Страсть звездочета
…мне не нужен твой телефон,
я забуду твой адрес,
и сегодня я буду пить,
чтобы мне стало легче…
1
Он жил в полном безразличии к собственной судьбе. Иногда чем-либо подви-гался на малые усилия, со стороны казался разборчивым, поэтому и прослыл ти-пом «себе на уме». Представляете, всегда имел при себе мягкую с большими по-лями шляпу и мужской «ридикюль», где после одного случая поселился камень неизвестной породы – черного цвета. Прожил на белом свете сущий пустяк вре-мени, но лицо имел вытянутое с морщинами у губ, а как посмотрит, так иной раз старик стариком. Странный, странный, весьма даже непонятный мужчина. Да и на женщин, в общем, не падок, да кто знает? Онанистом не был, коммунистом тоже, хотя раза два был на демонстрации - стыдливо носил какие-то красные фе-тиши, а потом вежливо отказывался, собственно, и кому теперь это нужно. Каки-ми-то правдами и неправдами вселился в новую многоэтажку, аж на двенадца-тый этаж. А лифты, конечно, не работали, но у него, собственно говоря, ничего и не было, так, барахло - низкая широкая кровать, железная, складная – рухлядь. В четыре рейса поднял все на место и живет. А и правильно, ну ее к черту, эту об-становку, что мы, вечные, что ли?
2
Весь Аэрофлот остервенело и сломя голову куда-то улетал. Ге-е-й, мешочни-ки! Так и хотелось дать кому-нибудь под зад.
Он занял очередь за пухлым чемоданом и убийственно мерзкой старухой, на лбу у которой было написано, что она ветеран, инвалид и участник. Но ей не ве-рят. Вот сволочи, да. Он укутался в мохеровый шарф и выдохнул уставший воз-дух. Мучительно захотелось куда-нибудь сесть, или хотя бы притулиться, вытя-нуть ноги, закрыть глаза…
--Эй, шляпа! – его дернули за рукав так, чтобы он сильнее почувствовал, что он именно шляпа и никто иной.
--Ты последний, ну!?
Он хотел в ответ лишь опустить ресницы, но колхозник в овчинном тулупе уже раззевал золотозубую пасть для нового риторического вопроса. Он кивнул и отвернулся, спиной ощущая мерзость возни этого человека.
В ярком помещении кассы сидела обесцвеченная фурия, говорящая в дыроч-ки на мутном стекле. Она почему-то все время вздергивала пухлые ручки с двух-недельным маникюром и старческой пигментацией. И откуда берутся эти мерз-кие существа, с тонкими язвительными ротиками, матово отливающие золотыми зубами.
--Ужас. Уроды, - подумал он.
--Мне бы улететь…
--Куда!? – она отвернулась.
Он медленно произнес название места. Тут обесцвеченную фурию будто ужа-лили, она на секунду вытаращила глазенки, вздернула нервические ручки, за-жмурилась и прыснула какой-то отборной блевотиной. Начала что-то листать и делать повелительные жесты, автоматически подпрыгивая и слюнявя мутное стекло.
--Я извиняюсь… н-но, вы не поняли, мне действительно туда надо…
Фурия привстала, раздвинула ноздри и сделала такое зверское выражение ли-ца…
Но тут колхозник в овчинке вовремя отстранил его от кассы, уже тулясь и ер-зая так, как обычно тулятся и ерзают.
Он вздрогнул, поморщился и что было сил заорал:
--Она не расслышала…глухая-а-а, – чуть не сорвавшись на визг, закашлялся. Отвернулся и пошел прочь, волоча за собой веревочку с синей бирочкой «Аэрофлот». Вечно что-нибудь прилепится, черт бы подрал эту грязь.
3
Он безразлично относился к собственной судьбе. И если бы даже знал это сам, вряд ли что-то изменилось бы. В его комнате окно занимало главную и цен-тральную часть. Остальные вещи и предметы лежали брошенные и усталые. Упершись коленями в батарею, он просто созерцал внутренности мира. Солнеч-ный прибой ослабевал, начинался мягкий отлив. Ну и пусть, вот и хорошо.
Грохнул лифт, сердце забилось и утонуло, пропало где-то там, в глубине, усердно грея кровь. Он не оборачивался. Шаги на высоком каблуке. Остановились. Чмокнул замок, и, ударяясь о стены, в комнату ворвался скрип открываемой двери. Все стихло. Да! Да! Да! Это она. Он почувствовал свежую прелесть весен-него вечера и поежился от мурашков на спине. Закрыл глаза руками, и на его ру-ки легла нежность, – он погиб. Медленно обернулся и утонул без сожаления и во-ли в черной, сонной ночи ее глаз.
--Соня, где же твои перчатки… Боже, да ты вся распахнутая. Ну, зачем на тебе пальто и шарф, если они не завязываются и не застегиваются. Я сейчас кофе…
Но он не сдвинулся с места.
--Отпусти меня, или я расплавлюсь…
Она привстала на цыпочки и приблизила его лицо к себе. Ее черные ресницы, чуть загнутые, придающие глазам выражение вечной печали и лукавства одно-временно. Так вот, эти самые глаза, чуть колыхнув ресницами, могли делать с ним все, что угодно, а острый, сладкий язычок парализовывающе тронул чуть его губы… Она закрыла ему ладонью глаза и, чуть прикусив зубками, взяла его нижнюю губу, сначала нежно, просяще, затем по-женски, коварно, завладела ею. Руки его скользнули вниз с плечей по упругим холмам груди к тонкой талии, и оттуда, вбирая жар и страсть, медленно поползли к спине…Она вздохнула и рас-слабилась, укрылась где-то на груди, слушая его сердце.
--Алик…
Он вздохнул.
--Алик, я умру без тебя… если… Я хочу кофе!
Она вырвалась и, раскидывая пальто, шарф и себя в разные стороны, обру-шилась на мир смеющимся водопадом счастья.
(Февраль 1991г.)