Не помню
Что-то бессмысленное проплывало вокруг. Но периодически все-таки принимая очертания чего-то мне знакомого. Какая-то неопределенность заполняла меня. Я был, наверное, чем-то вроде магического ящика в руках фокусника, а в зале зрители гадали, что в очередной раз появится в этой черной коробочке, обклеенной золотыми звездами. Голубь? Пестрая лента? Или может надкусанное яблоко? Дети замерли в ожидании, ладошки наготове. Аплодисменты…
А появилась знакомая мне улица. Ночь. Зима. Сугробы. Снег. Не метель, но густой снегопад. По улице серой стальной массой продвигалась колонна безымянных «Тигров». Люки задраены, одинокие фары на лобовой броне освещали небольшой отрезок их предстоящего и возможно длинного пути. Аккуратно нанесенный зимний камуфляж и отсутствие на броне следов снарядных попаданий, говорило об их недавнем происхождении. Возможно, они ехали прямо с завода, находившегося неподалеку. Зрелище было завораживающим и мне пришлось остановиться. Этакая стальная полоса, разрезающая ночь и чьи-то судьбы на не очень ровные части. Когда проехал последний танк, и вдалеке показалась пехота, я свернул на маленькую улочку и оказался у подъезда своей знакомой. Поблизости на детской площадке развернулась зенитная батарея. Фигурки в серых шинелях шныряли там и сям. Видимо ожидался налёт. Около подъезда на лавочке курили два пожилых солдата. На асфальте около их стоптанных сапог лежали два фаустпатрона. Они курили одну на двоих, не обращая на меня никакого внимания. Я встал рядом и тоже закурил.
- Нет, Курт. Далеко мы не уйдем. Да и здесь не надолго задержимся. Еще покойный Гейнц в 42-ом сказал, Россия всех нас погубит. Русская земля, как губка, впитывает нас в себя.
- Ты не воин Фридрих. Ты, наверное, шел сюда смотреть чужие земли, а не воевать. Здесь не Польша и не Франция. Здесь другая война. Твоя первая, моя вторая. Никто не знал, что здесь будет так. А? А я знал. Я шёл воевать. Мне нет места около дома, грея брюхо на солнце. Моя жизнь: атака – оборона – контратака – марш. А ты все пишешь. Что ты можешь написать? У тебя полранца исписанной бумаги. Тебе не место на войне. Ты может писатель, путешественник, кто угодно, но не воин. Если честно я удивлен, что ты еще жив. А Гейнц, он был такой же, как и ты. Писака! Войну не надо понимать, чувствовать. У солдат это наоборот отсутствие понимания и чувств. Я тебя знаю с Польши, но я так и не понял, как ты идешь в бой со всем своим пониманием. Солдат – машина. Живая единица боя. Как ты убивать-то можешь?
Фридрих сплюнул и посмотрел на меня. Тоска и злоба была в его пьяных глазах. У меня все похолодело внутри. Я протянул ему пачку, но он махнул рукой, подхватил фаустпатрон и направился к школе, которая периодически мелькала в лучах прожекторов.
- Что уставился – крикнул на меня Курт.
Я развернулся и зашел в подъезд. Лифты не работали, электричества не было уже недели две. Этаже на пятом я остановился, грудь распирало, а сердце молотило так, что дрожали ребра. Я инстинктивно прижал к сердцу руку и облокотился о стену. В полстены была свастика, явно намалёванная чьей-то детской рукой. Еще два этажа. Еще два. Целых два… Какой чёрт занёс сюда эту детскую ручку?
Моей знакомой дома не оказалось, но мама ее решила напоить меня чаем. Ей показалось, что я замерз. Это было не так, но я снял в коридоре сапоги и прошел в зал. В центре стоял большой круглый стол. Над ним вознеслась одинокая красная лампа, упираясь своим хвостом-проводом в потолок. Вдоль стен стояли полки, забитые книгами. В окне бледнела луна.
- Подожди, вскипит – сказала Наталья Николаевна и вышла.
Мне вдруг вспомнилось, что моя знакомая была мне когда-то гораздо ближе, чем просто знакомая, а может быть и ближе всех на свете. Но это когда-то. Когда-то мы кружились перед кинотеатром и мазали друг друга мороженым. Как будто не со мной. Как-то не заметил, но я стоял у книжной полки, листая ее любимую книжку. Он и она. Как бы глупо это сейчас не казалось. С кухни донёсся звон разбитой посуды. Чашка. И тихий детский вскрик. И тут же я вспомнил, зачем я пришел в этот дом, и еле удержался на месте. Вошла Наталья Николаевна. Она виновато улыбалась:
- Там твой чай разбился, я новую налью. Подожди.
- Теть Наташ, чай не может разбиться. Можно я с Борей посижу?
Она улыбнулась и вышла. А через минуту вошел мой Боря. Я поманил его пальцем, и он подошел. Усадив его на колено, я потрепал его светлые волосы. Ее волосы.
- Ты все шалишь? - спросил я.
Он молчал, сидел на моей ноге и, глядя в окно, о чём-то думал. О чём? Господи, а, сколько ему лет? Я все забыл! Забыл, где живу и забываю, зачем прихожу! Забыл кто я и кто ты! Забыл всё. На глаза накатывали слезы. Наталья Николаевна принесла чай и села напротив нас. Она до сих пор любила меня. Но за что я забыл. Борька ерзал у меня на колене и мычал. Я поставил его на пол, и он внимательно осмотрев меня, задержав взгляд на несколько секунд на моей фуражке, вышел из комнаты. Тишина стала не выносимой, меня кто-то поедал и изнутри и снаружи. Я отхлебнул чая. Без сахара.
- Когда она придет? – спросил я.
- Ты же знаешь, они с субботы на воскресенье всегда напиваются как свиньи. Дай бог если вечером придет, а то и в понедельник. Они же не отпустят. – Она всхлипнула.
- А эти у вас тут давно? – я махнул рукой на окно.
- Недели две, наверное – проговорила Наталья Николаевна. – Как свет отключили.
- Квартируют здесь же?
- Да, на третьем, четвертом и пятом.
- А фольксштурм, тоже у вас?
- Нет. Эти, напротив, в пятьдесят девятом.
Я допил залпом чай и тут же наполнился теплом, уши горели.
- Как Борька, сильно шалит?
- Да, нет… он все книжки читает – ответила Наталья Николаевна, глядя на книжку лежащую на столе.
- Вы с ним построже. Пусть мужиком растет.
Я встал, поправил фуражку и, взяв со стола книгу, направился в коридор.
- Книжку я у вас на недельку возьму. Верну.
- Конечно, бери. Да что на недельку-то? Ты почаще заходи. Ты же знаешь, я всегда рада.
- Да, конечно – ответил я, обуваясь.
Она уже закрывала дверь, но я успел ухватить ее за руку:
- Теть Наташ, я знаю, я плохой, но у меня что-то с памятью случилось. Я порой выхожу и забываю, зачем вышел-то…Теть Наташ, сколько Борьке лет?
- Четыре.
Не было и намека на рассвет. Снег поредел и полегчал, его снежинки кружило в воздухе. Около батареи уже никто не бегал, стояла лишь пара часовых. Они переминались с ноги на ногу и о чем-то тихо спорили. Увидев меня, один направил на меня винтовку и громко ухнул. Я отвернулся и побрел к дому. Отчего-то я помнил еще дорогу до него. Сзади слышался смех и уханье. Странно, но не противно, не обидно, мне не стало, как становилось раньше. Выйдя к школе, я повернул направо, там вдалеке виднелась потертая стенка моего дома. По улице часто проезжали бронетранспортеры до отказа забитыми людьми. Над бортами торчали лишь белоснежные каски, менявшие свой цвет пару раз в год. Пару раз патруль проверил мои документы. Очень не хотелось лезть за ними под шинель в нагрудный карман кителя. Так и дошел до дома. На площадке перед ним стояла длинная виселица. На ней висело человек двадцать, в рубашках и трусах. Кажется, они висели уже недели две. Наверное, с того момента, когда выключили свет. И опять ничего не почувствовал, лишь снова захотелось курить. Я топтался у подъезда, жадно засасывая в себя дым. Из-за угла вышел патруль и опять проверил мои документы. Их молодые лица были внимательны и бледны. Отдав мне обратно мой документ, они посоветовали мне идти домой. Так я и сделал. Пешком на шестой, через пару остановок. На своем этаже сунул ключ в дверь и подумал, что курить, наверное, больше не буду. Выбросил пачку. Дома было холодно, батареи не топили. Не топили, наверное, с тех пор, как перед моим домом повесили тех двадцати двух. Откуда я это помню? Сбросил шинель и прямо в сапогах прошел в комнату. Упал в кресло и закрыл глаза… Очнулся я от обычной стрельбы, что была частой, после того как у меня отключили батареи. Послышались крики. Окно мое разлетелось на осколки, пуля просвистела и отрикошетив от стены вошла в спинку кресла, где я сидел. Холодный ветер, ворвавшийся вслед за пулей, открывшей ему стеклянную дверь, наполнил комнату маленькой вьюгой. Сзади на меня смотрел кто-то с портрета. Кто не помню, но взгляд его обжигал мне затылок. От этого жжения в моей голове начали возникать какие-то образы, действия, обрывки. Видимо это случилась оттепель. Так ясно ко мне возвращалось все то, что я как-то умудрился забыть за последние две недели, что я не знал, куда деть свои руки. Я потер глаза. Одной рукой снял с себя фуражку, а другой потянулся к кольту…
Дети в зале аплодировали и громко смеялись.
На улице раздался выстрел
И тут же с кухни донёсся звон разбитого стекла
И детский вскрик
И тишина…