ПЕРВОЕ
«Моё имя стёршийся иероглиф...»
(Из песни)
Эта тема сокрыта. Её нет на поверхности. Она порождает эзотерические образы, являющиеся людям исключительным, а, точнее сказать, людям исключённым из общего событийного ряда. Виною тому, конечно же, Судьба.
Ценность, или истинность, самой темы в её венце, а венец ужасен! За ним стоит шаг, шаг из Вселенной, прочь от теплоты Добра и Света, прочь в Никуда.
И человеческий страх подступает к нашему сердцу, и мы запираемся на все засовы софизма, считая это неким предостережением. И верно, и правильно, так как нет того, кто познал Это и не был развоплощён, как и нет того, кто надел бы этот венец на чело своё, и узрел глаза другого «в венце», ибо мало чистых сердцем. Но Карма у всех своя. Кто-то тратит мел своей жизни на разукрашивание стен городских , а кто-то в медитативном порыве вдруг начертает неясный и расплывчатый Иероглиф... Таковой была участь Кристофера Марло, чьей рукой водил Мандос – дух бескрайних просторов, обиталищ души человеческой. Я говорю «участь», потому что нет ничего фатальнее написать «своего Фауста» в двадцать пять, покинув этот мир в двадцать девять. И никто не знает, где сейчас обиталище его мятежного духа. В этом печаль художника, когда не может он испросить у Мастера о ненаписанном, когда нет во времени дорог, соединяющих их, когда образы его молчаливы и призрачны.
Средневековье. Англия, 1582 год. Кэнтербэри. Еще не угасли костры Святой Инквизиции, еще идет охота на ведьм, псы Господа травят чернокнижие. В каждом аббатстве создаются отряды по уничтожению разной нечисти: чревовещателей, кликуш и колдунов. Непоколебимое христианство вдруг реально ощутило мощное духовное противостояние. Крестовыми походами оно отвечает на всплески новых религий, тысячами обличает на своей земле предавшихся дьяволу. Предавшийся дьяволу! Одно из наиболее страшных и жестоких определений степени вины. Где так зыбки границы, где так легко осудить невинного и оправдать виновного. Никакой демократии.
Но что происходит? Чем было так напугано человечество, что даже в букву закона влез духовный ценз. Ведь это единственный параграф подобного качества, входивший тогда в «уголовный кодекс». Государство совместно с церковью вынуждены были взять под контроль дух и душу народа, - ибо страх, великий страх получить печать на лоб, поклониться Неназванному и быть исторгнутым в мрачное Никуда под названием Ад.
Как все интересно происходило: «Убойся Бога, убойся короля, убойся совести своей», ибо массы – самая благодатная почва для семян искушения и извращения. В толпе кажется, что и грех твой будет поделен на всех, так сказать, на каждого по греху, но вот один ты, и душа твоя огромна, и грех непомерно возрастает. Так что неизвестно – хорошо ли, что нет теперь в законе пункта, который предусматривал бы преступное деяние души, когда ты есть Предавшийся дьяволу!
Современное человечество в этом не нуждается. На биржах техноцивилизации никак не котируется состояние твоего духа, решительно все равно, болен он или здоров. Этот вопрос мы мило переложили в теплые и скромные руки церкви, которая в нашей жизни что-то типа Диснейленда, куда мы иногда заходим. Заметьте, вектор теперешней моды направлен более на болезнь духа, чем на его оздоровление. Ведь это считается круто, если ты немного с панковской дерьмецой, и оружие твое – грязный уличный цинизм. О, сколько бы сейчас поплавили народу на кострах! И ведь нашлись бы на то основания. Мне кажется, это преступление, имея за плечами столько святой крови, пролитой за истину, ценить более мочу государственной политики.
Возможно, это морализм и дурацкая проповедь, но кто родился с любовью к жизни, людям, Земле, тот знает, как трудно нести ее по этой жизни, к этим людям и на этой Земле. Мне кажется, не стоит списывать все на проклятые козни, на чертовски неудобные предлагаемые жизни, на быт… Круги мы чертим, все круги, из которых нет выхода. Нет…
Ах, Фауст, как же мне жаль твою бедную душу, я готов быть твоим братом, другом, но ты замыкаешься, прости, Фауст, что забыл я о высоте твоей мысли, ты смертник, твоя жизнь – замороженная секунда! Ты проказа, отгоняющая любовь от себя колокольцем клятвы, говорили же тебе, не клянись, но я снова забыл о высоте твоей мысли, ты мертвец, но родной, ты брат, накрывшийся капюшоном безвременья, но прости, я снова забыл о высоте твоей мысли.
Итак, я снова возвращаюсь в Кэнтербэри, где коронуют божьих помазанников на престол и выращивают богатейшую оранжерею умов, умов государственных и философских. Реальную мощь университетов доказывало высокое положение людей, окончивших их. Марло был не глупым парнем, учился у местного аббата блестяще и поэтому в числе еще двух своих школьных товарищей получает протекцию в кэнтербэрийский университет. Здорово правда?. Жребий не случаен, как и то, что Кристофер так и не окончил образования. Молодого студента сразу отличал теософский взгляд на вещи, и упустили учителя своего ученика, он стал сам продираться к истине, называя по дороге Моисея – фокусником, а Миссию – дешевкой. Его, естественно, обвиняют и преследуют, но странным образом королевским указом с него снимают все подозрения, а через некоторое время ему проламывают в трактирной драке череп.
А ровно через триста лет Елена Петровна Блаватская подарит миру «Тайную доктрину», подарит ее всем теософам в утешенье, когда их, в свою очередь, поведут на костер. Но где же эти нити, связывающие Фауста, смерть Марло и дар Блаватской? Нити эти золотые, и ведут они к алтарю мистерии. Смысл искусства глубоко религиозен, и нет большей неправды, чем творить Ничего, и нет большего зла в искусстве, чем извращение мистерии в театр, где паяцы выплясывают всепьянейшую литургию. Круги мы чертим, все круги…
Лишь только малая часть магической энергии отдается зрителю. Лишь только малая часть души озаряется, лишь только малая часть счастья ощущается.
Ах, Фауст, нет больше Мистерии, куда, на какой алтарь понесу твою душу, чтобы поговорить с тобой, но ты сделал шаг, а я убоялся, я все еще здесь, и я тепел, и мне страшно.
Мысль вдруг. А что, если актеры и есть те самые нищие духом, коих есть…
Кто понимает, тот понимает; кто слышит, тот знает, какое испытываешь счастье, когда вдруг в сознании твоем начинает вырисовываться Иероглиф, серый такой, камыши и туман в них, гора и птица. Вон Заратустра готовится прыгнуть со скалы, дабы узнать миг полета, и закрываю я глаза, чтобы не видеть конца, о, если б я был с ним рука об руку.
Но я делаю маленький шаг, ищу серые очертания моего Иероглифа, всего один мазок, всего один раз дохнуть теплом на замерзшую кисть, и я полечу над камышами и туманом, туда, где пролетал Заратустра.
Нет! Нет! Я не иду к тебе, Фауст, я остаюсь здесь со своей семьей и любовью, мне нравится целовать свою дочь, я видел, как благостно она замирает во сне, пойми, я утомлюсь во Вселенной без дыхания Земли, это просто смерть от тоски.
Прости, если я снова забыл о высоте твоей мысли. Нет! Я не вызываю твой дух. Я следствие твоего взрыва, твое эхо, но не ты! Я буду осторожен, я настрою свое сердце чутко, я буду бдителен, иначе я не сыграю это.
Прости, если я опять забыл о высоте твоей мысли.
ВТОРОЕ
«Так что же Фауст хочет от меня…»
/Мефистофель, из К.Марло/
Мне сложно сейчас охватить то, что я должен буду охватить когда-нибудь. Элементарное сделать можно, но делается ли это так. И «элементарное» тире должное, слегка отдает неким погребальным обрядом, где все кончено. А и ведь умолчать о чем-то, хотя бы на первом этапе, внутренне нечестно. Это к вопросу о сочетании профессии, жизни и настоящей жизни. Даже идиллия, светлая страна, где труды мои окончатся, и я усну в светлых садах Лориэна. Мысли эти здесь только слезы родят, а это недвусмысленно, но работа моя двусмысленна. Если я уж пришел к Фаусту и обнял его, то сказать, что этого не было, не смогу, или, произнеся «нет», сказать, что «она все-таки вертится» - чушь. Естественно, я понимаю, что неправильно обозначив круг внимания или подложив недейственный внутренний монолог, я изменю акцент, сделаю сценическую фальшь, но это менее страшно, как то, что я могу сделать фальшь внутри, изменив устремленности вверх. Мне нужно понять сердцем мои акценты, а уж потом я их пихну в разум и, подчиняя тело, заверчусь в действе. К Фаусту особый ключ. И хочет он от меня нечто особенного. Объяснения более подробного пока не найду. Дождь прольется после, пока я только собираю тучи.
16 сентября 1994 года.