Мороженного – нет…
Посвящается, наверное, грузинам
Электричка – это такой поезд, наверное. Но Слива думает другое. Слива дума-ет наоборот. Он, наверное, грузин, а, может быть, еще и грек, хотя, скорее всего, он просто мой друг, что само по себе гораздо больше, чем все грузины и все греки…
И вообще, он говорит, что электричка не может быть поездом. В поезде спать можно, а в электричке – нет. И люди, говорит, в поездах много лучше. Тут он хочет сказать, как именно «много лучше», но кто-то кричит «Лестибудуа-а!»…
Слива вдруг вздыхает, поднимает вверх правую руку, смотрит мне в переносицу, будто бы не зная, что я все равно промолчу…
Рядом с ним, напротив меня, сидит Нина. Я ее не знаю, но чувствую, что зовут ее Нина. Она уже целый час сидит и смотрит мне в коленку, а Слива ее не замечает. Не замечает даже, когда случайно пихает ее локтем, рассказывая, что такое Бере-говая Охрана…
Береговая Охрана – это такая служба, наверное. Но Слива думает другое. Слива думает наоборот. Он еще много говорит, машет руками, изображая большой ла-катор, при этом он надувает щеки …но я его не слышу…мне становится душ-но…я чувствую, как кровь заливает мои щеки и даже уши…я зажмуриваюсь…но все равно чувствую, как Нина смотрит на меня…и я смотрю на нее…:
Я вижу ее как темноволосую с каштановым отливом неправильных глаз…
Вот бьется сердце…почему? И ничего я уже не слышу – только сердце…оно уби-вает меня…так бьется.
Внезапно падает темнота, и меня сбрасывает со скамьи, падая я обхватываю ее колени, мечтая вот так и падать…мне хорошо…и даже боль в затылке, нарас-тающая, только пульс…лишь пульс…я падаю …падаю… падаю…и дна не боюсь.
Слива орет прямо в ухо. Он боится за меня. Слушает что-то в моей груди.
Он всегда искренен и добр ко мне.
Я помню его отца. Он никогда не любил слов впереди и сзади своего имени – он просто Нико, а Слива его сын.
Еще я помню первого и единственного своего змея, которого я сделал из красно-го, красивого безумно маминого платка – Слива его для меня украл. Он трогал его и завидовал.
Мы запускали его утром.
Возле железных рельсов.
Было пасмурно, и ветер так и рвал змея рук.
Это была лучшая вещь, сделанная мной когда-либо.
Слива стоял завороженный.
Он молчал и только изредка непонятно и странно на меня смотрел.
И он первый почувствовал…
Словно эта нитка, к которой был привязан змей…
Такая, за которую всех змеев привязывают…
Оборвалась внутри него.
И ветер неожиданно стих, и змей стал падать.
Я не знал, что делать. Боялся. Мне было обидно.
Потому что змей упал…
Как падают рано или поздно все змеи…
Нитка которых оборвалась…
Он упал прямо на полотно.
Слива дернулся и побежал.
Быстро побежал,
Я, стоя на холме, все видел…
И поезд я увидел раньше Сливы…
Тогда и я побежал,
Крича, путаясь в траве…
И упал небольно и предательски…………
…Слива сидел на шпалах и держал мертвого змея в руках, он плакал, плакал и говорил, что совсем чуточку не успел, говорил, что видел, как змей метался между колес, но так и не смог вырваться. Руки его дрожали, и змей дрожал, точно в конвульсиях. И лишь большие капли из глаз Сливы оставляли широкие тем-ные пятна на ярком шелке…Я сел напротив него и так ничего и не сказал. Про-молчал.
Когда я смог наконец открыть глаза, снова было темно…
--Слезы в твоих глазах. Еще больно?
Нина спросила так, словно знала, что – да, мне еще больно, то ли оттого, что я тогда промолчал, то ли оттого, что сейчас молчу…
--Я ждал тебя, Нина! Ждал, чтобы спросила так именно ты…
Она держала мою голову у себя на коленях, а я слушал, как пульсирует жилка в ее ладошке.
--Почему темно?
--Мы застряли в тоннеле.
--А где люди, я не слышу их, где Слива…?
Вдруг кто-то кричит «Лестибудуа-а!». И я услышал голос Сливы. Слива ру-гался и кричал: «Где, черт возьми , доктор! Я…» «Он что, жив…?»
--Слива, ну разве могу я умереть, когда ты так орешь, дорогой мой.
Он боднул меня головой в живот, сжал плечо.
--Господи…столько крови … весь пол… Это все Нина, да, она…она кровь оста-новила…она умеет…
И он еще долго рассказывал на всю электричку про укрощение Ниной бьюще-го из моего носа фонтана крови, как вдруг снова дали ток. Электричка ожила, выбралась из тоннеля, меня тоже переложили к Нине на плечо. И я трясся на ее плече больной и разбитый. А Слива уже орал про мороженщика Вано из дома те-ти Тамары, которая недавно родила…
Мороженщик – это человек, который торгует мороженым, наверное. Но Слива думает другое. Слива думает наоборот. Он мой самый любимый грузин и самый любимый грек в целом мире.
--Слезы в твоих глазах…тебе еще больно?
--Нет, Слива, дорогой, нет, уже нет…Да, я же совсем забыл…Нина – это Слива, он влюбился в тебя с первого взгляда, но никогда в этом не признается…И я скажу за него…Нина… мы хотим, чтобы ты была с нами, мы просим тебя, побудь сей-час с нами…Да, да, Нина, просим. А когда ты уйдешь, то мы станем плакать по тебе, честно, Слива и Рей станут плакать только по тебе – обещаем.
Слива даже голову опустил, наверное, он уже плакал.
--А знаешь, ну…я думал…что ты …это… умер…как тогда ….там, между колес…
Я все понял. И Нина все поняла, потому что она коснулась щеки Сливы, посмот-рела на меня, и в этот момент расплакался я… потому что Нины у нас не было всю жизнь.