так, как это происходит сейчас. Ведь это происходит совсем не случайно, ты ведь понимаешь это, ты понимаешь?.."
"Да, да, понимаю!.." – подумала девушка в ответ.
И голос, беседовавший с ней, умолк, растаял в окружающем водном пространстве. Но девушка знала, что он не исчез окончательно, а остался где-то здесь, и всегда готов опять зазвучать, чтобы дать ей ответ на все интересующие ее вопросы, если они у нее возникнут.
И тогда она с новым вниманием принялась впитывать в себя всеобщий поток чувств, которыми были пропитаны ласкавшие и поддерживавшие ее сейчас озерные воды.
 И был среди этих потоков  один, который, она точно знала, не всегда присутствовал среди этих вод, который появился в них совсем недавно. И он был сначала очень слабым, едва ощутимыми, как голосок крохотной детской скрипочки среди огромного количества инструментов большого симфонического оркестра.
Но скрипочка вдруг начала расти, подрастать вместе со своим хозяином, маленьким мальчиком, постепенно превращавшимся в мужчину, и вот маленькая скрипочка стала сильным, полноценным инструментом, и зазвучала в полную мощь, и вскоре всем оркестрантам стало ясно, что это звучит первая скрипка!
И что им оставалось сделать кроме того, чтобы только подстроиться к ней?..
И они подстроились, и они настроились, они подчинили все свои личные маленькие мелодии новой прекрасной мелодии, и зазвучали вместе, слаженно, прекрасно, мощно!
«Что, что это такое? – подумала девушка. – Откуда это появилось?»
И не успел еще отзвучать ее заданный самой себе вопрос, как она уже получила и ответ.
Они пришел к ней вместе со взглядом, которым на нее смотрел плывущий неподалеку юноша. Ведь это именно он был той самой первой скрипкой, которая сумела подчинить себе весь этот огромный оркестр, которым сейчас выступала все это озеро, вместе со всеми своими обитателями.
Ведь в то время, когда девушка наслаждалась своими новыми ощущениями, и слушала монолог щуки, и прикасалась к мыслям направленных к солнцу водорослей, она, неосознанно для самой себя, плыла и плыла без особого направления, но все вперед и вперед, и юноша любовался ее обнаженным телом, переливающимся в свете рассеянного водой солнца, он любовался каждой ее линией, и всеми ее складками, и ему было необыкновенно радостно видеть ее  такой свободной, такой непосредственной и такой радостно направленной к абсолютно новым для нее переживаниям.
Он любовался ею, и с каждым ее гибким движением росло его желание. Там, на лугу, он ощутил еще только первые намеки его, он еще только осознавал, что это такое. Там, на лугу, он видел ее обнаженной, как видел много раз до этого, но еще за ее телом не воспринимал ее чувств, и своих чувств в полной мере, так, чтобы они могли захватить все его существо.
А теперь новые ощущения, новые мысли, сраставшиеся в новые желания, переполняли его, и вырастали из него, и переполняли все окружавшее, так, что оно могло только резонировать в ответ на его посыл, и он рос, этот посыл, и рос, и рос, и рос…
И девушка замедлила свои движения.
Перевернувшись в воде головой вверх, как и водоросли к солнцу, она обратилась своим лицом к юноше.
И вновь сквозь удивительно прозрачную воду он как будто впервые увидел ее – ее лицо, ее глаза, ее приоткрытые сейчас губки, ее слегка вздернутый носик, который столько раз казался ему таким упрямым, а теперь был таким бесконечно милым, и он увидел ее прекрасные полные груди с маленькими острыми сосками, которыми любовался уже и на лугу.
И затем юноша направил свой пламенный взор ниже, ниже, и увидел ее тонкую талию, и аккуратный животик, и, в самом низу живота, темный треугольник в средоточии необыкновенно милых складок.
Юношу привлекало то, что целомудренно укрывал этот треугольник, то, к чему ему хотелось прикоснуться, то, что ему хотелось бы ласкать самыми жарками, какие только ни есть поцелуями.
Потому что для юноши в нем скрывалась сейчас вся нежность, вся ласка и все наслаждение, которые только могла дать человеку Вселенная. 
И юноше необыкновенно приятно было видеть ее слегка раздвинутые и согнутые в коленях ноги – ведь ей нужно было двигать ими, как рыбы двигают своими плавниками, чтобы удержаться сейчас в том положении, в котором она пребывала.
Он и сам сейчас был в точно таком же положении, и точно так же двигал своими ногами.
А девушка в это самое время будто впервые увидела юношу.
И еще раз она возрадовалась его прекрасному стройному телу, и его глазам, которые так много говорили ей сейчас, так много, что она не стала ничего говорить ему сама, хотя могла бы и сказать, и вода не стала бы ей помехой, потому что сейчас, в этот необыкновенный день, никаких помех для нее, для них обоих просто не могло быть.
И она возрадовалась его стройному мощному, мужскому телу, и тому ощущению силы и здоровья, которое исходило от него так, что она чувствовала легкое головокружение, и притяжение к нему, и желание в ответ на его желание.
И она еще раз оглядела его, постепенно направляя свой взор туда, где между его слегка раздвинутых бедер уже понемногу наливался силой и твердостью его молодой фаллос.
От ее ласкающего взора фаллос еще немного подрос…
И еще…
И еще…
И вот он налился энергией в полную силу, и выпрямился вверх, как великолепное молодое копье, уже знающее свою цель.
И он показался ей особенно прекрасным, и она задержала свой взор на нем, не чувствуя никакого смущения, ведь ничего смущаться здесь и не нужно было.
Она любовалась его совершенной формой, она видела, как округлилась его увеличившаяся головка, как, все более открывая ее, сдвинулась крайняя плоть, и ей было очень приятно видеть все это, в то время как у себя внизу живота она все сильнее ощущала неизведанное ею раньше тепло,  и удивительную мягкость, и нарастающий там прилив желания, в ответ на его желание, и новый прилив, и новое желание, волна за волной, и вода, став живым маятником, еще и еще раз передавала это желание от него к ней, и от нее к нему, и делала возможным для них все то, что было возможным для других и еще то, что для других было совершенно невозможным.
И она еще ближе подплыла к нему, пристально глядя ему в лицо, не отрывая своего взгляда от его глаз, и ее теперь манили его приоткрытые  губы, и его ровные белые зубы, и кончик виднеющегося за ними языка…
И вот она подплыла к нему совсем близко, так, что между ее и его губами не осталось никакого расстояния, в то время как между ее лоном, и его напряженной плотью еще оставалось некоторое, совсем, правда, небольшое расстояние…
И когда ее губы коснулись его губ, они подарили друг другу новый поцелуй, гораздо более жаркий, и страстный, и чувственный, чем все те поцелуи, которые они подарили друг другу некоторое время назад на лугу.
И вот, сливаясь друг с другом в этом страстном поцелуе, уже начиная ласкать друг друга руками, они и еще более сблизились, и она еще чуть шире раздвинула свои стройные ножки, и удивительно грациозным, единым движением наплыла своим лоном на его сладостный фаллос, и он осторожно вошел в нее, медленно, медленно, чтоб не причинить ей боли – той самой первой боли, которой ей все равно не удалось избежать.
Но эта боль тут же превратилась в удивительно приятное чувство, и исчезла без следа, и они, теперь уже не плывя в воде, а паря в ней, даже не как птицы, а будто как астронавты в космосе, астронавты любви во Вселенной, наполненной любовью, принялись двигаться в такт желанию друг друга, и он, едва сумев оторваться от ее губ, шептал ей сквозь воду, как сквозь волшебный сон: «Тебе хорошо, малышка? Тебе не больно, солнышко? Скажи мне, скажи!..»
«Мне хорошо… Мне очень хорошо… - шептала она ему в ответ, тоже с трудом отрываясь от его губ. – И ты просто волшебный, просто волшебный. Я даже не знаю, сон это или все это происходит с нами на самом деле. Все это так необыкновенно, так необыкновенно…»
«Это не сон… - шептал он ей в ответ. – Все это происходит с нами на самом деле. И пусть это кажется необыкновенным, но это – для нас, это – только для нас. Разве ты не чувствуешь этого?..»
«Да, да! – шептала она опять. – Я чувствую это, я чувствую!..»
И вновь они сливались в необыкновенном поцелуе, и вновь он говорил ей какие-то слова, и не для того вовсе, чтобы передать какое-то знание, а для того лишь, чтобы передать свое необыкновенное чувство.
Так это и длилось – ритм и шепот, шепот и ритм.
И с каждым новым движением, с каждым новым словом, сказанным ими в такт их чувственным движениям, их ощущения становились все более сладостными, все более пламенными, и он все еще был в ней, и она уже забыла о первой причиненной им боли, он же просто благоговел перед раскрывшейся ему красотой прикосновений, объятий, проникновений, сладостных ритмичных движений, то почти совсем выходя из нее и едва касаясь ее мягких нижних губ самым кончиком фаллоса, то вновь входя в нее глубоко-глубоко, до самых беспредельных сущностей наслаждения.
И теперь он передавал ей все свои самые сокровенные желания, все свои самые глубокие и чистые мечты уже не шепотом, не размыкая губ, а напрямую, от мысли к мысли, от ощущения к ощущению.
При этом их обоих совсем не удивляло то, что это у них получается, как и вообще не удиляло то, что они пребывают в воде, и почему-то не тонут, и как-то дышат, так, как своейственно дышать скорее не людям, а водным обитателям, хотя ни жабр, ни каких-то других органов у них не возникло.
Может быть, они дышали всей своей кожей?
Может быть.
Может быть…
Впрочем, это не имело для них практически никакого значения. Все с ними происходило как будто бы во сне, необыкновенном, сладостном, волшебном сне, хотя они совершенно точно знали, что это вовсе не сон, и все с ними происходит наяву.
И вот, в тот самый миг, когда они были уже оба близки к пламенной разрядке, он вдруг спросил ее:
«Теперь у нас будут дети, да?.. Ты ведь хочешь этого?..»
«Очень, очень!..» – ответила она.
«Интересно, кто у нас будет?» – задумался он.
«А кого бы ты хотел?»
«Кого бы я хотел? Я бы хотел еще одну тебя. Маленькую. Чтобы видеть, как ты растешь, развиваешься, как ты начинаешь видеть и понимать мир, и так далее, и так далее…»
«Еще одну меня?.. Но я уже есть! Это может быть только продолжение меня!»
«Конечно. Да!» – не  стал спортить он. – «Только это будет такое продолжение, в котором будет и начало. Я ведь многое пропустил!»
«Пропустил?..» - не поняла она.
«Да, во все прошлые годы. Когда, вместо того, чтобы дружить, мы с тобой все время дрались.»
 «Я тебя понимаю. Да, тебя понимаю...» - согласилась она.
И после непродолжительного молчания добавила:
«Если ты хочешь так, если ты хочешь продолжение, в котором будет новое начало, значит,  самая первая у нас будет девочка»
«Как ты уверенно говоришь! Но разве можно быть в этом так точно уверенной?..»
«Можно!» – улыбнулась она. – «И я не то, чтобы уверена, я просто знаю..»

Пришел час, когда юноша и девушка покинули воду и вышли вновь на поверхность земли около озера, но необыкновенное чувство сопричастности ко всему сущему, чувство сопричастности друг к другу, и к другим, ко всем, которые есть, осталось с ними, лишь уйдя с поверхности содержащегося в них моря чувств в саму суть субстанции их души, так, что они хотя и не ощущали этой необыкновенной сопричастности постоянно, но она была, всегда была с ними.
Они покинули воду, они вышли на берег озера, и, держась за руки, ни о чем не говоря, но время от времени просто улыбаясь друг другу, вернулись в свой Дом-Мир.
При этом им даже не пришло в голову одеться,  да ведь и не было у них при себе еще какой-нибудь одежды, кроме той, что превратилась несколько часов назад в клочки…
И потому по лугу, и по лесу, и по дорожкам в том Доме-Мире они шли совершенно обнаженными, пока не подошли к резиденции Директора, который как раз в это время отдавал какие-то распоряжения заведующему хозяйством Дома.
Директор и заведующий, заметив приблизившихся юношу и девушку, замолчали и принялись смотреть на них во все глаза.
Но в них не было удивления или негодования по поводу того, что юноша и девушка были обнажены, нет, в них было только удивление по поводу того, что они идут вот так, совершенно мирно, и даже взявшись за руки.
- Мда!.. – только и сказал Директор.
- Ну да!.. – поддержал его заведующий.
- Хороши! – продолжал Директор.
- Да!.. – опять поддержал его заведующий.
- Мы пришли чтобы сказать… - начал юноша и замолчал.
- Продолжай!.. – кивнул ему Директор.
- Мы пришли, чтобы сказать, что мы хотим пожениться. – продолжил юноша.
- Мне кажется, вы уже… - пробормотал Директор как бы сам себе, при этом с большим удовольствием глядя на девушку. И, опять же, он любовался не только ее совершенно обнаженным, стройным и нежным телом, но, гораздо больше, выражением исходившего от нее теперь  покоя и женственности.
- Да! – улыбнулась ему девушка. – Но мы пришли сейчас к вам, чтобы попросить у вас… нам ведь больше не у кого этого просить… да, мы пришли попросить у вас…
И девушка улыбнулась смущенно, не найдя точных слов для того, чтобы сказать то, что она хотела сказать.
То есть, точное слово она знала. Но она смущалась, как всякий выросший ребенок смущается перед своими родителями, когда наступает время ему сказать то, что сейчас пытались сказать эти юноша и девушка.
- Вы пришли ко мне за благословением. – помог ей Директор. И голос его при этом был очень довольным. – Ну что ж, я даю вам его. Не могу не дать! Будьте счастливы, дети, всегда любите друг друга, и никогда больше не деритесь!..
- Мы больше не будем. – серьезно сказали юноша и девушка.
- Вот и прекрасно. Я верю вам. – тоже очень серьезно сказал Директор. – Я верю вам, потому что я знаю, что все мы, наконец-то, стали немножко другими. Я понял это, когда увидел вас сейчас. Мы вышли из круга, и теперь перед нами лежит какой-то новый, какой-то совсем особенный путь. Пока не ясно, почему он особенный, и все же…
Директор замолчал.
Молчали и все присутствующие рядом.
И теперь директор вдруг заметил, что рядом присутствовали не только они четверо, но уже все жители того Дома-Мира.
И все молчали.
И всеобщее настроение было очень торжественным.
Не зря, наверное.
Директор оглядел всех еще раз долгим взглядом, успев каждому заглянуть в глаза.
Затем он повернулся к заведующему хозяйством Дома и сказал:
- Ну, раз они у нас теперь муж и жена, освободите для них одну из комнат в корпусе «А». Или «Б». Там, где будет удобнее для них. Они будут жить там столько, сколько им будет нужно.
- Хорошо! – сказал завхоз.
- Но мы ведь скоро покинем наш Дом. – сказал юноша.
- Я знаю. – мягко и как-то уже грустно улыбнулся директор. – Пора пришла. Или почти уже пришла. Но вам надо где-то жить до того времени. Вот мы и приготовим уголок для вас. Ваше первое общее гнездышко... Все, идите, дети, идите!..
И директор, сказав это, смахнул что-то с глаз.
Может быть, какую-то соринку.
Юноша и девушка повернулись, чтобы уходить.
- Да, и еще! – сказал им вслед Директор. – Вы бы одели что-нибудь! Впрочем, как хотите. 
И юноша с девушкой пошли жить дальше…»

Отрывок из второй части:
«Вот так и была зачата Катя – в тот самый необыкновенный день, когда время противоречий и сражений закончилось, и привело к гармонии, и когда ее родителям раскрылось нечто особенное и в них самих, и в мире вокруг них, такое особенное, которое до них еще ни разу не раскрывалось людям вот так, в такой полной мере, как раскрылось им.
Катя была тем самым продолжением-началом, которого так желали они оба. Тем самым продолжением-началом, за ростом и развитием которого они с таким благоговением наблюдали.
Они наблюдали за ее ростом и развитием с самого момента ее зачатия, и отец с благоговением прикасался губами к набухающему животу ее матери и шептал дочери растущей там, внутри, в теплой влаге, в теплом коконе своей маленькой уютной Вселенной, летящей там, в этой необыкновенной субстанции, слушающей слова своего отца, прислушивающейся к ним…
..Он прикасался губами к животу своей жены и шептал дочери: «Привет, малышка! Привет, лапочка! Ну как ты там, подрастаешь? Подрастай, подрастай! Мы все тебя тут ждем, мы все тебя тут ждем с большим нетерпением, но очень терпеливо, так что ты не должна торопиться расти!.. Пусть все происходит в свой срок и свой черед – от от начала к продолжению, от стадии к стадии, от рыбки к зверушке, и от зверушки – к маленькому человеку! Расти, расти, расти!.. Не торопись, расти!..»
И еще великое множество самых ласковых слов шептал он своей дочери и своей жене, ее матери, и, лаская дочь, ласкал свою жену каждым своим прикосновением, и когда ее живот уже стал таким большим, что она не могла отдавать себя мужу, лежа на спине, она стала принимать другое положение, опираясь на локти и колени, чувствуя его жаркие руки у себя на бедрах, чувствуя, как его сильный фаллос вновь и вновь входит в нее, и вновь и вновь они оба входили в неземное наслаждение, хотя уже не в воде озера, как в самый первый раз, поскольку уже была зима, и воды озера были скованы крепким льдом.
И, стоя вот так, на коленях и локтях, удобно выгнув спинку, наслаждаясь его прикосновениями, его поглаживаниями и движениями внутри себя, внутри своего объятого наслаждением лона, важную часть своей радости – очень важную часть – она с восторгом передавала своей растущей в ней дочери.
Как взрослая, настоящая женщина, то есть женщина в полном смысле этого, и, одновременно, как женщина, пребывающая в настоящем времени – будущей женщине; все то, что взрослая чувствовала сама, все то что знала, знает и еще только могла узнать, все то, что воспринимала сама и своим женским чутьем, и тем чувством, теми ощущениями, которые приходят к женщине с помощью мужчины, и больше никак, никаким другим образом прийти не могут.
«Вот так ласкает мужчина женщину.» – как бы говорила она дочери. «Вот так женщина ласкает и отдается мужчине. Всегда по-разному, но в общем так едино, так одинаково бывает у тех мужчин и женщин, которые любят друг друга. Мы с твоим папой любим друг друга, и у нас вот так. У кого-то может быть по-другому, но в общем, у всех  есть нечто единое, некое единое чувство, то самое чувство, которое подпитывается любовью и ничем иным… От общего – части, от части  - к общему. От него – ко мне, от меня – к тебе, и вновь возврат, вновь волшебным потоком от тебя ко мне, к нему, к нам ко всем… Ты понимаешь это, ты воспринимаешь, ты чувствуешь?.. Запомни это, пока ты еще только часть меня, запомни это, пока ты еще только готовишься к тому, чтобы из моих теплых вод выйти в его теплые руки, в руки своего отца, своего уже безмерно обожающего тебя папочки!..»
И всегда мать чувствовала ответ от растущего в ней маленького существа, от такого маленького, и в то же время такого большого, потому что этот ребенок был сейчас так свободен, так велик, и так необъятен, как бывает необъятно и свободно только еще не рожденное дитя…

..Катя проснулась и тут же поднесла поближе к глазам лежавшие на тумбочке часики. Ровно три. Еще ночь, но уже совсем скоро – рассвет. Самое время!
Осторожно приподняв голову, она посмотрела вокруг. Все спали. Кто-то – подложив под щеку ладошку, как научили еще в детском саду, кто-то на боку, кто-то на спине, закинув руки за голову, а Таня Семенова, спавшая на соседней кровати, опять сбросила с себя одеяло и лежала теперь на животе. При этом ее роскошные длинные волосы сбились на лицо, а не менее роскошная ночная рубашка задралась на спину, и лунному свету во всей красе открывалась ее голая попка. Из всего их отряда только у Тани была такая рубашка, и только одна Таня и в лагере спала так, как привыкла спать дома.
Катя только покачала головой.
Но тут же ей почему-то представилось, как она бежит по ночному лесу в такой же просторной кружевной рубашке, и тонкая ткань облегает ее тело спереди, и развевается сзади, и ее такие же длинные волосы, как сейчас у Тани, взметаются по ветру...
Красиво! Но неудобно. Катина трикотажная темно-зеленая пижама, больше похожая на спортивный костюмчик, для ночных побегов подходит гораздо лучше длинной ночной рубашки, а Катины короткие волосы быстрее сохнут.
Катя, приподнявшись на кровати, и опираясь на локоть, задумчиво, не взглядом девочки, но, скорее, взглядом женщины, медленно и внимательно оглядела все изгибы и выпуклости Таниного тела еще раз.
Да, Таня растет быстро. Скоро, совсем скоро она оформится и станет девушкой, и не одну голову вскружит, и не одно сердце разобьет. Таков ее дар, такова судьба – и ее собственная, и тех юношей и мужчин, которым предназначено подпасть под Танины чары.
А не подпасть под ее чары сильной половине человечества будет практически невозможно, поскольку Танина сексапильность более чем соответствует ее сексуальности.
На белом свете есть очень много красивых девушек. Их красота манит, их улыбка опьяняет, их взгляд не дает покоя множеству мужчин.
Но если бы мужчины знали, что сердца очень многих из этих красавиц холодны, что их душа спит, что их прекрасные тела и на сотую долю не способны выполнить тех обещаний, которые дают их волнительные изгибы и формы, то мужчины утешились бы, и спали спокойно и меньше обращали бы внимания на эти красивые, но пустые и зачастую совершенно безмозглые сосуды.
Ну, уж так они устроены! Они красивы сами по себе, но только для себя. В них, может быть, и есть место для некоей чудесной влаги, но влага эта напрочь лишена тех живительных соков, без которых возможна женщина, но невозможна женственность.
Красота есть творение любви. Но совсем не обязательно красота может в полной мере принять и выразить любовь.
Катя вздохнула. Она знала все это. И она знала, что Таня – отнюдь не пустой сосуд. Она знала, что Таня способна будет дать мужчине и наслаждение, и счастье, и любовь.
Вот только захочет ли она этого?..

Катя с Таней были сверстницами, и вступили уже в тот удивительный и наполненный необыкновенными открытиями возраст, когда девочки уже вышли из детства и постепенно, кто быстрее, кто медленнее, начали превращаться в девушек.
Внешне это было гораздо заметнее по Тане. Изменения с ней происходили просто стремительно. День за днем все полнее становились ее зреющие грудки, все круглее – линии бедер, и нежнее – руки и плечи. Даже за две недели в лагере эти изменения стали заметны всем, кто уже  умел обращать внимание на такие вещи.
Одновременно с этим вокруг Тани с каждым днем все явственнее распространялась аура пробуждающейся женской чувственности, которая волновала даже ее сверстников. Эти временно отстающие по законам природы создания постоянно вились вокруг Тани и то ехидничали, то норовили ущипнуть ее за какое-нибудь чувствительное место. Особенно на пляже и если поблизости не было воспитателей.
Что касается мальчишек-подростков из старших отрядов, то они не ехидничали, и не щипались, они в присутствии Тани просто млели, краснели, теряли дар речи и приобретали совершенно глупый вид.
Бедняги.
Впрочем, были среди них и такие особи, которые быть беднягами отнюдь не желали, и потому время от времени подкатывали к Тане с совершенно недвусмысленными предложениями. Мол, если ты, девочка, согласишься уединиться со мной в одном очень укромном и совершенно безопасном месте, то я помогу испытать тебе что-то такое, а, короче говоря, то самое, которое тебе очень-очень понравится!..
Однако Таня по отношению к тому самому была воспитана соответствующим образом, и вовсе не собиралась постигать его где-нибудь в кустах или под забором.
То самое и в Танином представлении, и в представлении ее родителей являлось чем-то таким, что было хотя и очень приятным, и даже необходимым, но все же очень тесно связывалось с пороком и грехом.
Ну а порок и грех этот был связан не с самой сутью того самого, а с его формой, местом, временем, внешним, а не внутренним выражением.
И с его количеством в отдельно взятую единицу времени.
То самое под забором или в каком-нибудь другом малоподходящем месте и в слишком больших количествах не могло встретить сочувствия в представлениях Таниных родителей.
Но то самое – то же самое – в приличном, так сказать, месте, в приличное время (что относилось также и к возрасту) в допустимых моралью пределах и с партнером, имеющим как следует воспитанное понятие о приличиях, было уже не только допустимо, но и желательно.
В общем, согласиться на то самое так уж просто Таня не могла. Она слишком высоко себя ценила для этого.
Она всегда себя так ценила, с самого что ни на есть раннего детства. И это, опять же, была во многом не ее собственная, а исключительно мамина и папина заслуга.
Папа трепетал перед ней, как простолюдин перед недосягаемой для него принцессой, и с рождения дочери он был в ее полной власти.
Перед мамой Таня трепетала сама, но не из страха, а в восхищении тем, как мама сумела поставить себя и в их семье, и вообще в жизни.
Таня знала, что маму надо слушаться, что надо подражать ей и во всем следовать за нею – чтобы в свое время приобрести способность таким же точно образом повелевать и своим мужем, и своей жизнью, и другими мужчинами.
Когда ей будет нужно это. Когда ей захочется этого.
Ей, а не им.
Ведь Таня, как и ее мама, была не просто растущая женщина, но и растущая стерва – в самом ярком, самом убийственном для мужчин значении этого слова.
И хотя до поры до времени Таня еще не в полной мере осознавала свою силу, свою стервозность, и свою сексуальность, ее ответы на предложения прыщавых соискателей ее расцветающих прелестей всегда были однозначными, хотя и разными по форме. Кому-то хватало одного крепкого слова, кому-то двух-трех и еще более крепких, а кто-то на собственном опыте уяснял, что даже и такая маленькая ладошка умеет отпускать более чем увесистые плюхи.
И был даже случай, когда один особой клейкий юный самец узнал, что Танина очаровательная ножка в коротких обтягивающих штанишках тоже совершенно точно знает, куда нужно целиться в случае чего...
Однако самцы и более старшего возраста, юноши-воспитатели то есть, поскольку все воспитатели в лагере были, как правило, студенты из университетов и колледжей, тоже не знали, куда девать свои глаза, если в поле их обзора невзначай попадала Таня Семенова. То есть, конечно же, они знали, куда бы им хотелось их деть, эти глаза, и эти руки, и...
Но!
И еще, и еще раз – но!
Ведь у многих юношей были и девушки, поскольку сюда, в детский летний лагерь, молодые люди приехали уже парами, или в первые же дни разбились на пары, или же постоянно находились в процессе такой разбивки, больше похожей на вечное жизненное брожение со своими страстями, страстишками, страданиями, обидами, слезами, тайными и явными радостями, наградами,  и всем прочим, что продолжает данный список по логике вещей и чувств.
Опять же – правила приличия!..
Однако аура Тани Семеновой была так сильна и обладала таким всепроникающим одурманивающим эффектом, что юноши все равно впадали от нее  в сладкое опьянение, длившееся долго, очень долго. И тогда им приходилось беспокоиться о том, чтобы его не заметили ни их девушки, ни, упаси боже, Варвара Семеновна, директрисса лагеря, аура которой тоже обладала некими специфическими особенностями... 
И тут уж не ясно, кто хуже, или, наоборот, лучше. Варвара Семеновна главнее, а девушки-сверстницы – страшнее! То есть опаснее.
Точнее, какая-то одна из этих девушек, та самая, которая считает себя твоей избранницей, или которая тебя самого сделала или пока еще стремится сделать своим избранником.
От такой-то собственницы в укромном месте (или даже не в укромном!..) за все хорошее можно было тоже очень легко схлопотать по физиономии. Если ты, конечно, подсознательно или сознательно давал ей такое право – ударять тебя по физиономии чем попало. Хотя бы и рукой.
Они ведь чувствуют такие вещи. И когда еще нельзя, и когда уже можно. Их – нельзя категорически! Им – можно. Они потому что слабые, но хотят быть сильнее и борются за свои права.
И за свою уже захваченную или намеченную к захвату собственность.
Совсем неудивительно, что в большинстве своем взрослые девушки смотрели на Таню с плохо скрытым раздражением, завистью, и даже ненавистью. Интуиция и тайное женское знание им подсказывали, что из таких вот маленьких... э... девочек... и вырастают большие хищницы и разлучницы.


Таня эти взгляды, разумеется, чувствовала, но придавать им какого-то особого значения отнюдь не собиралась.
Наоборот, успешно учась у природы вообще и у своей собственной природы классическому стервозному поведению, Таня сама день ото дня совершенствовалась и во взглядах, и в улыбках, и в волнительных женских движениях, прелесть которых с каждым днем становилась все более опасной для окружающих взрослых и подрастающих мужчин...
Вот она - власть «невинных» улыбок. Вот она - сила «непорочных» взглядов. На всем белом свете нет против них никакой, абсолютно никакой защиты!..
И попадавшийся на Танином пути тот же юноша-воспитатель мог для своего спасения сделать лишь одно - как можно незаметнее отойти или даже отползти в сторону, поближе к ножкам своей избранницы-собственницы.
Но, уже удалившись от Тани на безопасное расстояние, уже как бы и забыв о ней, страдалец все равно понимал, что и тело, и душа, и сердце его навсегда отравлены жгучим ядом этой неотразимой каверзной улыбки и этого незабываемого притягательного взгляда.
В общем, все шло к тому, что из Тани должна была получиться не просто стерва, а стерва особенная, выдающаяся, из тех, что рождаются в этом бренном мире не так уж и часто.

Само собой, среди сверстниц Таня претендовала на роль уже не то, чтобы принцессы, но - царицы. И большинством девочек эта ее претензия была удовлетворена. Они целый день вились вокруг нее, они постоянно рассказывали ей о чем-то существенном или несущественном, они умильно заглядывали ей в глаза, ожидая при этом ее отношения к сказанному и соревнуясь за место возле ее невидимого трона.
В прежние времена, если бы Таня и в самом деле была принцессой, и в свое время стала королевой, из таких бы девочек вышли прекрасные придворные дамы или же вышколенные служанки, невероятно гордящиеся тем,  что находятся при «ее Величестве». И самой их главной заботой стала бы защита своего положения от посягательств со стороны других претенденток, которых было бы много, очень много...
В совсем давние времена, если бы Таня была восточной владычицей, римской патрицией, или женой достаточно богатого греческого гражданина, эти девочки были бы уже не придворными дамами, не служанками, а рабынями, получающими удовольствие от полной власти над ними их госпожи, которая может даже отдать их на время или навсегда какому-нибудь важному гостю. И они бы отдавались ему без всякого душевного трепета, без внутреннего сопротивления, но все с тем же удовольствием подчинения и особой, рабской гордостью.
В наши времена из них вырастают прекрасные, вышколенные  служащие всевозможных компаний и фирм, гордящиеся одновременно и своей самостоятельностью, умением обеспечивать себя независимо от мужчин, которые в другие времена владели бы ими и содержали бы их, и, как это ни парадоксально, своей принадлежностью к той или иной престижной конторе.
В общем, их так называемая самостоятельность требует все того же – или еще более?.. - рабского подчинения внешним обстоятельствам, выражаемым в истекающую эпоху в так называемых корпоративных правилах, в так называемых законах  поведения в команде.
И это подчинение требует от женщины еще большей страсти, чем прежнее подчинение мужчине. (От мужчин оно тоже очень многого требует, но в данном случае речь идет о женщинах...)
Повторяя немного другими словами сказанное чуть выше, можно резюмировать, что так называемые деловые женщины полноценный секс – вернее, то, что они называют полноценным сексом – могут иметь только с такими партнерами, которые полностью соответствуют их эталону образцового корпоративного поведения. Сознательно, подсознательно, надсознательно, внесознательно и даже бессознательно. Во всех других случаях ни о приличном сексе, ни о сколько-нибудь существенном оргазме не может быть и речи.
А они еще по психологам, по психоаналитикам, по сексопатологам бегают! Нечего бегать, не поможет. Если уж отдаешься своей корпорации всей душой, то всем телом отдавайся ей же. Важна лишь адекватная персонификация корпоративной идеи в избранном партнере. Вот с этим, конечно, могут возникнуть некоторые проблемы.
Впрочем, они вполне разрешимы – особенно, если прибегнуть к помощи опытной консалтинговой фирмы.


К Тане это не относится никоим образом.
В том-то и заключалась ее неотразимая привлекательность, ее непреодолимая власть над противоположным полом, что в любых обстоятельствах ей было суждено оставаться самой собой – то есть прежде всего женщиной.
Хотя и стервой, и хищницей, конечно.
Плевать Таня будет на любые придуманные современным человеком правила, на любую субординацию и выслугу лет!
Что они ей? Так, пустая мишура, фальшивая позолота, легкая рябь на поверхности потока жизни. Дунь - и нет их! Коснись – и не заметишь! Тронь – и не почувствуешь!
И не подумаешь, и не вспомнишь, и не придашь значения никогда.
Тане всегда будет дозволено то, что никогда не будет дозволено многим другим - тем, кто так умильно заглядывал ей в глаза, ожидая ее оценки своим словам и действиям.   
Ведь им был нужен не только ее трон, не только ощущение излучаемого ею великолепного царственного права, но, прежде всего,  ощущение вот этой извечной женской силы, вот этой глубинной страсти, которые еще только развиваются в ней, а во многих из них либо навсегда останутся в неразвитом, зачаточном состоянии, либо извратятся в нечто механистическое, металлическое, пронизанное сексом, но недоступное истинным человеческим чувствам.
И потому они всегда были готовы пить ее проникновенную ауру, впитывать ее неистощимую энергию, но никогда не могли напиться, не могли напитаться ни тем, ни другим. 
И никогда не напьются, никогда не напитаются, но навсегда запомнят сладость прикосновения к чему-то такому, что им самим, увы, не дано, не доступно...

Впрочем, среди Таниного окружения были и такие девочки, которые по разным причинам не вошли в число ее приближенных - так себе девочки, гадкие утята, серенькие мышки, как будто бы невзрачненькие, некрасивенькие, обиженные жизнью и вдвойне обиженные Таниной красотой отверженные страдалицы, не смеющие  даже и мечтать о том, чтобы когда-нибудь,  хоть в чем-нибудь,  сравниться с нею.
Ах, им было бы гораздо легче жить, если бы они знали, что мечтать о чем-то подобном им вовсе и не нужно, поскольку в них и так заложено зерно, из которого впоследствии, при известных обстоятельствах, разовьется их собственное счастье!..
Счастье обыкновенного зерна, семени, саженца – это рост, расцвет и последующий урожай. И для того, чтобы рост начался и был успешным, надо, чтобы природа благоприятствовала ростку вовремя пролитым ласковым дождем, а не ливнем с градом, чтобы солнце сияло, светило и грело, а не жгло, чтобы ветер был свежим, но не превращался в ураган, чтобы земля, самое главное, была полна живительных жизненных соков.
Счастье человеческих ростков – совсем другого рода. Им нужны не только ласка, но и трепка, не только нежные слова, но и глубокие обиды, и потрясения, и страдания, и взрывы, и крахи, и падения, когда кажется что вновь уже никогда не подняться, уже никогда на встать на ноги, и никогда не сделать новый шаг...
Но это – только кажется, только кажется...
И почва, в которой приходится произрастать человеческим росткам, очень часто бывает как будто бы суха, безжизненна, бесчувственна, как будто бы напрочь лишена питательных веществ.
Как будто бы, как будто бы...
Но как раз вот эта вот внешняя безжизненность, как раз вот эти вот печальные и жуткие события становятся самой лучшей основой для укрепления души и закалке характера, как раз они готовят уже собственную почву для начала нового движения - к новому урожаю, новому счастью!..
Почему так происходит? Почему вообще в жизни нельзя обойтись без страданий? Почему всегда надо платить страданием за счастье? За настоящее счастье?... Почему без страдания и сострадания человеческое счастье становится эфемерным и недолговечным?... Ненастоящим?...
Почему?
Почему?
Никто не знает...
Никто не знает...


Катя не входила ни в отряд приближенных, ни в подразделение отверженных, ни в какие-либо еще классы или категории съехавшихся в тот летний лагерь детей.
Она, сохраняя не только ровные, но и очень хорошие отношения со всеми своими сверстниками и всеми взрослыми, работающими в лагере, была все же сама  по себе.
И уж как-то у нее получилось, что это было заметно далеко не всем окружающим. А тот, кто это заметил, по тем или иным причинам предпочитал помалкивать о своих наблюдениях.
К ним относилась и Таня.
Увидев Катю впервые только в лагере и перемолвившись с ней при знакомстве едва парой слов, Таня неожиданно для себя самой растерялась.
И все потому, что в Кате Таня вдруг тоже почувствовала некую силу и некую власть, но не сравнимые с ее собственными и не равные им, а превосходящие их настолько, что самой себе Таня вдруг показалась крохотным, несмышленым и абсолютно беспомощным существом.
Это было странно, очень странно – ведь на самом деле несмышленой и беспомощной Таня вовсе не была.
Таня, разумеется, постаралась скрыть свою растерянность, хотя что-то подсказывало ей, что скрыть ее, как и многое другое, от Кати нельзя, просто невозможно.
Нельзя и невозможно было скрыть от Кати то, что она будто бы и так знала.
Впрочем, почему «будто бы?..»
Катя действительно знала!
Она знала обо всех сокровищах, которыми владела, и, самое главное, знала, что с ними следует делать.
Таня вообще каким-то образом поняла, что Катя знает что-то такое, что остается непостижимым для большинства других людей – при том, что они всю свою жизнь стремятся покорить манящие их вершины, прилагают для этого гигантские усилия, совершают большие и маленькие, поправимые и непоправимые ошибки.
А Катя и так уже была там – на тех вершинах, на которые могут забраться все, но которые почему-то оказываются доступны далеко не всем.
Впрочем, для нее это были не вершины – для нее это были только, так сказать, равнины и предгорья.
И, пребывая там, зная то, что недоступно многим, зная даже то, что человеку, с обыденной точки зрения, и не надо бы знать, Катя в то же время находилась под защитой этого знания, защитой настолько прочной, насколько сильной, что никому не было дано разрушить ее и тем самым потревожить Катин покой и  невинность.
Покой и невинность, вот именно. Это было главное из того, что Таня поняла насчет Кати.
То есть даже не поняла, а почувствовала.
И Тане безумно захотелось оказаться рядом с Катей - там, на этих чудесных вершинах, которые дают необыкновенное наслаждение жизнью, необыкновенное чувство полета человеку, даже когда он просто идет по ровной земле.
Впервые за последние несколько лет Таня, привыкшая к роли принцессы, к роли лидера, была отнюдь не прочь уступить свой трон другому человеку.
Таня сама себе удивлялась, но это было именно так.
И однажды вечером Таня подошла к Кате, и, предложив прогуляться по лагерю, завела какой-то пустяковый разговор о всяких девчачьих мелочах, хотя на самом деле разговор этот вовсе не был таким уж пустяковым – за ним Таня хотела проверить, готова ли сама Катя не просто дружить с ней, но стать ее самой близкой подругой.
Если бы Таня увидела, что Катя дружить с ней не хочет, она бы перевела разговор на что-нибудь другое, закончив его теми же пустяками, с которых он был начат.
Так, оберегая свой внутренний мир, защищая свою душу, поступают многие люди.
Ну а если бы Катя дала понять, что отнюдь не возражает против того, чтобы дружить с Таней, Таня заговорила бы о чем-то более существенном, и даже поделилась бы с Катей какими-то своими секретами - такими секретами, которые лучше всего прочего говорят о доверии одного человека другому, и тем самым скрепляют их дружбу на много, много лет.
Однако Таниным намерениям не суждено было осуществиться.
То есть ее разговор с Катей начался очень даже хорошо, и в первые же минуты недавняя растерянность Тани, ее тайная обида и тайная злость исчезли без следа.
Но затем…
Затем Катя вдруг остановилась, мягко взяла Таню за руку и посмотрела ей в глаза каким-то совсем особенным взглядом.
В это время Катя и Таня были уже у самой крайней границы лагеря, рядом с густым сосновым лесом, в глубине которого пряталось красивейшее и чистейшее озеро – излюбленное место купания всех обитателей лагеря.
Еще был день, от спортивной площадки до девочек доносились чьи-то громкие крики и смех, от озера долетал плеск воды, шумели деревья, трещали птицы, стрекотали кузнечики в траве.
Но после того, как Катя посмотрела в глаза Тане своим особенным взглядом, для Тани наступила глубокая, всепоглощающая тишина.
Таня впала в странное, очень странное, и, в тоже время, такое чудесное, такое необыкновенно легкое состояние, что почувствовала себя как птица, поддерживаемая в полете мощными восходящими потоками воздуха.
Сейчас Таня будто бы парила над всем лагерем, над всем миром, и еще – над самой собой, над собой настоящей, прошлой и даже будущей.
Ее будто бы обвевал встречный ветер, и так легко, так просто, в разум Тане, как чистый и свежий воздух в ее легкие, проникали Катины слова.
Или же это были не слова? Или же это были какие-то символы, какие-то знаки, какие-то иероглифы, в каждом из готорых было больше слов, чем в самой толстой и самой умной книге?..
И вот этими словами, знаками, символами Катя будто бы говорила Тане о том,  что дружба между ними возможна, и обязательно будет, но не сейчас, а лишь после того, как пройдут годы, и вместе с ними Таня пройдет свой путь, на котором будут и ошибки, и разочарования, и счастье, и несчастье, и страдания – для Тани от других, и для других от нее…И затем Таня поняла, что Катя как бы говорит ей о том, что на самом деле ей очень хотелось бы дружить с Таней именно сейчас, пока они с ней еще дети, и что эта дружба могла бы очень много дать и Тане, и Кате, причем Тане больше, чем Кате, но Кате не жалко было бы отдать часть своего знания, часть самой себя Тане, чем-то поделиться с ней, чем-то очень существенным, что помогло бы ей избежать многих ошибок, обид и страданий в будущем, но..
Но Танины ошибки нужны не только ей. Если этих ошибок не будет – не будет и чего-то важного в жизни каких-то других людей, того, что окажется им очень нужным в какие-то очень серьезные моменты их собственных жизней…
В какой-то неуловимый момент, который был очень коротким, и, в то же время, очень долгим для Тани, она ощутила себя не просто умной, а необыкновенно мудрой девочкой, и в озарении этой мудрости согласилась с Катей, и приняла все то, что ей еще только предстояло пережить, и простила всех тех, кто еще только должен был нанести ей какие-то обиды, и попросила прощения у тех, кому должна была нанести обиды и причинить страдания она сама…
А затем вот это мудрое озарение, вот это подаренное Катей на какой-то миг знание вдруг закрылось от Тани, спряталось до поры до времени в какой-то глубокой уютной норке, но спряталось не насовсем, не до конца, оставаясь начеку, чтобы помогать Тане в такие моменты, когда ей будет совсем плохо, и когда не от кого будет ждать помощи, кроме как от себя самой.
Тут же вернулся шум, вернулся день, и девочки услышали, как кто-то зовет их:
- Таня! Катя! Вы где?.. Бегом к корпусу, мне надо всех пересчитать перед полдником!..
- Это Варвара. – нахмурилась Таня. – Вечно не дает поговорить нормально!..
- Поговорим еще. – сказала Катя. – И не один раз. А сейчас побежали. С Варварой шутки плохи!..
И они побежали к корпусу.
После этого разговора до конца лагерной смены оставалось еще больше порядочно времени, и Тане много раз хотелось еще вот так прогуляться с Катей и поговорить с ней о чем-то важном, очень важном, о том, что они не успели обсудить, и ни разу ей это не удалось. Нет, разговоры и прогулки были, но каждый раз, едва дойдя до чего-то существенного, Таня будто бы чувствовала какой-то барьер, через который она почему-то не могла перешагнуть.
Прогуливаясь с Катей, Таня очень любила смотреть ей в глаза. Они были такие внимательные, такие особенные…
Но то озарение, которое Катя подарила Тане однажды, не повторилось больше ни разу.
Да Таня его и не ждала, потому что до поры до времени забыла о нем…
И оставшиеся дни Таня вела себя вовсе не как мудрая-премудрая девочка, которой чувствовала себя однажды целый бесконечный миг, а как маленькая, но очень быстро растущая стервочка. И ни одно юное сердце было разбито вдребезги одной только ее каверзной улыбкой, и не одно лицо заливалось пунцовой краской, когда Таня каким-либо ехидным замечанием поднимала на смех его обладателя…»

Отрывок из третьей части:

«..в тот самый миг, который последовал сразу после соединения двух семян, двух начал, мужского и женского,  он начал чувствовать - но не себя, а мир вокруг себя, мир женщины, предназначенной вынашивать его. Себя он еще не мог чувствовать, потому что он еще и не был собой. Все, чем он в тот миг был, состояло из отражений, продолжений, отзвуков двух огромных миров, только что зачавших новый, отдельный, иной мир. Иной - потому, что другой сам по себе, и потому, что ему суждено было прожить совсем другую, иную, свою собственную жизнь...
Но мигом ту крупинку времени, в которую все это началось,  можно было назвать только отчасти, мигом она было только по отношению к вечности, поскольку длилась очень, очень долго - ровно столько, сколько было нужно для того, чтобы два начала, два отзвука встретились, и, едва соединившись, простились друг с другом. И это была радостная встреча, и это было радостное прощание...


..И вот, когда они, соединившись, уже растворились в нем, когда они уже стали им самим, он ощутил всю мягкость и теплоту места, в котором оказался, и затем - настоятельную потребность изменяться и расти, и неизъяснимым образом он как-то сумел дать знать об этом той, которая была теперь целым миром для него: "Я тут! Я тут! Я уже существую! Вы хотели, чтобы я был, и вот я есть, и я хочу, чтобы вы знали, что я есть, и отныне уже никогда не забывали об этом!.."
И в ответ на этот безмолвный ликующий крик, на этот направленный прямо в ее сердце и ее сознание возглас от нее к нему тут же протянулась чуткая нить, наполненная энергией жизни и любви...
И она связала его с ней, и нежно, и крепко, и необыкновенно ласково, и он принялся впитывать все то, что она могла ему дать, и ощутил наслаждение от этого, и радость,  и спокойствие, и уверенность в том, что с ним, пока он в ней, пока он с ней, не может произойти ничего плохого...


А там, наверху, во внешнем для него мире, глубокая ночь только начинала переходить в ранний рассвет, и потому по углам большой комнаты, посреди которой царило просторное ложе, растекался уютный полумрак. Мерно стучал маятник старинных часов, на стенах отражались огни уличных фонарей и редких автомобилей, а в полуоткрытое окно влетал свежий весенний ветер.  Спавшие на ложе мужчина и женщина были укрыты одним лишь тонким одеялом, и ветер, ласкавший кожу их рук и лиц, мог бы их разбудить, и хотел разбудить,  но спали они крепко, очень крепко...
Они спали обнявшись и тесно прижимаясь друг к другу обнаженными телами, как это бывало с ними всегда после множества совместных восхождений, каждое из которых, однако, оказывалось для нее даже более проникновенным и сладостным, чем для него, потому что так хотелось и ему, и ей, потому что он умел сделать так...  пока, наконец, и он не воспламенялся вместе с ней в самой сильной, самой яркой, самой безудержной вспышке... и после этого тут же  засыпал... и она, не желая тревожить его сон, и не желая, чтобы он покидал ее, осторожно поворачивалась с ним на бочок, и засыпала тоже,  не выпуская его до самого утра, обнимая его не только по-женски, но и по матерински... своей грудью чувствуя его грудь,  своим лоном чувствуя его плоть, пусть и расслабленную теперь, своей чуткой рукой поддерживая его под попку… и ей было очень уютно с ним рядом, с ним в себе... и ему тоже было очень уютно, и тепло, и хорошо-хорошо...  и потом ранним утром, когда они оба еще спали, тот, который был его неотъемлемой и весьма существенной частью, вдруг пробуждался раньше них, и, пробуждаясь, вырастая, твердея, наливаясь силой, начинал требовать движения, и как-то незаметно для себя, еще в полусне, мужчина вновь оказывался сверху женщины, и действительно начинал двигаться, и будил ее, и она, улыбнувшись, уже проснувшись, но не желая открывать глаз, шептала, дышала, открывала ему, только ему одному: "Милый, милый... как я тебя люблю... как я тебя люблю!.. я тебя очень люблю..." ...и он прерывисто шептал ей в ответ: "И я тебя люблю.. тоже очень люблю..  то есть совсем не тоже... а просто... и очень сильно... да.."  ..и вновь они совершали восхождение за восхождением, и вновь ей было необыкновенно хорошо на каждом пике, а ему было необыкновенно хорошо от того, что так хорошо было ей, и затем они - в который раз! -  уже вместе поднимались на самый высокий, самый глубокий, самый проникновенный  и чувственный пик, чтобы достигнуть на нем, как всегда, уже просто невозможного наслаждения... и каждый раз она шептала ему: "Я счастлива, я очень счастлива с тобой... я верила в это, но никогда не думала, что так, как есть,  может быть на самом деле... это чудо, настоящее чудо.. и самое главное чудо, мое самое главное чудо - это ты, и я еще раз.. еще раз хочу сказать тебе, что я тебя люблю, люблю, люблю!.." ...но теперь он ничего не говорил ей в ответ, а просто принимался ее целовать, и еще один.. или даже не один... из самых нежных, самых трепетных потоков наслаждения проникал в нее через кончик его языка... и она опять удивлялась этому, не переставала удивляться... и  все было так необыкновенно, и так естественно, и каждый раз иначе, по новому, по другому, чем когда-либо до того.
И каждый раз вслед за ночью наступало утро, порождавшее новый день, и они вставали, завтракали, одевались, делались серьезными, и покидали свой дом для того, чтобы вступить в очередной раунд игры под названием "жизнь", и сделать все необходимые для поддержания этой игры дела, и встретиться вечером так, как будто утром они расставались не на день, а на год, на сто лет, на вечность, и каждая их встреча, каждый час и миг, прожитый вместе, были наполнены необыкновенной радостью, и светом, и огнем, пылавшим ровно и мощно... а когда от этого огня отлетали искры, они блистали в их глазах, и помогали им видеть больше, чем обыкновенно видят люди, и потому во тьме вновь наступавшей ночи им не нужен был другой свет...
..И вот теперь была одна из таких ночей, едва переходившая в утро, и мерно стучавший маятник старинных часов придавал вечному городскому шуму хоть какой-то ритм, а на стенах спальни играли отсветы огней луны, звезд, уличных фонарей и фар автомобилей, и в полуоткрытое окно влетал свежий весенний ветер, пытавшийся разбудить спавших на просторной кровати мужчину и женщину, но спали они крепко, очень крепко...


Ветру ни к чему было стараться, ни к чему было вмешиваться в то, где его усилий и не требовалось - ведь глубоко внутри ее лона, внутри самого ее естества, уже зародилось какое-то совсем новое, неведомое ей прежде чувство, и некоторое время, нарастая, оно жило как бы само по себе, и вдруг проклюнулось, усилилось, проросло, преодолело границу между осознанным и неосознаваемым,  наполнило ее вселенную новым нежным знанием, и почти мгновенно распространилось внутри нее во все стороны, во все ее клетки и жилки, в ее легкие, сердце и кровь, в ее чуткую душу, и затем ударило изнутри в самые кончики ее пальцев, в ее самые нежные сокровенные складки, в оба ее острых соска, сжимая их в то же время снаружи как будто губами, хотя никогда прежде эти соски не ощущали никаких других губ, кроме губ того мужчины, который спал теперь рядом с ней...
И она проснулась.
Еще не понимая, от чего, но слушая, как тает необыкновенное эхо только что пережитого ею во сне.
Во сне?..
Или только сквозь сон, так похожий на явь?..
Собственно, почему - "похожий"?..
 "Что?.. Что это?.. - спросила она сама себя. - Это что-то совсем новое, это что-то совсем необыкновенное!.. Это что-то такое, чего я никогда не знала раньше!.. Но куда же оно ушло? Где оно исчезло? Или оно и не думало исчезать?.. Или оно все еще где-то здесь, совсем рядом, и его можно остановить, вернуть, пережить снова?.."
Она вздохнула.
Она сделала паузу в непроизнесенных словах.
Она задумалась, пытаясь теперь сосредоточиться уже не на словах, а на ощущениях.
Но они, откатившись куда-то вместе с эхом, уже почти совсем растаяли.
"Э-эй! Э-э-эй!.." - позвала она, едва открывая рот, но вновь не произнося ни звука. - "Ты где? Ты что?.. Ты откуда?.. Появись! Покажись! Вернись! Так нечестно - убегать без следа!"
И оно вернулось.
Потому что на самом деле и не убегало никуда.
Ну куда оно теперь могло убежать от нее? Из нее?.. 


И вдруг она поняла.
И, уже зная, что не ошибается, не может ошибаться, она еще раз спросила саму себя, может быть, просто для того, чтобы спросить, чтобы еще раз пережить радость от своего необыкновенного открытия:
"Неужели?.. Неужели это произошло?.. То самое, к чему мы оба так давно стремились?.. Но разве женщина может почувствовать это вот так, сразу?.. Впрочем, почему бы и нет? Не всякая женщина, конечно, но такая как я - запросто!"
И она хихикнула от удовольствия.
И тут же почему-то покраснела, смутилась слегка и сказала про себя, но не только себе:
"Пусть меня простит тот, кому положено всех прощать, до поры до времени, конечно.. за то, что я считаю себя необыкновенной, но ведь я и есть необыкновенная, единственная в своем роде... И я рада тому, что я такая! Мне нравится быть такой! Я такой была создана! Я чувствовала это с раннего детства, можно сказать, с самого рождения... Впрочем, я больше, чем уверена в том, что это уже далеко не первый его опыт, и что каждая из нас может быть такой, единственной и неповторимой в своем роде, особенно, если рядом такое чудо.. голенькое, миленькое... вкусное-превкусное и сладкое-пресладкое!... Вот взяла бы и съела его! ..Нет, есть не буду.  Лучше поцелую!"
И она расцеловала своего мужчину в обе щеки, и в губы.
А он, почмокав губами, принял это как должное, и даже не подумал просыпаться.
Но сама она уже не могла спать. Радость и новая энергия переполняли ее.
И тогда она осторожно высвободилась из его объятий, еще раз его поцеловала, потом заботливо укутала одеялом, и, шепнув ему на ушко: "Спи, мой сладкий!", на цыпочках прошла в ванную.»