Фаселис

Станислав Фурта

ФАСЕЛИС

Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня.

Иона: 2:5

- Нет, не "Ё", мадам Ирина. "Oe", "Oe". Надо делать рот так: "Oe". Ich heisse Oezkan . Oe-zkan.
Чтобы доставить мне удовольствие, молодой турок натужно старается говорить по-русски. Это долгооиграющие последствия моего «мерхаба», которое я с привычной ленцой бросаю в прогретый просолённый воздух, когда он с неторопливым достоинством подходит ко мне, одетый в ослепительной белизны сорочку с демократично расстёгнутым воротом и чёрные отглаженные брюки с шёлковыми лампасиками, держа в руках переплетённый в настоящую телячью кожу блокнот. По таким едва заметным штришкам искушённый посетитель сразу понимает, что это незатейливо оформленное заведение не из дешёвых. Бедный Oezkan, стараясь угодить, пытается говорить со мной по-русски, но регулярно сбивается на немецкий, в котором мои собственные познания ограничиваются словами «битте» и «данке». Он находится во власти чудовищного заблуждения, разделяемого, тем не менее, очень многими. Считается, что иностранец поймёт тебя гораздо лучше, если ты обратишься к нему не на своём родном языке, которого он не знает, а на другом иностранном, которого он не знает в равной степени. В этом райском уголке земли, кишмя кишащим немецкими туристами в неизменных шортах ниже колен и пропитанных потом майках, пьющих повсюду неизменное пиво «Эфес» вполне умеренно, но горласто, немецкий язык стал чем-то вроде второго государственного. Хотя мы, русские, здесь пока куда как менее заметны, официанты и портье начинают потихоньку учить и наш язык, так сказать, на близкую перспективу. По-английски в Турции практически не говорят, и я со своим чистеньким инязовским инглишем не чувствую себя полной дурой лишь при заполнении формуляров на рисепшн . И Oezkan, натужно морща высокий лоб с маленькими бисеринками пота, пытается говорить со мной по-русски. Он вежлив. Он отвечает на моё «мерхаба», которым я одариваю его в один и тот же день вот уже пять лет. Он хорошо помнит меня. Он знает, как меня зовут. Он знает, что мне нравится, когда он называет меня «мадам». Не «миссис», не «мэм», не «фрау», а именно «мадам». И вопреки всем правилам непременно по имени. Я же за эти пять лет так и не удосужилась научиться правильно произносить его имя.
- Wie geht es Ihnen ? Как дела? Хорошо?
В ответ на моё настоящее русское «спасибо» с ударным «и» посередине и обрывистым «о» на конце он широко улыбается. Я так и не выучила, как будет «спасибо» по-турецки.
- Wo ist Ihr Mann, m-me Irina? Er koennte uns wie immer helfen, weil er so gut Deutsch gesprochen hat  .
Я беру за краешки полей свою соломенную шляпу и сдвигаю к затылку, чтобы лучше видеть его лицо.
- Он не приехал. Не смог приехать.
- Дела? Бизнес? Все русские хорошие Geschaeftsleute . Фюить-фюить? – насвистывая, он показывает ладонью, как взлетает самолёт, уносящий в небеса Серёжу, моего делающего большой бизнес мужа.
- Угу, фюить-фюить, - повторяю я за ним и неожиданно для себя хохочу.
Он снова расплывается в дружелюбной улыбке, относя мой смех на счёт удачно вставленной шутки, а я рывком снимаю осточертевшую шляпу, швыряю её на соседнее кресло и достаю из пачки сигарету. Oezkan предупредительно щёлкает зажигалкой. Он вежлив и вышколен и ни за что не покажет, что видит, как дрожат мои пальцы, когда я делаю первую затяжку.
- Вы одна? Oh, es tut mir so leid, m-me Irina. Das ist Schade , - Oezkan сочувственно кивает головой, стараясь не смотреть на мои руки.
Я тоже не хочу себя выдавать. Глубоко затянувшись крепким ароматным дымом настоящего турецкого табака, я откидываюсь на спинку плетёного кресла и, слегка прищурившись, принимаюсь его разглядывать. Oezkan’у слегка за тридцать. Он высок, строен и широкоплеч. У него густые чёрные волосы, наверняка жёсткие на ощупь, как проволока, в которых серебрится одна-другая ниточка преждевременной седины. У него широко открытые честные карие глаза, которыми он начинает ощупывать меня, ласково и непринуждённо. И на какое-то мгновение мне становится тепло и приятно оттого, что я, несмотря на возраст, всё ещё хороша собой. Все пять лет я замечала, что этот парень ко мне неравнодушен, как, пожалуй, неравнодушны все турецкие мужчины ко всем блондинкам из Европы, но сейчас в отсутствии мужа его взгляд стал чуть откровеннее обычного. Я знаю, что он никогда не выйдет за рамки зрительного флирта, но даже это мне сейчас не нужно. Ни сейчас, ни когда-либо после. Ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь, большой турецкий мальчик. Дрожь в пальцах унялась. Я отвожу от него взгляд и ставлю точку, решительно стряхивая в пепельницу столбик пепла.
Oezkan понятлив и хорошо воспитан. Он раскрывает свой шикарный блокнот и готовится записывать.
- Что хотите есть и пить, мадам Ирина? Wie ueblich ?
Как обычно – это жареные на гриле гигантские тигровые креветки и бутылка охлаждённого на льду Kavaklidere Primeur white . Конечно же, как всегда, мой славный верный Oezkan. Всё будет, как всегда. Всё непременно должно быть, как всегда. И я бодро говорю ему:
- Да!
Он одаривает меня очередной белозубой улыбкой, в которой, на сей раз, читается некоторая грусть, и, почти по-военному обернувшись на каблуках, уходит прочь. Я смотрю, как на залитом солнечным светом экране его удаляющейся спины играют тени поддерживающих тент опор.

Теперь у меня есть минут десять на воспоминания, пока Oezkan не принесёт бутылку Kavaklidere Primeur white, которую я в этот раз должна выпить одна. Не переживай за меня, Серёженька. Я справлюсь. Я перегибаюсь через никелированную трубку ограждения. Прямо подо мной метрах в двух лениво плещется море. Я хорошо слышу сонное ми-бемоль второй октавы, когда заблудившаяся волна накатывается на чуть тронутую ржавчиной твердь сваи. Море спокойное и прозрачное. Я могу видеть резвящихся у поверхности мальков, и песчаное дно с редкими, покрытыми раковинами моллюсков валунами, на которое словно бы накинули бирюзовый газовый платок. Вокруг ресторана планируют чайки, не столько выглядывая рыбу, сколько надеясь на щедрые подаяния посетителей. А если я подниму взгляд чуть поверх их хищных головок, то на мгновение ослепну от рези в глазах и немого восторга, потому что где-то там, у горизонта солнце, многократно отражаясь в мелкой ряби открытого моря, превращается в россыпи маленьких сверкающих солнц, которых бы хватило на то, чтобы выстроить миллиарды микровселенных. Ведь ты не забыл это место, Серёжа? А если дали и выси, в которые ты взлетел, вынудили тебя забыть или, что, скорее всего, не позволяют вспомнить, то я всё тебе напомню. Мы впервые сидели в этом ресторане пять лет назад и отмечали годовщину нашей свадьбы, бесшабашно чокались Kavaklidere Primeur white, разлитым в запотевшие высокие бокалы, и липкий сок гигантских тигровых креветок стекал по нашим хмельным подбородкам. Вспомнил, мой милый? Ты болтал по-немецки с Oezkan'ом, и вы оба смеялись, но ты гораздо громче его, и мне, не понимавшей в вашей беседе ни бельмеса, всё равно казалось, что ты в ударе и ужасно остроумен. В тот день также ярко светило солнце, и дул лёгкий просолённый ветерок, и также шныряли под нами стайки мальков. Это, конечно, другие мальки, не те, что сейчас. Тех, скорее всего, давно поглотило море: я ведь не знаю, сколько отмерено рыбам…
- Der Wine ist da, m-me Irina . Вино…

Я вздрагиваю. Я не заметила, как он подошёл. Я на него немного сердита, но длится это недолго. Oezkan настолько тактичен и ненавязчив, насколько может быть тактичным и ненавязчивым на анатолийском побережье Средиземного моря официант, обслуживающий белокурую европейку, пусть даже и не первой молодости. Почувствовав что-то не то, он смущённо улыбается. Он показывает мне этикетку. Я киваю. Он ловко откупоривает бутылку никелированным штопором-рычажком и оборачивает в салфетку. Наливает аккуратно, слегка подкручивая струю, сперва лишь четверть бокала. Если я, пригубив, скорчу гримаску, бутылка будет тут же унесена и заменена на нечто другое. Бокал мгновенно запотевает. Oezkan помнит, Серёжа, что белое вино мы с тобой пьём только со льда, хотя, говорят, это и признак дурного вкуса. Я осторожно беру ножку бокала двумя пальцами и поворачиваю к свету. Сквозь матовую поверхность стекла я вижу, как играют блики в вязкой жидкости с зеленовато-серым отливом. Мне кажется, что в запотевшем бокале поселился солнечный зайчик. Впрочем, это не мне кажется. Это ты сказал тогда, в первый раз, в этом ресторане, когда учил меня пробовать вино. Я медленно поворачиваю бокал и смотрю, как вино оставляет на его стенках маслянистые следы. Потом подношу ободок бокала прямо к ноздрям и шумно вдыхаю. Угловым зрением я вижу, как в глазах Oezkan’а мелькает лёгкая смешинка. А мне глубоко наплевать, что этот сомелье-недоучка прекрасно знает, что вино при такой температуре практически не имеет запаха. И я нисколько не обижаюсь, потому что мне всё равно чудится слабый аромат чего-то свежего, ну, например, лепестка жасмина. Это ведь тоже ты придумал, Серёжа? И спустя мгновение, точь-в-точь согласно ритуалу, я пригублю маленький глоток, покатаю языком и скажу себе, что вино глубокое, что в нём осязается раса и что оно имеет привкус чуть недозрелой дыни…
- Шарап – гут , - говорю я и для убедительности выставляю вверх большой палец.
- Es freut mich sehr, m-me Irina . Очень хорошо, - сейчас в его улыбке я чувствую едва заметный оттенок превосходства.
Конечно, милый Oezkan, ты разбираешься в винах гораздо лучше меня, но я буду пить его так, как хочу, и возвращаю ему улыбку, в которой превосходства никак не меньше. Налив мне полный бокал, он ставит бутылку в ведёрко со льдом и уходит, и я снова смотрю, как по его спине извиваются полосатые тени.

Я потихоньку прихлёбываю вино и глазею по сторонам. Отель, где мы с тобой всегда останавливались, называется «Фаселис». Это даже не отель, а разбросанные на довольно внушительной площади тщательно выбеленные бунгало на три-четыре номера с обстановкой внутри, если не роскошной, то и не совсем спартанской. Зато на территории есть всё, что твоей душе угодно, начиная от бассейна, изогнутого по форме морской раковины, и турецкой бани-хамама и кончая вот этим ресторанчиком, в котором мы справляли годовщины нашей свадьбы. В бассейне ты всегда плавал по утрам, а я не понимала тебя. Зачем бассейн, если есть море? Ты говорил, что холодная пресная вода тебя бодрит. Точно также я не понимала, как ты можешь часами торчать в этом дурацком хамаме, вбирая в себя пропитанную испарениями чужих потных тел сырость. В названии отеля есть лукавство. Начитавшийся путеводителей по Турции и купивший путёвку в этот отель будет, как и мы в своё время, простодушно полагать, что окажется прямо на развалинах античного города, в котором якобы однажды перезимовал Александр Македонский. Какая наивность. Название – всего-навсего завлекалочка для туристов. Фаселис находится на довольно-таки приличном расстоянии отсюда, так что поначалу даже начинаешь сомневаться в его действительном существовании. Но он существует. Существует! Где-то там, за длинной чередой реликтовых рощ. Мы нашли его, в конце концов, и я хорошо помню, как ты удивлённо поглаживал серые ноздреватые камни ворот императора Адриана. Ты сказал тогда: «Как странно… Вот эти камни, которые видели людей, которых уже давно нет в помине. Камни есть, а людей нет». А я пожала плечами, дескать чего тут странного… Теперь-то я понимаю: всё, чего мы касаемся, становится носителем информации о нас. Надо только захотеть и суметь извлечь эту информацию. Так, ворота Адриана запомнили твоё прикосновение, Серёженька. Тот, кто придёт в этот ресторан спустя какое-то время, если захочет, сможет увидеть и тебя, и меня, и то, как мы были бесшабашно счастливы, попивая Kavaklidere Primeur white со льда, и как сок гигантских тигровых креветок стекал по нашим хмельным подбородкам.

Когда я вижу прямую фигуру Oezkan’а, приближающуюся к моему столику с огромным блюдом, над которым витает лёгкий ароматный дымок, я невольно начинаю думать, что он читает мои мысли. К чему бы это? Не ревнуешь ли ты, Серёжа, из своего далёка? Да нет, ты никогда не был ревнив…
- Garnelen, m-me Irina .
Поймав мой испытывающий взгляд, Oezkan спрашивает:
- Что-то нехорошо?
- Аллес ин орднунг , - думаю, это единственное связное немецкое выражение, которому ты меня научил.
Подождав, пока Oezkan скроется из виду, я вгрызаюсь ножом в подрумяненный панцирь. Сок брызжет мне на пальцы, и я облизываю их, нимало не беспокоясь, что обо мне подумают окружающие. Мясо у креветок нежное, сочное, сохранившее запах моря. Вот так, наверное, пах пережаренный с солью воздух, который ты шумно втягивал, стоя на сцене амфитеатра в Фаселисе, поднося к лицу то правую ладонь, то левую, словно меняя маски, и, дурачась, выкрикивал:

Сестра, моя любимая, Исмена,
Не знаешь разве, Зевс до смерти нас
Обрёк терпеть Эдиповы страданья …

А я сидела на прохладном камне в первом ряду и аплодировала тебе, будто ты и взаправду был античным актёром. А помнишь, как мы бродили по фольклорной деревне в Кемере и как залезли в кибитку номадов и пили горьковатый турецкий чай? А когда я попросила сфотографировать меня с кальяном, ты смеялся надо мной, потому что я раздувала щёки, словно пыталась надуть мяч. А не забыл ли ты, как мы взбирались с тобой на Янарташ, где по преданиям обитала Химера, огнедышащая зверюга с головой льва, туловищем козы и хвостом дракона, и как ты стоял прямо у вырывавшихся из чрева земли языков пламени, а я прижималась к тебе сзади, в суеверном страхе, что это пламя проглотит нас с тобой? А потом был страх не потусторонний, а вовсе даже земной, нешуточный страх, когда я чуть не наступила на пригревшуюся на камушке маленькую зеленоватую змейку, а ты в последний момент дёрнул меня за руку? И ещё была бухта Олимпос, куда мы, взяв напрокат машину, приехали рано утром. Ты уговорил меня тогда искупаться нагишом. Помнишь, как осторожно мы входили в воду, боясь наткнуться на морских ежей? А потом мы заплыли, Бог знает, как далеко, одурев от безраздельного слияния с морем, и я совершенно выбилась из сил, и назад мы плыли медленно-медленно, потому что, чтобы удержаться на воде, я то и дело клала тебе руку на спину. А когда мы, наконец, доплыли до берега, то обнаружили там компанию немцев, слава Богу, не турок, и как я долго не хотела выходить из воды, пока не застучали зубы. Я помню, как мы вылезли, сверкая бесстыдной наготой, а чёртовы немцы, вместо того, чтобы отвернуться, хлопали в пухлые ладоши и приговаривали:
- Wie schoen! Wie schoen!
Я ещё поразилась тогда, как невозмутимо и неторопливо ты натягивал одежду, будто ходить в костюме Адама перед незнакомыми людьми было для тебя так же естественно, как выпить в жаркий полдень стакан холодной минеральной воды.

Много ещё чего можно вспомнить, Серёженька. Ещё можно вспомнить наш последний приезд сюда и скальные ликийские гробницы в Мире. И как какая-то длинноногая залётная русская девка в обтрёпанных шортах, которые более логично было бы назвать трусами, обронила кошелёк, и как ты, ничего не сказав мне, бросился её догонять. А когда я настигла вас в мрачноватом сумраке сводов некрополя, то увидела, что ты держишь её за руку. И как я мучалась, узнав, что девка эта остановилась, как и мы, в «Фаселисе». И как спустя пару дней, проснувшись ночью, я обнаружила, что тебя нет рядом, и ждала, пока ты не вернёшься. Ты пришёл едва ли не под утро, и блаженно потягиваясь, сказал, что ходил купаться, а я сделала вид, что не заметила, что у тебя не было с собою полотенца. Ты привалился ко мне и сразу засопел, а я долго не могла уснуть и гладила тебя по волосам. И вдруг задрожала, ощутив, что мои пальцы тянутся к твоему горлу. Я представила, как ломаю тебе гортань, и ты умираешь, даже не успев проснуться. Я резко отодвинулась и затряслась в рыданиях, но ты ничего не услышал. А наутро за завтраком мы оба, как ни в чём не бывало, поедали кусочки арбуза. А совсем незадолго до отъезда во время ужина ты пригласил эту девицу за наш столик и щедро отпаивал хорошим вином. Жадность тебе была совсем не свойственна, мой дорогой муж от большого бизнеса, не заработавший самостоятельно ни единого доллара, виртуозно доведший до банкротства созданную мною фирму. Да и чёрт с ней с фирмой! Ты будешь смеяться, но я благодарна тебе за тот вечер. И знаешь за что? Ты не заказывал Kavaklidere Primeur white. Много чего такого можно вспомнить, Серёженька. Да я не хочу, и тебе не стоит. Ведь мы были с тобой счастливы, верно? Я пью за добрую память, Серёженька! И точка.

Праздник заканчивается. Я доковыриваю панцирь последнего недоеденного морского зверя и вытираю пальцы салфеткой. Вино допито. Всё-таки целая бутылка оказалась для меня тяжеловата. В излишних дозах алкоголь неприятно возбуждает. Прости, Серёжа, что я расшумелась. Я нетерпеливо машу рукой, и передо мной снова появляется Oezkan.
- Больше ничего не надо? – напрягает он свой небогатый русский язык.
Я смотрю на него с усталостью, и он всё понимает.

Он появляется через минуту с маленьким квадратным квиточком. Я, не глядя, прячу его в сумочку – рассчитываться здесь принято при отъезде из отеля. Я протягиваю Oezkan’у десятидолларовую купюру, и он расплывается в очередной улыбке, глуповатой, довольной. Официант остаётся официантом.
- Also bis zum nexten Jahr, m-me Irina ?
Я бросаю рассеянно:
- Да-да, конечно…
Улыбка сходит с его губ. Он выдавливает из себя с огромным трудом:
- До сви-да-ни-я.
- До свидания, - отвечаю я ему, уже спеша к выходу.
Прощание наше было довольно сухим.

На мостике, соединяющем покинутый мною ресторанчик и пребывающего в растерянности Oezkan’а с земной твердью, я останавливаюсь и смотрю вниз. Здесь мелко, но снова подо мной кружатся стайки мальков, и лениво переваливаются мохнатые шарики морских ежей. Я виновата перед тобой, Серёженька. Под конец я испортила наш с тобой праздник, наш первый и последний праздник порознь в этом райском уголке земли. Да и перед Oezkan’ом я чувствую себя виноватой. Бедняга, несмотря на щедрые чаевые, остался расстроен. Но он попытался играть со мной в опасную игру. Он хотел подстроиться под моё настроение, а для этого надо было ни много, ни мало меня понять. Прости и ты меня, большой турецкий мальчик. Бай-бай. Я решительно ухожу прочь.

Размахивая сумочкой, я шагаю среди реликтовых сосен и вдыхаю их пряный запах. Выйдя из рощи, я бросаю взгляд на пляж, устланный прокопчёнными телами туристов, на море, округло изгибающее линию горизонта, потом иду мимо бассейна, тренажёрных залов, твоего любимого хамама, архитектурой напоминающего что-то среднее между мечетью без минарета и караван-сараем, мимо аккуратных рядов тщательно выбеленных бунгало. Бай-бай, «Фаселис»! Бай-бай.

…В холле под куполообразным потолком за столиком рисепшн я вижу холёного портье с внушительной лысиной. Мне повезло. Насколько я помню, он сносно говорит по-английски.
- Hi! My room number is… Unfortunately, I have to leave for Russia urgently. I will start tomorrow morning very early. So I would like to have my bill prepared. Right now .
- What a pity, ma’am. It’s really a pity , - он роется в своём компьютере. – Today is your second day here only. You could stay five days longer .
- Alas! Nothing doing. Business first .
- Yeh… You are absolutely right. But do you like this place ? – без традиционных расшаркиваний он меня ни за что не отпустит.
- Certainly, sir. I used to stay here several times. The place is simply marvelous .
- Yeh… Turkey is a wonderful country , – он снова стучит по клавиатуре. – But… But you have nothing to pay except… Oh… There should be a bill from the fish restaurant .
- Precisely. Here it is , - я протягиваю ему квиточек, выданный мне Oezkan’ом.
Он называет мне сумму, я расплачиваюсь, и на этом формальности закончены. Цокая каблучками сандалий по мраморному полу, я удаляюсь.
- Have a nice trip , - бросает мне портье вдогонку.
- Непременно, - отвечаю я, скрываясь за бронёй вращающейся стеклянной двери.

…Придя в номер, я иду в душ и подставляю своё разгоряченное тело под жёсткие струи холодной воды. Я выключаю душ только тогда, когда понимаю, что вдрызг замёрзла. Вытершись досуха и надев ночную сорочку, я ныряю в пахнущий прачечной уют своей постели. Перед тем, как сладко и безмятежно, впервые за долгие месяцы, заснуть, я успеваю заметить, что начало смеркаться…

… Просыпаюсь я глубоко за полночь. Кругом тишь. Я сразу зажмуриваюсь, потому что яркие звёзды тычут мне в глаза иголочками посылаемых на землю световых корпускул. К этому надо привыкнуть. Я снова медленно открываю веки. Звёзды уже не выглядят злыми. Привстав в кровати, я смотрю на море через окно. Мне кажется, что оно расстелило лунную дорожку от горизонта до самого моего подоконника. Welcome, m-me Irina ! Я выпархиваю из-под одеяла, снимаю сорочку и облачаюсь в купальник, сарафан и сандалии. Выпорхнув из номера,  захлопываю дверь и, немного подумав, оставляю ключ в замочной скважине.

…Я снова проделываю тот же путь, что и днём, только в обратном порядке. Я вхожу в рощу, и снова пряный запах сосен щекочет мои ноздри. На сей раз я не сворачиваю к давно уже потушившему свои огни ресторанчику, а углубляюсь дальше в рощу. Пробираться приходится почти на ощупь – фонари остались далеко позади. Чтобы обозначить себе путь, я то и дело хватаюсь за стволы сосен. Кора у них тёплая, размягчённая за день щедрым солнцем. Тропа внезапно сужается и круто уходит вниз, где море облизывает шишковатые головы валунов. Надо мной зависла маслянистая краюха луны, и я могу различить извилистую нить тропинки, змейкой сползающую к морю сквозь прибитый к земле кустарник. Но, сделав несколько осторожных шагов, я всё-таки оступаюсь и кубарем лечу вниз. Инстинктивно я хватаюсь рукой за чахлый кустик, и это останавливает моё падение. Я приподнимаюсь и усаживаюсь на тропе. Прямо подо мной метрах в пяти в немом величии застыло чёрное изломанное тело валуна, о который я бы непременно размозжила голову, если бы не спасительный куст. Жажда жизни. Осматривая себя в голубоватом лунном свете, я начинаю тихонько смеяться… Ссадины на локтях и коленях, ладони расцарапаны, подол сарафана распорот. Вот уж сорокалетняя дура! Странно, но мне совершенно не больно. Я жива, и от этого приятное тепло разливается в животе. Я приподнимаюсь и начинаю медленно сползать к берегу, тихонько перебирая ногами и опираясь сзади на руки.

…Наконец-то я на берегу. Я взбираюсь на большой плоский валун и, обняв руками колени, усаживаюсь на корточки. Лунная дорожка бежит от самого горизонта прямо к моим ногам: «Welcome, welcome, m-me Irina!». Господи, как же тут хорошо! Сейчас мир очень прост. Он состоит из малого количества предметов, цветов, запахов, звуков. Мир передо мной – словно чуть отретушированная синим и тёмно-зелёным чёрно-белая фотография: вот море, вот камни, вот лунная дорожка, вот я сама. Пахнет солью и водорослями. Море бьётся о валуны повторяющейся фортепьянной нотой. На терцию ниже, чем сегодня днём в ресторанчике. Стрёкот цикад. И ещё слабый ветерок шуршит в кустарнике за моей спиной. Всё. Я могла бы просидеть так целую вечность, если бы не наступало утро. Утро – это кричащая палитра красок. Будет резать глаза. Утро – это немыслимый набор запахов, раздражающих ноздри, как назойливая цветочная пыльца. Аллергия. Утро – это какофония звуков. Не хочу зажимать уши. Утро несёт новую боль. Не надо утра. Мне хорошо. Я встаю в полный рост и блаженно потягиваюсь. Гармония.

Я стаскиваю с себя рваный сарафан, а потом, недолго думая, и купальник. Мне нечего стыдиться. Потому что ночь. Я одна. Прохладный ветерок поглаживает моё тело. Конец путешествия.

Я присаживаюсь на самый край валуна и опускаю ноги прямо в лунную дорожку. Welcome, m-me Irina! Come to me.  Я вхожу в воду, осторожно ступая с камня на камень. Море тёплое, почти, как моё тело, и я чувствую, как сначала мои колени растворяются в нём, потом бёдра, живот, грудь… Я плыву. Плыву медленно, туда, куда влечёт меня искрящийся коврик. Welcome. Come to me.

…Знаешь, Серёженька, я совершенно не могу представить тебя мёртвым. Иногда мне кажется, что я просто не знаю, как ты погиб. Иногда мне представляется, что тебя вытаскивают из искорёженного автомобиля, иногда я вижу тебя лежащим на промороженном асфальте с пулевым отверстием между глаз, иногда… Но как только я пытаюсь вглядеться в твоё лицо, в твоё побелевшее лицо с заострившимися чертами и остановившимся взглядом, оно исчезает. И я начинаю думать, что ты разыграл меня. Ты просто фюить-фюить… Ты летишь в огромном самолёте рейсом продолжительностью в бесконечность. Без посадок. Без дозаправки. Ты был чересчур живым для того, чтобы я смогла представить тебя мёртвым…

…Я плыву очень долго, пока хватает сил. Как тогда в Олимпосе. Только сейчас уже никто не подставит мне спину. В мире больше никого нет. Никого. Море и я. Я и море. Гармония. Я набираю в лёгкие побольше воздуха и ныряю в тёмную бездну. Я ухожу всё глубже и глубже. Я не открываю глаз. Не нужно. Здесь не на что смотреть. Здесь нет ни мальков, ни морских ежей, ни моллюсков. Здесь нет ничего. Только я и море. Море и я. Гармония. Воздух кончается. Я и море. Море и я. Я-море. Море-я. Мория. Объяли меня воды до души моей…