Крым, окрестности Евпатории,
6-е ноября 1920-го года от Р.Х.
Тяжелый трехосный броневик скатился с пологой гряды и, натужно ворча дизелем, потащился по пляжу, увязая в песке и со всё бОльшим трудом отвоевывая широкими колесами вершки до моря.
- Баста! Стоп-машина, Котя! – штабс-капитан Сиверский похлопал водителя по плечу.
- Ничего не стоп! – возразил тот, совсем юный подпоручик с круглым ребяческим лицом. Весь путь от Евпатории он самозабвенно бравировал своим мастерством (невеликим, надо отметить) и орудовал рычагами столь залихватски, что раза три едва не опрокинул броневик. – Наш Буцефал и по морю пройдет, аки посуху, до самой Турчины! Была б охота!
Однако все же остановился и заглушил мотор.
- Неужто и по морю? – спросила барышня, сидевшая позади, в турельном кресле.
- Можно и по морю. Это ежели, конечно, летную турбину не включать – а так мы и летать весьма горазды! – растолковал штабс-капитан с очень серьезным лицом, из армейской солидарности решивший поддержать и развить гиперболу подчиненного.
Какое-то время девица размышляла, перебирая необширные свои технические знания – потом сочла нужным обидеться:
- Все-то вы врете! Стыдно! Ни в чем вам, военным, веры нету! Правда, Лизет?
- Правда, Мими! – подтвердила другая барышня и отчего-то рассмеялась.
Всего их было две, как и офицеров. Девицы различались незначительно, особенно когда наряжались в шляпки одного фасона – а они всегда носили шляпки одного фасона и вообще одевались у одной модистки.
Офицеры же представляли собою типы столь контрастные, что нисколько не удивительна была их близость: ведь известно, какое тяготение друг к другу испытывают противоположные натуры.
Константин Фортрайненберг на самом деле отнюдь не вчера, и даже не в прошлом году, окончил юнкерское – однако наружность имел такую, что и при золотых погонах его легко принимали не то что за юнкера, но, скорее, за ряженого гимназиста. И даже самые близкие друзья в ответ на все мольбы и требования Константина не звать его «Котей» лишь пожимали плечами и отвечали: «А как же тебя звать? По фамилии? Иди к черту: язык дороже!»
«Зовите по имени, Костей!» - упорствовал тот.
«Костей? Да какой из тебя Костя, сам посуди? Костя – имя сухое, как щелк кастаньет или, там, кость. А ты – мягкий и пушистый. Нет, брат, ты – Котя!»
Думается, нам нечего добавить к сей аттестации: читателю, верно, хорошо знаком этот тип офицериков, ювенильных едва ли не до отставки.
Сиверский же, доводившийся ему командиром и старшим товарищем, был, напротив, сухощав, очень энергичен, обладал резким, «горским» лицом с хищным крючковатым носом - и совершенно остывшим, равнодушным взглядом, разительно и как-то болезненно не вязавшимся с необычайной живостью манер и жестов штабс-капитана. Казалось, глаза его, темные и тусклые, были сургучными печатями на некой давней муке, что Сиверский хранил в себе и старательно прятал под личиной развязного и отчаянного гаерства. Впрочем, нам ровным счетом ничего не ведомо из истории штабс-капитана до того памятного дня…
- А вот и море! – сообщил Котя, когда компания вылезла из чрева стальной черепахи и сошла на песок.
- Без вас, Котя, мы бы ни за что его не заметили! – девицы захихикали. Котя привычно зарумянился: его чуткая кожа всегда отзывалась на любую едкость в «лакмусовой» манере.
Сиверский прокашлялся и продекламировал зычным баритоном, порывисто размахивая руками:
Я в море смотрю, как в зеркало,
Как вскрываю душе утробу:
То бурунью его сковеркало,
То заштилило синию робу.
Так и дух мой порой залазурен,
Заласкан, затаскан и заглазурен,
Но хляби расхлябит бурями –
И рябью вскоробится дурь моя!
- Это чье? – осторожно спросил Котя, не зная, как отнестись к этому пафосному словесному ансамблю, похожему на частокол из разнонаклонных Пизанских башен.
- Мое! – скромно потупившись, ответил Сиверский.
- Да полно тебе! – Котя недоверчиво усмехнулся. Сама необычная скромность штабс-капитана уже выдавала мистификацию.
- Не веришь? Напрасно: ко всем прочим достоинствам я еще и поэт! Бывает, прихватит меня зуд – так день-деньской сижу, кропаю, творю. Феерическую чертовщину творю: святых угодников знай только в лазарет сносят! Ну а к ночи подавно так рас-творю-сь – уж и чертям в пекле тошно! Тут ведь одна забота: пегасу моему овса вдосталь задавать! – Сиверский нагнулся к корзине с припасами и выразительно пощелкал желтым ногтем по бутылке «Абрау».
Все посмеялись, а одна из барышень, кажется, Лизет, примирила приятелей неоригинальным, но бесспорным суждением:
- Стихи – это восхитительно!
- Так точно-с, – штабс-капитан подкрутил черный ус, будто обозначив запятую перед «но»: - Но в мире есть немало и других занятных штучек…
Суждение Сиверского было не менее верным – и компания немедля приступила ко вкушению тех самых «других занятных» вещей.
Они расположились на отрезе парусины, предусмотрительно прихваченном для пикника. Пили вино. «Анекдотничали». Передавали по кругу пахитоски с незабористой, но располагающей к благодушию малороссийской зеленой трухой. Играли в рамс «по американской моде», то есть, на фанты.
По должному вызреванию страсти парами обособлялись в броневике (то было единственное укромное место на пустом пляже), а после вместе плескались в пока еще теплом море (стояла удивительно благодатная осень). Плескались «по-богемному», или - «а ля натюрель», согласно ресторационно-юмористическому выражению Сиверского.
Свечерело. От моря потянуло свежестью. Разложили костер из привезенных с собою поленьев и собранного на берегу плавника.
- Звезды… - тихо и упоенно шептал Котя, лежа на спине и глядя в небо. – Здесь они будто ближе… В Петербурге – словно тонкой иглой кто небесный полог прободел, да чуток сияния вышнего явил, а здесь во всей силе светочи горят!
Сиверский фыркнул:
- Ну ты, брат, и в жизни романтик, а с марафету… поэт из семинаристов! Нет, со звездочками небесными все просто. Берусь объяснить. В Петербурге – угар, небо копченое, ажно гулять по нему противно. Вот звездочки и брезгуют – задираются повыше, аки девичий подол над навозной лужей. А тут, в Таврической, воздух не в пример чище, для звездных легких пользительней – так они и норовят в атмосферу нашу влезть, надышаться вволю!
Барышни восторженно завизжали, преувеличенно отзываясь на не бог весть какую смешную шутку: дымы веселящего «сена» слышались в том визге во всей силе.
Котя собирался что-то ответить, но вдруг с вершины гряды, окаймлявшей пляж, докатился крик: «Эй! Э-ге-гей!»
- Кого еще несет? – проворчал Сиверский.
Вскоре вопрос его получил разрешение в виде молодого субтильного человека, облаченного в пузырящиеся на коленях брюки и студенческую тужурку. Всклокоченные русые вихры были примяты кое-как сидевшим картузом с околышем реального училища.
Эти подробности облика нежданного гостя стали видны, разумеется, лишь когда тот подобрался вплотную – а шагал он поспешно, почти бежал, спотыкаясь в глубоком песке и пыля – и притом несколько раз выкрикнул: «Погодите! Господа! Не стреляйте! Я свой!»
- А ведь можно и грохнуть… - буркнул штабс-капитан, понятным образом недовольный явлением постороннего.
- Не стреляйте! Я свой! – в очередной раз выговорил запыхавшийся «студент», очутившись у костра – и взволнованное лицо его озарилось таким счастьем, будто он вновь обрел давно потерянную любовь или по крайней мере нагнал отошедший поезд.
- Что вам угодно? – доброжелательно спросил Котя: нелепый парень заинтриговал его.
- Господа! У меня известие особой важности! – заявил тот, чуток отдышавшись. – Надо срочно доложить в штаб: завтра Красные форсируют Сиваш. Телефонируйте на Перекоп и Чонгар! Они зайдут в тыл Турецкого вала – и все будет кончено. Но это легко можно предотвратить, если встретить их огнем с берега…
- Что-что? – Котины пушистые брови поползли вверх. Девицы привычно завизжали, будто услышали нечто очень комическое.
«Студент» приложил руку к груди:
- Господа, я не какая-нибудь чокнутая Кассандра – я знаю из надежных источников, чтО говорю! Поверьте мне на слово – и Отчизна вас не забудет…
- Дурацкий пляж… - пожаловался Сиверский, озираясь кругом. – Ни единого камня: совершенно нечем пророков побивать, как то заведено…
- Да у вас жар! Выпейте лучше вина! – предложил щедрый и заботливый Котя.
Против ожидания, докучный прорицатель вдруг словно осатанел от этого душевного жеста. Он принялся кричать, столь неистово брызгая эмоциями, что барышни были вынуждены подвинуться:
- Идиоты! Вот потому вы все и просрали, что такие идиоты! Говорю же: завтра краснозадые попрутся через Сиваш! А теперь, если вам хоть сколько-нибудь дороги погоны – быстро доставьте меня в штаб. К самому барону Врангелю!
- Между прочим, здесь барышни… - строго начал Котя, но Сиверский внезапно остановил его, коснувшись плеча, и переспросил:
- Как вы сказали?
- О, господи! – «студент» завертелся на месте, картинно заламывая руки. – Еще раз, читайте по губам: «Завтра Красные переправятся через Сиваш!» И хана Белому движению, хана России!
Штабс-капитан энергично помотал головой, разбрасывая хмель и дурман, после чего решительно распорядился:
- Котя! Заводи машину: немедля едем в часть! Извините, дамы: пикник абортирован…
***
На сей раз за рычаги сел сам Сиверский: броневик домчался до Евпатории в четверть часа. Остановился с визгом у самых ступеней каменного двухэтажного особняка, где располагалась комендатура.
Нарушитель пляжного отдыха был без проволочек передан дежурному поручику – и тот сразу же принялся накручивать диск аппарата внутренней связи.
Через несколько минут Сиверский и Котя были отпущены с устными предварительными благодарностями за доставку особо важного лица – письменные поощрения и прочие несомненные блага ожидали их в скорейшем будущем.
- Сережа, ты гений! – Котя не уставал хвалить приятеля и в радостном возбуждении подергивал плечами, будто проверяя, не появились ли на погонах третьи звездочки - сами собой, каким-нибудь чудом. – И как догадался только?
- Да что ж тут гадать… - Сиверский усмехнулся. – Ты же слышал, что он говорил: про Красных, про барона Врангеля…
- О чем это вы? – поинтересовалась одна из девиц: кажется, Мими.
- Мужские дела! – неопределенно, но веско ответствовал Сиверский.
Вскоре квартет осел в Шато-Руж, что на Большой Цусимской, где гульба продолжилась, но уже «по-европейски», за столиком. Что ж, у господ офицеров был повод к празднику – дамы же просто никогда не отказывались от угощения…
Там мы их и оставим: в веселой и праздной кафе-шантанной кутерьме. Ибо больше в нашем повествовании ни прагматик штабс-капитан, ни романтический подпоручик, ни их милые, но безликие подруги не появятся.
Если кто-то считает, что чрезмерная роскошь – отводить пару страниц портретам людей, которых автор намерен покинуть так скоро, мы обвиним этого кого-то в неуважении к российскому офицерству!
Впрочем, может, Сиверский и Котя еще вынырнут где-нибудь из этих буквенных волн: будущее так непредсказуемо…
***
Гостя отвели в скромно, но добротно обставленный кабинет, усадили в черное кожаное кресло, стоявшее подле массивного стола с бароккански вычурной электрической лампой, и наказали ждать.
С ним обходились весьма уважительно, будто бы даже с каким-то испуганным пиететом. Нисколько не грозили и не пытали на предмет личности, бумаг и прочих вещей, обычно интересующих военных дознавателей – от какового нечаянного обращения молодой человек, казалось, слегка растерялся.
Однако он и не думал бежать – он просто сидел, чуть нервно заплетая и расплетая тонкие пальцы, и ждал обещанного прибытия «самого их высокопопечительства генерал-лейтенанта»…
То, что вошедший и есть генерал-лейтенант, задержанный уразумел не сразу, а лишь когда поручик «выструнился» с ладонью под козырек и гаркнул: «Здра-жла, ваше высокопопечительство!»
Тогда же доставленный понял, что необычный титул – не шутка офицеров в «междусобойном» разговоре, но обращение официальное.
Новое лицо, азиатски ширококостное, суровое и хмурое, с жесткими усами, скривилось: «Тише, тише… Оставьте нас, поручик!»
На вошедшем была черная двубортная кожанка без каких-либо знаков или эмблем. Головного убора он также не имел – и короткие, прямые волосы его сплошь серебрились, выдавая не то возраст, не то тернистость жизненного пути за спиной.
В целом же он был невысок ростом, плотен телом, будто бы даже крестьянского, «черноземного» сложения – однако в его коренастой фигуре ощущалась такая мощь и властность, что он непременно казался выше чуть ли не на голову, а в минуты раздражения – и вовсе огромным.
Сейчас генерал был настроен вполне мирно и доброжелательно.
Без слов усевшись за стол, он отпер ключом ящик, какое-то время рылся там – а после извлек небольшой, почти игрушечный блестящий пистолет и, подавшись вперед, положил его перед гостем:
- Возьмите!
Тот отпрянул, явно шокированный:
- Зачем?
Генерал улыбнулся – неожиданно приятно и даже лучезарно:
- Для пущего вашего спокойствия. Возьмите – пусть при вас будет!
- Зачем? – повторил гость. – Мы не враги! Я пришел, чтобы помочь вам. У меня…
Генерал остановил его жестом:
- Знаю! Вы хотите сообщить какие-то очень важные сведения. Мне доложили. Но, куда, вы думаете, доставят человека, имеющего важные сведения военного характера?
- В штаб? – робко предположил гость.
- Не совсем. В контрразведку, разумеется. А контрразведки обыватель склонен бояться: он твердо верит, что у нас обязательно бьют, загоняют иглы под ногти, упражняются в иных дилетантских несуразностях… Поэтому – возьмите пистолет. И когда вам покажется, что я перешел некую грань дозволенного – просто застрелите меня!
- Бред какой-то… - молодой человек помялся, но после колебаний все же сунул никелированную «игрушку» в карман своей тужурки.
- Замечательно! – одобрил генерал. – Что ж, нам предстоит долгая беседа – поэтому для начала познакомимся. Я – начальник военной контрразведки, генерал-лейтенант Куренной. Но вы зовите меня просто: Гангут Федорович!
- Как?
- Гангут, - суровый мужчина в кожанке мимолетно усмехнулся. – Родитель мой во флоте служил, славу морских баталий чтил… Чрезмерно… A propos, а вы кем будете?
- Андрей. Андрей Клюев, - представился гость. – И у меня для вас…
- Знаю! – Гангут снова улыбнулся, мягко и тепло. – У вас срочное сообщение! О планах Красных, если не ошибаюсь?
- Да… - и Андрей, сбивчиво, но очень горячо и убедительно принялся описывать печальные перспективы ближайших дней.
Красные переходят Сиваш, Гнилое море. Обосновываются на Литовском, с возможностью удара в тыл войскам, удерживающим перекопские укрепления. Катастрофа. Окончательный разгром Врангеля неминуем. Финал трагичен: орды большевистских гуннов сбрасывают цвет русского офицерства в море. Лучшие люди Империи, словно обезумевшие лемминги, давят друг друга за место на пароходе, навсегда уходящем из Севастополя. Заграницей их ждет жалкое и беспросветное прозябание в стамбульских трущобах и берлинских ночлежках. Знаменитые балерины пляшут в третьеразрядных кабаре, князья и графы служат швейцарами, светила науки торгуют бульварными газетами. Великая держава погибла: вся Россия оказывается под пятой хама.
Заслушав этот неутешительный прогноз, генерал задумчиво повертел карандаш и спросил:
- Откуда, собственно, у вас такая информация?
Андрей закусил губу, помолчал, потом все же начал рассказывать, явно заходя издалека:
- Как бы вам объяснить… Видите ли, это кажется настолько невероятным… Но вы должны понимать: будь я шпионом Красных – мне проще было бы прикинуться перебежчиком. Ну, в их штабах ведь тоже не идиоты… И не фантасты… - он запнулся, потупился, и вдруг, решившись, тряхнул головой и выпалил: - Ладно! Скажите, вы читали роман Уэллса, про машину времени?
- «Машину времени»? – генерал вскинул кустистые брови в веселом недоумении. – Так вы хотите сказать, что прибыли из… грядущего?
- Именно! – Андрей кивнул. – Однако, вы быстро догадались…
- Ну, я же контрразведчик… - генерал развел руками, будто оправдываясь за собственную прозорливость. – Итак, вы из будущего. И из какого, бишь, года?
- Из две тысячи третьего.
- Эка, однако! А ведь к концу тысячелетия верный Армагеддон прочат… врут, выходит?
- Для вас Армагеддон настанет завтра! – твердо заявил Андрей. – Если не помешаете Красным осуществить задуманное!
Генерал поиграл усами, размышляя:
- Но ваш-то интерес какой?
- Долгая история! - Андрей вздохнул. – Почти столетняя. Сначала большевики победили – сейчас, в двадцатом. Оседлали страну на восемьдесят лет. Потом, конечно, власть их кончилась – но Россия пострадала неимоверно…
И он поведал о том, как все эти годы жила в русском сознании мечта о том, что было бы, если б Врангель выстоял. «Перекоп – переломный момент, роковой. Перекоп – перелом!» Помянул он и «Остров Крым», и кинофильм «Служили два товарища» - ежесекундно извиняясь за непонятные слова и фамилии… Коротко рассказал о своем НИИ – и группе энтузиастов… Тут генерал почему-то прервал его:
- Детали - после! Главное, значит, - исправить это дело хотите? «Перекоп» истории сотворить?
- Ну, типа того…
- Похвально… - генерал закурил и протянул пачку собеседнику: - Употребляете?
Андрей взял сигарету, начал разминать – и озадачился:
- С фильтром?
- Новинка! – подтвердил Гангут. – Нынче в моде. Говорят, так для здоровья полезней, будто никотин в этом барахле оседает. Но я думаю – обычные рекламные враки. Однако курю: горло меньше сушит…
Андрей все еще с недоверием изучал сигарету, когда генерал услужливо поднес зажигалку.
- Газовая? – не меньше удивился Андрей.
- Как гангрена! – фельдшерски цинично скаламбурил Гангут. - Тоже недавнее изобретение Аскольда Всеволодовича…
- Кого?
- Аскольда Всеволодович Белозерова, - очень внятно, едва не по слогам произнес Гангут. – Если угодно, могу рассказать вам об этом замечательном человеке…
- Вы бы, ваше благородие, лучше войска на Литовском предупредили! – напомнил Андрей.
- Эт с нашим вдовольствием! – покладисто подчинился генерал – и, схватив трубку аппарата, но не набирая номера, рявкнул: - Алло, Литовский? Все прожектора – на Сиваш! Чтоб ни одна красная сволочь не проскочила!
Бросив трубку на рожки, обратился к Андрею:
- Вы удовлетворены?
- Но… как бы… странно… - мысли Андрея путались, путались с самыми разными версиями, как гулящие девки в портовом городе – со случайными матросами.
Гангут долго и не без удовольствия наблюдал замешательство посланца грядущего – и под конец рассмеялся:
- Вот любопытно, что у вас теперь на уме? Чей-то дурацкий розыгрыш? Сон? Или - дом скорби, где я – чуткий доктор, готовый подыграть вашей мании? Или, напротив, я – умалишенный начальник врангелевской контрразведки? Что ж, о людях, проморгавших Сиваш, никак иначе и не подумаешь! Впрочем, вы ведь судите о нас по книжкам… По синематографическим картинам… В действительности вы так мало о нас знаете… Нет, серьезно, кого вы помните из нашей эпохи? Меня, вот, генерал-лейтенанта Куренного, помните? Хоть чуточку?
Андрей потупил взор, стыдясь своего невежества:
- Нет. Но вроде, по нашим книгам, контрразведку у Врангеля возглавлял другой человек…
- Вот ведь незадача! – Гангут усмехнулся так дьявольски хитро, что спину Андрея пробрал мгновенный холод: будто какая-то исполинская рептилия лизнула своим мерзким языком. Генерал же продолжал сетовать, явно кривляясь: – Выходит, в составители ваших «анналов» закрался кто-то из моих недоброжелателей… Впрочем, что я? Вы ж ведь и Аскольда Всеволодовича не знаете, не так ли?
- Кто такой Аскольд Всеволодович? – с натугой спросил Андрей.
Гангут быстро обернулся и указал на портрет, висевший над его головой:
- Да вот он, собственно.
Портрет этот Андрей заметил давно – и, помнится, тогда еще озадачился: изображен был не государь император, не барон, не кто-либо еще известный по фотографиям.
Человек – в годах, но еще не совсем старый. Лицо энергичное, сухое, аристократически вытянутое, что еще больше подчеркивается благородной эспаньолкой… Нет, Андрей определенно не знал такого государственного деятеля времен заката российской империи – но, не менее определенно, лицо это было ему знакомо…
- Изобретатель газовой зажигалки? – уточнил Андрей, закончив изучение портрета.
- Ну, не только… - Гангут словно бы даже обиделся. – Не только! Он много чего изобрел… Великий, можно сказать, научный ум! Гениальный. Итак, хотите послушать его историю?
«Аскольд объявился в Ижевске, небольшом рабочем городке на Урале, за два года до Турецкой войны, летом семьдесят пятого. Откуда он пришел – не знал никто, но в тех местах и вопросов лишних не задавали: ну как арестант беглый окажется? А ведь арестанты, тем более беглые, народ, известно, отчаянный – и вопросов не любят. Особенно - лишних…
Был он молод, годов двадцати пяти от роду, хорошего воспитания, говорил гладко – вроде бы даже по-столичному, а вроде – и не по-столичному.
Знали о нем только две вещи: во-первых, что, вопреки неказистому своему виду, богат он сказочно – так и хрустел «государственными» - а во-вторых, что больше ничего о нем и не ведомо.
Хотя нет: поговаривали еще, что когда Аскольд явился, при нем была куча каких-то бумаг, листов и тетрадок, но личного документа никакого не водилось, а паспорт он выправил через сговорчивого станового, за хабар.
Аскольд быстро встал на ноги: построил кирпичный блокгауз, завез всяких станков и верстаков, завел мастерскую.
Работал с железом. Поначалу - по мелочи: застежки для одежи мастерил, диковинного фасона, из парных зубчиков, что один за другой цеплялись. Называлось – «зипперблитц». Товар оказался ходким: быстро вошел в моду у всякой легкомысленной публики, не терпящей заминки в процедуре одевания. Заинтересовались аж в Петербурге.
Аскольд продал патент на «блитцы» – и выторговал себе разрешение на оружейное производство.
Тут надо сказать, что Ижевск еще с екатерининских времен славился пушкарями и фузейщиками – но Аскольд мигом всех за пояс заткнул и нос кушаком утер. Дар у него инженерный проявился – невероятный.
Другие только-только подступались к казнозарядным ружьям, с нарезкой внутри ствола, а Аскольд уж такой карабин изобрел, что питался от коробки на тридцать патронов и палить мог непрерывно… Назвал свою штуковину «автомат». А полный титул – патриотический, «Автомат Калашников», в честь русского купца-бойца, из лермонтовской поэмы.
Разумеется, много и других занятных вещиц выдумал и смастерил Аскольд, пулеметательных – и очень даже ко времени: как раз война с янычарами разгорелась. Заказы от военных посыпались - многомильонные, а по итогам боевого применения нового русского оружия Государь Император, личным своим указом, «поженил» Аскольда на полном «гареме» Анн, Владимира присовокупил, пожаловал графское достоинство – и поставил надо всеми военными заводами инспектором.
К восемьдесят первому году Аскольд сделался главой министерства «по делам науки и военных поставок», Минвопа, учрежденного по его же настоянию.
А в марте, когда кучка сдуревших молодчиков-бомбистов вознамерилась погубить Государя, особые агенты министерства заблаговременно арестовали всю шайку, найдя при обыске неопровержимые улики заговора. Александр, узнав о своем чудесном спасении, придал Минвопу еще и МВД со всеми жандармскими и охранными, а граф Белозеров с той поры именовался «Генеральный Державный Попечитель»…»
- Хозяин… – выкрикнул Андрей. Едва ли не с самого начала Гангутова рассказа им овладело странное, почти болезненное возбуждение: глаза его лихорадочно заблестели, он беззвучно шевелил губами, хрустел пальцами…
- Что? – не понял генерал.
- «Хозяин». Янки при дворе короля Артура! Впрочем…
- А, ну да! – Гангут заулыбался. – Нечто вроде!
- Так выходит, - Андрей несколько стушевался, - так выходит, вы все знаете, что ваш Аскольд – из будущего? И почему же…
- По порядку! – генерал поднял палец. – Нет, ВСЕ – не знают. Знают только некоторые. ОЧЕНЬ некоторые. Я, например, знаком с ним аккурат с того мартовского дела – филером в ту пору служил, Кибальчича брал… Но в тайну Аскольда был посвящен лет через пять, когда уж он меня в Москве на «попечительское отделение» поставил.
- Кибальчича? Его казнили?
- Зачем же? – Гангут погладил усы, словно подправляя ухмылку. – Зачем их казнить, когда они сделать толком ничего не успели? Нет, император был милосерден, Аскольд… гуманен. Кибальчич и ныне живой-здоровый, начальствует в бюро по реактивным движителям, при Академии наук.
- Ну, дальше все ясно… - Андрей яростно тряхнул головой. – Невероятный прогресс! Подъем научной и технической мысли! Впереди планеты всей!
В его патетических, восторженных интонациях звучали и заметные досадливые нотки…
- Получается, опередили меня? Получается, я в какое-то другое прошлое угодил? – с виноватой полудетской улыбкой спросил он.
- Ну, тут уж вам виднее, куда вы угодили… И куда – желали. Однако у нас – вот так. У нас – Аскольд Всеволодович, нерушимая мощь державы, несравненное благосостояние подданных… И никаких, разумеется, глупых «Красных».
Тут Андрей расхохотался, до того истерично, что чуть не вывалился из кресла.
- Что такое? – встревожился Гангут.
- Да ничего… Это… я… Я просто представил, каким бредом казались мои предостережения тем офицерам, на пляже… - задыхаясь от смеха, объяснил Андрей.
- Это уж точно! – авторитетно подтвердил генерал. – Рассказывать им про каких-то «Красных», грозящих, де, перейти Сиваш – то же самое, что, к примеру, стращать ромеев каманчами!
Андрей вдруг сделался очень серьезен, нахмурился и раскрыл рот в крайней озадаченности:
- А как же тогда…
- Как же тогда они знали, что вас следует доставить ко мне, а не прогнать, как назойливого идиота? – Гангут закончил очевидный вопрос. – Особое распоряжение, друг мой. Но, конечно, их информировали только лишь о «петушиных» словах, которые вы можете обронить: «Красные», «Белые», «Врангель», «гражданская война».
- Чье распоряжение?
- Аскольда, разумеется. Неужто неясно? Он ведь все наперед знает – всегда! Удивительной прозорливости человек! Хотите еще о нем послушать?
Андрей кивнул.
Гангут дотянулся до бронированного шкапчика у стены, извлек бутылку коньяка, две рюмки, лимон…
«На самом деле, не менее поразительной, - не менее, нежели научная изобретательность, - была способность Аскольда распознавать таланты… Безупречное чутье. Вскоре все светлейшие головы и высочайшие лбы России – и не только России – оказались собраны в бюро, заведенных под его началом. Пороховщиков, Мгеберов, младший Менделеев – в «самоходном». Попов, Маркони, Эдисон – в «электротехническом». Можайский и Сикорский – в «летном». Фрезе, Бенц и Дизель – в «моторном». Очень скоро наша наука и промышленность достигли головокружительных вершин – Европа же осталась суетиться у подножья…
Конечно, Европе это не нравилось: они тратили миллионы на собственные изыскания, тщетно пытаясь догнать Россию, и еще больше – на шпионаж.
Однако мы, попечительский департамент, не дремали – а возможности наши изрядные.
Да, драка разыгралась нешуточная. Британские и французские плутократы шли на любые ухищрения и низости, стремясь поколебать наше могущество, не гнушаясь никакими провокациями и пропагандой.
Самого сильного союзника они видели в православной церкви… Клерикалы –мракобесы известные: они на все новшества смотрят скептически.
Попы принялись баламутить мужичков, натравливать на Аскольда. Называли его, разумеется, «Антихристом», обвиняли в связи с дьяволом… Нда-с, средневековье-с!
На волне этого «клерикального неолуддизма» всплыл некий митрополит Никодим, кликушествующий святоша и ретроград… Да вообще – мерзкий человечишко! Анафему, вот, Аскольду объявил…»
- Все по Твену! – кивнул Андрей. – Но вы-то, типа, зарамсили проблему?
- Гм! Само… «зарамсилось»… Неудачная прогулка на лодке по монастырскому пруду: Никодим свалился в воду и утоп… Рука Господа!
- А дальше?
- Церковь изменила свои каноны и причислила Аскольда к лику святых. Кое-кто из синодальных схоластов возражал. Бурно возражал. Но все они любили лодочные прогулки…
- Ясно! – Андрей криво ухмыльнулся. – Методы, вижу, не слишком-то меняются…
- Как и задача… Безопасность Отечества, знаете ли, это… Это несколько важнее всяких там памятников древней жидовской письменности… - генерал вдруг отставил рюмку, вскочил, подобрался и, четким движением отдав честь, рыкнул: - Служу державе!
- За державу! – Андрей, уже порядком хмельной, воздел руку со стопкой.
- Так вот, после кончины императора Александра Второго, в девяностом году, Попечительский Совет решил изменить конституцию и упразднить самодержавие. Вся полнота власти переходила к Попечителю. Наследник имел сомнения на этот счет, и, что опаснее, имел сторонников, готовых на переворот… Но, поскольку он избегал лодочных прогулок, ему пришлось утонуть в собственной ванне, спьяну.
- В собственной ванне? – поразился Андрей.
- Во дворцах глубокие ванны! Пагубно глубокие! - мрачно и со знанием дела растолковал Гангут…
- И во внешней политике положение складывалось напряженное… В девяносто пятом Япония, науськиваемая англо-французскими супостатами-плутократами, вероломно отказалась уступить России Формозу… Типичная «политика брандеров» - подстрекать полудикие азиатские страны ко враждебности в наш адрес!
- Была война?
- Недолгая. Мертвых самураев мы не считали, но пленных в Ляодунской операции взяли триста тысяч. Потом Вторая тихоокеанская эскадра потопила флот Того у Цусимы, а наш новейший линкор «Гордость России» дотла разгромил своими двадцатидюймовками верфи Кобэ. Еще десяток рейдов бомбовозов на Токио – и Япония отдала не только Формозу, но и Сикоку… Урок вышел весьма поучительный: в следующем году требование об уступке проливов не встретило решительно никаких возражений…
- Босфор и Дарданеллы теперь русские? Сбылась вековая мечта?
Гангут поморщился:
- Босфор и Дарданеллы - русские еще с турецкой кампании. Речь о Скагерраке и Каттегате. Дания предпочла не ершиться.
Андрей присвистнул. Гангут осушил новую стопку и благодушно пробасил:
- Ну, нельзя ведь держать балтийский флот взаперти? Выход нужен… Так-то… Вот, а год спустя встал вопрос о воссоединении польского народа… Поляки – они ж такие… сентиментальные… они ж ведь ужас как тосковали, будучи разлучены со своими компатриотами, изнывающими под пруссаками и австромадьярами! Конечно, мы пришли на помощь братьям-славянам: и пруссаки с австрияками, надо отдать им должное, отнеслись с пониманием… А там и срок аренды Аляски с Русской Калифорнией истек…
- Янки тоже не… ершились?
- Да кто ж их знает… И кто ж их спрашивал? Мы просто десанты высадили – их войск не видели… Значит, не оспаривали… Наверное…
- Круто!
- А то! Третий Рим! Тысячелетний Рим! Выпьем?
- Выпьем!
- Но борьба, надо сказать, не утихала ни на мгновение… Покоя не было – не давали плутократы покоя… Мы живем в кольце врагов: сильных и богатых, знамо дело, никто не любит! Непрерывной чередой всякие заговоры, саботаж, вредительство… С мужиками разобрались, «кулачизацию» села провели – так они работяг мутить принялись, сучьи дети…
- Что провели? – переспросил Андрей.
- «Кулачизацию». Аграрную реформу. «Землю – тем, кто умеет на ней работать!» То бишь, кулакам. Надлежащим крупным собственникам… А то мелких расплодилось – кишмя… Но с мелкого двора – какая отдача-то? Пашут по старинке, без тракторов, без комбайнов. Упрямые! Вот Аскольд и решил: плату за землю поднять, чтоб только самые толковые совладали. Кулаки. «Соберем нашу хлеборобную мощь в кулак – и ударно грохнем этим кулаком по врагам прогресса!» А прочие пусть в города подаются – там руки нужнее. «Кулачизация – мать индустроительства, индустроительство – залог обороноспособности!»
- И как – подались? – в голосе Андрея послышалась настороженность - впервые за все время коньячного чествования свершений Аскольда Всеволодовича.
Гангут не заметил этой настороженности и ответил по-прежнему оптимистично, с веселым задором:
- Подались. Кто в города, кто в леса. За вилы по привычке взялись. Такая заваруха закрутилась… «Платоновский мятеж» - три губернии полыхало. Но что такое вилы против зарина с воздуха? Обломили, конечно, мужичков-то… Кого не порешили – тех в «коллекционные лагерях» определили…
- И много у вас народу в этих… в «коллекционных лагерях»? – странным тоном осведомился Андрей.
- Сейчас? Не то что бы… Там ведь долго не живут – мужички-то все померли… и борзописцы померли… и попы первой ссылки… и маньчжурские «чингизиды»… и младоляхи… и адвокатишки… и корейские жидомассоны… Нет, совсем немного: пары мильонов – и тех не будет! Это если про «сейчас», конечно…
Андрей поднес к губам стопку, подержал - потом снова поставил на стол, забыв выпить… Он долго сидел недвижно, будто впавши в некую прострацию. Очнувшись – точно протрезвел и промолвил, очень тихо и очень отчетливо:
- Откуда Аскольд знал о моем прибытии? Об этом, черт побери, не могли писать в учебниках истории!
Гангут лишь пожал плечами – миролюбиво, но и в какой-то мере загадочно.
И тут глаза Андрея, и без того горящие от коньяка и чувств, сверкнули мгновенным озарением. Лицо его исказилось мучительной гримасой, нервно задергалось, зубы сомкнулись со скрежетом.
Гангут, как ни в чем ни бывало, старательно перелил остатки коньяка в свою рюмку. Он выговорил, хрипловато и устало:
- Наконец-то… Разумеется, об этом мог знать только один человек… Портрет, кстати, похож – просто Аскольд постарел: столько лет прошло. Но я-то знавал его молодым… Поэтому твое лицо для меня так… ностальгично… Выпьем?
Андрей машинально вылил в рот безвкусную коричневую жидкость.
- Ай-ай-ай! – Гангут потряс пустую бутылку, разглядывая ее на свет: - А коньячок-то весь вышел… Посиди пока, поразмышляй, - схожу за «сикурсом»!
Оставшись один, Андрей уронил голову и с ожесточением стиснул ее руками, словно уберегая от разрывания дико заметавшимися мыслями.
Голова гудела, будто магистральный трансформатор, гудела от выпитого, но еще больше – от нахлынувших дум.
«Аскольд… Почему Аскольд? Апелляция к варяжскому прошлому? Аскольд Всеволодович Белозеров… Интересно, я сам выдумал «псевдоним» - или с имиджмейкерами посоветовался?.. Значит, как было дело: я отправился в двадцатый год… Успеха не добился: или Белые к чертям послали, или… Да просто не остановить уж было большевистскую махину жалкими силами добровольцев… «Остров Крым» - это здорово, конечно, но профессор-альтернативщик всегда говорил, что Врангель по-любому шансов не имел… Значит, я в этом убедился – и вернулся. Решил копать глубже. Почти на полвека… Перекоп - так «Перекоп»… Скупил у каких-то нумизматов царские бумажки, десантировался в Ижевске со всякой технической литературкой и документацией. Наверно, и сам поднатаскался в этом деле… Лет несколько готовился, коли мне двадцать пять при «втором пришествии» было… Будет… Главное: я знал, вернее, буду знать сорок пять лет назад, что в двадцатом случится первое пришествие. Нда, мозги синусоидой выгибаются от этих парадоксов… Откуда я знал? Ведь миров – бесконечно разнообразное множество? Научно доказанный факт! «История виляет хвостом прошлого»… Сука такая… Аааа! Вот оно что: при первом «парашютировании» в двадцатый год я дал настройку, запускавшую меня во все тысяча девятьсот двадцатые годы… Кроме тех, где не было меня, естественно… Вернее, бесконечность разделились на две равные… Или умножилась… Самый высокопроизводительный ксерокс! Стало две бесконечности вариантов двадцатого года: где я есть, и где меня нет. Причем в одних есть Врангель и Красные, а в других – Аскольд… Не допустивший ни Врангеля, ни Красных… Молодец, Аскольд, молодец, Андрей! Третий Рим, Тысячелетний Рим, ептыть! Блеск! «Евразия»! Оруэлл in action! «Сейчас в «коллекционных лагерях» не много – мильона два!» Те же, но в профиль… И на полвека раньше… Веселый мирок я нарисовал, слов нет! И Гангут, вот, веселится, пьяная рожа… Довольный такой… Интересно, Аскольд тоже довольный? Или мне просто не докладывают, сколько «жидокорейцев» померло на каторге ради величия державы? Какое мне дело до «жидокорейцев»? Какое мне дело до этого мира, когда есть бесконечность других? А я, черт возьми, люблю спасать миры и исправлять исторические ошибки! Люблю – и все тут! Хобби такое! И, надо отметить, некоторые вещи делаются с особенной легкостью и кайфом, когда знаешь, что тебя – еще миллиарды и триллионы миллиардов копий!
Итак, есть причина и есть следствие… И «прошлое» – не значит «предшествующее»… Вот, собственно, и ВСЕ!»
И он сунул руку в карман тужурки, где покоился никелированный «подарок» Гангута – странно, однако Андрей ни на секунду не забывал о нем…
Ток в нейронах мозга достиг высшего вольтажа, гудение взметнулось до визга… И тогда раздался хлопок, будто не выдержал предохранитель…
- А вот и я! – порадовал Гангут, снова появляясь в кабинете.
Он нимало не удивился виду недавнего собеседника, ныне безжизненно растекшегося в кресле. Несомненно безжизненно: вся жизнь его осталась лишь в багровой струйке, сбегавшей по лицу из маленькой дырочки у виска.
- Какой же ты, право, предсказуемый, Аскольд… - не то укорил, не то мрачно похвалил Гангут. Он налил стопку из принесенной бутылки – и тут же помянул: - Что ж, покойся с миром, старина!
В это время на столе зазвонил аппарат. Гангут снял трубку, весьма долго слушал молча. И напоследок бросил краткое: «Понял!»
Лицо его перестало быть улыбчивым, вернувшись к обычной своей хмурости: Гангут сделался сосредоточен и трезв, как окуляр цейсовского бинокля…
Он извлек из кармана какую-то бумагу, развернул ее и пробежал глазами – явно не впервые.
«Начальнику военной контрразведки.
Строго секретно, лично.
Дорогой Гангут!
Сразу – к делу.
До моего сведения дошла информация весьма тревожного свойства. Как мне стало известно, Шкуро, с самого своего назначения военным министром, проявил склонность к СУЩЕСТВЕННОМУ превышению отпущенных ему полномочий.
В настоящий момент, по моим данным, он самоуправно и без моей санкции приступил к формированию ДЕСЯТИ новых мехкорпусов сверх утвержденного штатного расписания. Каковой факт норовит скрыть – хотя скрыть военные приготовления такого масштаба, разумеется, невозможно.
Как невозможно и оправдать это неуместное милитаристское рвение интересами защиты Отечества: мы имеем более чем достаточно сил для обеспечения собственных границ, а всякая мысль о внешней угрозе смехотворна.
Не получив от господина Шкуро сколько-нибудь внятного объяснения сей «инициативе», я вынужден склониться к одной мысли: Главный Штаб намерен проводить собственную преступно экспансионистскую политику, причем так, будто Попечительского Совета не существует вовсе.
Более того, сегодня я получил подтверждение тому, что действительно начата передислокация трех общевойсковых армий, четырех мехкорпусов и семи воздушных дивизий к афганской границе.
При всем при этом в Главном Штабе уже практически в открытую ведутся разговоры о дальнейших территориальных приобретениях, походе на Индию, «подминании» Европы и едва ли не мировом господстве.
На мой взгляд, совершенно очевидно, что мы имеем дело с не менее чем заговором, в который вовлечена вся верхушка военного министерства.
Исходя из сказанного, прошу тебя лично и безотлагательно расследовать это дело. Полномочия даю самые широкие, вплоть до внетрибунального физического устранения виновных.
Аскольд.»
Гангут снова бережно сложил бумагу, поместил ее в пепельницу на столе – и подпалил…
Он мог не бояться ответа за саботаж высочайшего распоряжения: только что из попечительского дворца в Пицунде сообщили о кончине Аскольда от удара… Хроногностики оказались правы: молодость Попечителя была той самой кащеевой иглой, чье сокрушение не оставляло шансов и старому властителю державы. Все свершилось так просто – и так бесхлопотно…
Конечно, в случае крайней неизбежности Гангутова рука не дрогнула бы - и сама сломала бы эту заветную иглу… Но сие потребовало бы от генерала не в пример большего психического усилия: он был достаточно хладнокровен и мудр, чтобы не стыдиться своей сентиментальности и даже некоторой симпатии к этому совершенно чужому и в одно время столь хорошо знакомому юноше… Нет, хорошо, что все вышло так, как вышло…
Гангут поднял глаза к портрету, уже обреченного черному крепу…
- Все же ты был неисправимым идеалистом… - заговорил Гангут, обращаясь к давнему соратнику – и осекся: с портрета смотрело иное, совершенно неизвестное лицо…
Генерал хотел было удивиться и сыскать объяснение этой мистической метаморфозе – но не успел… Да и едва ли смог бы… Все же, в душе он был филером, а не «хроногностиком»… Однако ж и ученые Академии ведали только лишь часть правды – ту часть, что открыл им сам Аскольд, куда лучше знакомый с теорией и практикой временнЫх парадоксов… В действительности, он один в том мире, да его юная «проекция», могли хотя бы предположить последствия знаменательного хлопка никелированного пистолетика…
Гангут же – да, он был филером. Хитрым, деятельным, по-своему гениальным – но все равно не суждено было его изворотливому уму вырваться за пределы прагматического сознания… Служил филером – и умер филером. От разрыва народовольческой бомбы, еще в восемьдесят первом. Сейчас он вспомнил это - и исчез…
***
«Квартет» осел в небольшом, но шумном кабачке на Малой Дворянской. Дамы рутинно «гуляли», офицеры тоже вовсю пользовались кратким увольнением.
- Крым – это цитадель! Большевики и за десять лет, и за сто не пробьются! Да и Европа нас не оставит! – страстно убеждал Котя, разгоряченный вином и патриотизмом. Мими и Лизет внимали с тем энтузиазмом, с каким обычно встречают пусть безосновательные, но утешительные слова.
Сиверский реагировал более скептически:
- Европа? Европа пособляет нам лишь затем, что им не нужна сильная Россия! Бояться они нас, дрейфят! И ненавидят! Помогают потому, что мы слабые… А когда сильные были - пестовали большевистскую гниду!
Какое-то время он бормотал, уставившись в рюмку, с самозабвенной пьяной злостью и неким странным самомучительным упоением: «Ненави-идят они нас, ненави-идят…»
Коте сделалось неудобно перед дамами за неуместную ожесточенность друга – и он решил обернуть все шуткой, как горький шоколад – легкомысленно блистающей фольгой.
- А знаешь, - заговорил он, высоко и «комильфошно»-иронично вздымая строптивые со хмеля пушистые брови, - а знаешь, мне тут как-то доводилось читывать одну книжицу – так там есть объяснение этой… l’antipathie. Там приводится такая theorie, будто некогда, в давние времена, Русь властвовала надо всем миром. И будто ромейская империя – то Русь и была. «Этрусская» – «русская»: целая глава тому посвящена. И власть Руси была жестока, и стоял скрежет зубовный – ну и всякое прочее… Но потом Господь возрыдал, де, над страданиями народов, вознегодовал от нашей гордыни – да и порушил наше величие… С тем и Спаситель ниспослан был… И всякие следы былого нашего «миродержавия» подтер, будто гимназист – графитовый рисунок в тетрадке, божественной своей резинкой… Но будто бы осталась все ж таки меж прочих народов некая такая смутная память о прежних притеснениях, что от нас терпели… Вот и…
- Чушь собачья! – категорически оборвал его Сиверский – но был уже слишком вял, чтобы подкрепить свое суждение аргументацией…