- Отсутствие… Ничего нет. Теперь ничего для меня нет. Нет улыбок, шариков воздушных, нет обогревателей, нет драгоценностей… нет других несовместимых вещей.
- Не думай. Прекрати мучиться. Иногда мне кажется, что ты сама себе причиняешь боль, придумывая её.
- Ничего нет… ничего. Круг с идентичными дугами, с неменяющимся диаметром, незаполненный аквариум, высохший, переполненный… Ничего нет. Разве не видишь ты? Разве не видишь…
- Забудь. Ты так ещё чётче внушишь себе придуманную боль. Люди жили бы куда как счастливее, если бы меньше думали о плохом.
- Он ушёл... Он снова ушёл. И теперь не вернётся, разве что через пол года – посмотреть, выжила ли я.
- Уходи, беги, перестань ждать того, чего нет. Свобода теперь есть – твори, живи, дыши, только не жди, не жди! Вытри слёзы. Ты же не плачешь на людях.
- Ты не понимаешь: он ушёл. Исчез за дверью – и теперь… теперь мне нечем заняться. Отсутствие… Снова, снова… Они уходят давно, вереницей, друг за другом… толпами. Подбрасывают меня сначала вверх, а потом не ловят…
- Расскажи мне. Расскажи с начала, а не с середины. Вспоминай! Плачь!
- Даже смешно это - бороться с ветряными мельницами…
… Перед глазами одна картина. В позолоченной рамочке, что у дедушки с бабушкой в спальне висела. Она всегда внушала тот непонятный детский страх, который холодом тело сковывает так, что и двинуться невозможно. Кажется, шаг – и ты провалишься, упадёшь и окажешься в той картине, откуда уже не выбраться. Отвернуться тоже можешь, как зачарованный смотришь на картину, хотя и зная, что всю ночь она сниться будет. Закрываешь глаза – тот же пейзаж снова перед тобой.
Это не была одна их тех абстрактных бездарных картин, что внушают отвращение своей безвкусицей, но провоцируя тем не менее множество ассоциаций. Нет. Вся её значимость заключалась в чётких линиях, хоть и нетвёрдо прочерченных, в таинственном балансе цвета, в игре со светом, что исходил то от окна, никогда не зашторенного, то от люстры, тусклой и вялой. На картине был изображён вполне конкретный сюжет. Какая-то деревушка, оставшаяся за кадром, опустошённая временем, один-единственный дом на опушке, двухэтажный, бревенчатый, незамысловатой конструкции с тёмными окнами. Я часто стояла у картины и пыталась рассмотреть, кто же там за ними прячется, кто скрывается в этом одиночестве из неприкрытых щелей. Наверное, было на картине и крыльцо с навесом. Но дом не был основной деталью на тёмно-зелёной картине, где никогда не было людей. Ребёнком я их придумывала. Картина была тёмно-зелёных тонов, местами зелёный переходил в чёрный, местами расплывался в прозрачный. От неё действительно чем-то веяло… Запах даже исходил травянистый, свежей травы и спавшего вечернего зноя.
Возле дома протекал ручей или очень узкая речка, извилистая, со множеством излучин. Вода, пожалуй, была неправильно изображена: если река глубокая, то вода кажется чёрной, сумбурно зелёной, следуя тональности картины. Если река неглубокая, то вода кажется прозрачной, дно видно. Смотришь – и словно дотронуться до камешков можно, лежащих метре в трёх.
Та речка была тёмной. Должно быть, одинокий рыбак утопил в ней свои горести или утонул сам. Река неестественно огибала дом, развевалась по земле, как развеваются ленточки в волосах на ветру. Меня всегда восхищало то, что дом находится у воды. Здесь нет ни водопада, ни моря солёного, в всего лишь прохладная лужица, в которой утоляют жар тела.
Вокруг был лес, массивный, нетронутый, дышавший прохладной влагой и качающийся вяло под ветром. А на передний план вылез зелёный холм. Мне всегда хотелось его отодвинуть, чтобы разглядеть, что таится за ним.
Я часто стояла у картины и мечтала. Фантазия наполняла её людьми, но не толпой, не шумом. Там были только звуки естества, пронзительности, чистоты и спокойствия. Есть слово французское «rural», которое характеризует деревенскую безмятежность. Не вспомню, как оно переводится, но зато вмещает смысл моих чувств.
Всего несколько человек должно было заполнить картину: я, собирательное «он», наши друзья и, конечно, мои родители. Между последним и предпоследним тогда стоял уверенный знак равенства, в силу моего возраста или в силу нежного воспитания, но мне и в голову не приходило, что могло было быть иначе. На той картине я являлась главной, необходимые зрители постоянно кружили вокруг, хлопая в ладоши, умиляясь тишине, спокойствию, беспечности и сознанием того, что я выросла. А на картине я была взрослой.
В силу стёршихся из памяти объективных причин фантазии деформировались. Однажды я поймала себя на мысли, что мне надоело общество. Я поняла, что устала от постоянного присутствия стольких людей. Я уже показала себя, меня оценили, меня полюбили. А когда собирательное «он» стало принимать более чёткие очертания, слившиеся категории друзей и родителей пришлось стереть.
Фантазии переродились, став ясными и всё более ощутимыми. Мы выбегали к речке вечером, с вафельным полотенцем на плече, босиком. После утомительного дня смывали зной с худых тел, подныривая друг под друга, целуя друг другу пятки и уши. Вся божественность картины, весь её глубокий смысл заключался в тех нескольких минутах, когда мы плескались в прохладе и тишине деревни. И ничего больше не надо было: ни других звуков, ни ветра, ни солнца. Достаточно только его вечернего следа, того, что называют «закат». Он давяще задержался в тот момент, когда художник писал картину. Понимая неподвижность времени тёмно-зелёной картины, мы не ждали ничего. Главное только, чтобы река текла, а это была обязательная аксиома.
На той картине всё остановилось. Я знала, что рядом нет других домов, нет линий электро передач, нет ни живых, ни мёртвых… И всё зелёное, что было на картине, существовало только в том единственном моменте.
Когда нечего было делать и когда страх не давал двинуться с места, я начинала придумывать дальше. Картина всегда навевала грусть, поэтому ничего оптимистичного в голову не приходило. Я пыталась понять, что было до того момента, когда всё остановилось в придуманной мной радости. И однажды я поняла, что символизировал тот зелёный холм, стойко стоящий на переднем плане. Он тоже был не совершенно изображён: неестественно мал и в то же время неестественно грандиозен. Я целый день сидела около крыльца, в белой косыночки, по-деревенски опустив голову вниз, к коленям. Я изредка вскакивала, озираясь по сторонам на шум, который провоцировали мои мысли. Я смотрела вдаль, за холм, за тот зеленоватый массивный пригорок, выпячившияся на фронтон. Уже заходило солнце, земля остывала, остывали мои горячие ноги, затекая, покалывая, изнемогая от бездействия. Я смотрела на пригорок, смеясь от жалости к себе, усмехаясь над одиночеством тёмно-зелёного цвета, над его холодным запахом, смеясь над выбранной мною жизнью, над её вульгарной обречённостью.
Не стоит и говорить, кто должен был появиться из-за холма, кто должен был размахивать мне рукой, несясь навстречу, приминая к земле некошеную траву, раздавливая муравьёв и отпугивая заснувших птиц.
Иногда он приходил и мы, сбрасывая одежу, плескались в реке. Иногда он не приходил. И тогда я сидела всю ночь, ожидая, безропотно повинуясь несуразному обычаю, въевшемуся в мою голову, чьей тенью я становилась.
И если бы тогда, когда я мечтая стояла у картины, зачарованно раскрыв глаза и не в силах сделать шаг, чтобы убежать, и если бы тогда когда я специально просила поселить меня именно в той комнате, где не было ничего зелёного, кроме той картины… если бы тогда я придумала бы красивый конец той взбалмошной истории, какое-то завершение, пусть и не логичное, пусть и из другой картины, пусть из любой доброй детской сказки, которую мне рассказывали в том возрасте… Быть может тогда в моей жизни не образовалось бы это тёмно-зелёное клеймо, преследующее меня всю жизнь.
Ведь теперь я снова жду тот уже вполне конкретный образ «он», я вскакиваю при каждом инородном звуке, я вскрикиваю при скрипе напольного кафеля. Я страдаю сама и втягиваю других в реку моих наивных прозрачно-зелёных слёз. Я жду и в ожидании убиваю лучшие часы. Я смотрю вдаль, выискивая тот не вписывающийся в пейзаж холм, из-за которого он должен возвратиться. Но нет ни того, ни другого…
Ответь, если бы тогда я придумала другую историю, моя жизнь сложилась бы иначе?
7 марта 2004