Господи, не прошу у Тебя ни счастья, ни денег, ни славы. Не прошу удачи, любви или помощи. Не прощу у тебя спасения, ибо знаю - нет его для меня. Прошу лишь веры, веры в Тебя. Дай мне сил уверовать.
От автора
Глава 3
Да помнят епископы и прочие прелаты, что они пастыри, а не палачи, и да управляют они подданными своими, не властвуя над ними, а любя их, подобно детям и братьям…
Постановление Тридентского собора
Рим, XVI ст.
Сегодня был на удивление яркий солнечный день, которым так редко балует в ноябре погода. Гуляка ветер бросался охапками последних, желтых листьев в зевак и случайных прохожих. А солнечные зайчики хаотично прыгали по лицам людей, будто стараясь согнать с них повседневную озлобленность и усталость и вызвать улыбку. Но их попытки были тщетны и лица людей оставались мрачными и недоверчивыми. Серость грязной мостовой и окружающих домов смешивалась с серостью одежд и людей, и даже яркий солнечный свет не мог разбавить эту бесцветность. И среди грязной серости окружающей одежды и грязи незаметно терялась простая коричневая ряса служителя церкви. Преподобный Патрик рассматривал собравшихся, постоянно поправляя полы своего нехитрого одеяния, боясь запачкаться в грязи мостовой, хотя по выражению его лица казалось, что он больше боялся запачкаться об простолюдинов, окружавших его со всех сторон. Несмотря на важность его сана и ответственности момента он выглядел смешным и неуместным, будто некая заморская птица, сбившись с пути села на рыночную площадь Гамбурга. Он чувствовал на себе настороженные взгляды толпы, их злость и ненависть к власти и священству, которые он сейчас представлял. И даже на удивление прекрасная погода не улучшала его настроения.
Патрик не любил чернь, эту вечно голодную и озлобленную толпу, просящую спасения у Господа нашего и стучащую в двери храма Его за милостью и очищением. Грязные лица, не бритые, со следами язвы и чумы, в шрамах и прыщах, грубые, невежественные, тупые смотрели в его сторону на всей площади, от чего преподобный чувствовал себя неуютно и нервно. Он вообще редко покидал стены своей обители, и уж тем реже выходил на улицы ненавистного ему города, каждый раз убеждаясь и подкрепляя свою нелюбовь к черни и ее жизни. Но служение Господу нашему вынуждало поступаться своими пристрастиями и нести свет Его людям. За долгие годы монашества Патрик все больше убеждался в грешности окружающего мира, в его порочности и скверности, находя сладостное успокоение в покое и тишине церковной библиотеки за переводами с латыни и делами прихода, и считал именно это истинной службой.
Но сегодня обязанности вытащили его на грязные кривые улочки Гамбурга, вынудив терпеть окружающую его толпу простолюдинов. Уличные торговцы толкались со своими небольшими тележками и старались перекричать друг друга, где-то, не переставая, плакал ребенок, чуть слева группа людей подозрительной наружности о чем-то перешептывалась, тыкая корявыми пальцами в сторону преподобного. У некоторых из них были отрублены ухо или палец, а по лицам кривыми бороздами пролегали шрамы, из чего было ясно их нечистое прошлое и отношение с законом, несмотря на всю его суровость. По толпе шныряли мальчишки всех возрастов в рваных кафтанах и штанах, с любопытством рассматривая собравшихся и выклянчивая еду и деньги. У края мостовой жался к стене однорукий попрошайка, старик Карл, о котором знала вся округа, на его шее среди порванного тряпья болталась на просаленной веревке ржавая кокарда старого рыцарского доспеха, времен последнего Крестового похода. Все знали, что в молодости Карл был оруженосцем на службе у одного из рыцарей Христовых, и даже побывал с ним под стенами святого города, но все это было давно, а теперь Карл рассказывал ребятишкам истории о своих приключениях и спал в подвале соседней таверны, где добродушный хозяин ютил старого калеку.
После недавнего нашествия чумы в восточных районах страны нищих в городе стало больше, целые семьи со своим нехитрым скарбом и пожитками ютились под воротами города, надеясь найти приют и пропитание в стенах Гамбурга. Городские власти боялись проникновения чумы в город и возможных бунтов, поэтому на улицах города было вдвое больше стражи, а в воротах дотошно проверяли всех въезжающих, даже служителей церкви. Возможно, поэтому преподобный Люций задерживался, что вовсе не успокаивало Патрика и собравшуюся толпу. Толпа вообще не любила ждать, так же, как и не любила священников. А в последнее время, когда по всей Европе отгремели войны и бунты, прошли эпидемии чумы и проказы, охота на ведьм и перераздел папских наделов, озлобленность черни выросла безгранично, и она была готова сорваться с цепи на всякого по поводу и без повода, даже если этот всякий был обряжен в рясу служителя церкви. Темные времена наступили, и, казалось, что даже свет истинной веры не в силах развеять сгустившийся мрак неверия и злобы людей.
Когда Патрик выходил на узкие улицы Гамбурга он на каждом углу сталкивался с невежеством и жестокостью, ему начинало казаться, что сам Господь испытывал силу его веры окружающим неверием. В последнее время богослужителя посещали странные мысли, которыми он даже боялся делиться со своими братьями из обители. Он так кропотливо изучал Библию и Святое писание, переводил Новый завет с латыни и греческого, читал работы многочисленных богословов, что его фантазия частенько рисовала ему картины и образы далекого прошлого и библейской истории. Он понимал, что такие мысли уже граничили с ересью и богохульством, тем более ему, служителю ордена святого Франциска, коему пристало бороться с ересью и душевной греховностью, которую не всякий может разглядеть под пылью и грязью повседневности, не пристыло строить греховные домыслы. Но даже сейчас пресвятой всматриваясь в лица собравшейся толпы, пытался представить лица толпы иудеев, собравшихся на Голгофе в день распятия Господа нашего.
Что выражали их лица, о чем думали они, о чем говорили, что видели в глазах осужденного на смерть Бога? Может, они были похожи на лица собравшихся и тут на базарной площади Гамбурга с этот яркий ноябрьский день? Может, волны слепой злобы бились о помосты плахи, и безучастные римские стражники смотрели, как толпа казнит своего Бога?
Его мысли прервала странная тишина, обрушившаяся на только что почти кричащую толпу. Оглядевшись по сторонам, Патрик понял, что все собравшиеся смотрят куда-то в противоположную сторону, выворачивая головы и становясь на носочки, что бы рассмотреть что-то на другом конце площади. Рост и сан преподобного исключал попытку рассмотреть источник внимания людей, но он догадывался, что это прибыл представитель Ордена святого Доминика, чьи слуги всегда были причиной неприязни и страха обычных людей. Доминиканцы, псы Господни, как называли они самих себя, несли слово господне смертью и болью, окружая свой орден аурой страха и благоговения перед служителями церкви. И сейчас вокруг небольшой, оббитой железом повозки с закрытыми окнами, образовалось свободное пространство, вторившее молчанию толпы.
Мальчик прислужник возился со складной лесенкой возле дверей повозки, а в открытое окошко выглядывало старческое сморщенное лицо, сверля гневным взглядом собравшихся людей. Если преподобный Патрик мог сказать, что не любил простолюдинов, то преподобный Люций, член ордена святого Доминика, мог сказать, что их ненавидит. Он не скрывал свои чувства под христианской моралью или одеждами своей белой рясы, считая паству Божью безвольным стадом. Но вот мальчишка пристроил лестницу и священнослужитель, открыв дверь повозки, вышел на базарную площадь, рядом сразу же возникли несколько городских стражников и пара рыцарей, явно приехавших с Люцием. Казалось, что стражники защищают не монаха от толпы, а толпу от служителя церкви, будто этот маленький, сморщенный старик в белой рясе был опасным преступником. Но на лицах людей был неподдельный страх, в отличие от выражения лица старика, светившееся божественным светом и отрешенностью. Однако Патрик прекрасно знал, что этот безобидный старикан самый опасный человек в герцогстве, а то и во всей Германии. С его легкой старческой руки сотни еретиков отправлялись на костер и пыточные камеры каждый день, а последняя булла папы давала монахам доминиканского ордена неограниченные полномочия даже в разбирательствах духовных дел, и неугодный прелат или епископ мог отправиться на костер вслед за своими же жертвами.
Многие боялись или недолюбливали пресвятого Люция, пряча свой страх под маску улыбок и покорности. Казалось, будто для всей Европы настало время притворства, как единственного способа выживания. С покорной улыбкой на устах боялись герцоги и графы, бароны и виконты, епископы и прелаты, лавочники и аптекари, рыцари и стражники. И только чернь не скрывала свой страх и злость. Черни нечего было терять, у них не было родовых замков и поместий, дворцов и подвалов с золотом, у них не было конюшен и псарен, угодий и полей, у них была лишь их собственная жизнь, а сегодня она стоила пары потертых медяков, и поэтому был страх. Почти животный, непокорный страх за свою жизнь. И сегодня, на удивление солнечным ноябрьским днем, огромная серая толпа на базарной площади Гамбурга боялась.
Как только служитель ордена святого Доминика добрался до небольшого помоста, на котором специально по этому поводу был установлен стул, на котором он занял свое место, с противоположного конца площади выехала небольшая процессия. Она представляла собой небольшую деревянную повозку, на которой была установлена низкая клетка, повозка была запряжена парой старых меринов, которые медленно волочили свой груз по мостовой. По обеим сторонам повозки ехали стражники, но по их виду не было ясно: защищали ли они толпу от человека в клетке, или же наоборот.
Клетка была настолько низкой, что в ней можно было только сидеть, что и делал находившийся в ней человек. По его лицу трудно было что-то сказать, оно густо обросло бородой, и немытые, всклокоченные волосы торчали во все стороны. Всю картину дополняла грязная рваная одежда, по форме напоминавшая старый мешок долго хранившийся в чулане. Однако все это вовсе не смущало сидящего, казалось, что его удручающее состояние его вовсе не пугало, и ему было абсолютно безразлично на его дальнейшую судьбу.
«Интересно, - подумал Патрик, - а как выглядел Христос, когда нес свой крест на Голгофу, о чем он думал, что было в его взгляде? Возможно, что он был похож чем-то на вот этого человека, гордо сидящего в грязной клетке. Возможно он так же смотрел на собравшуюся толпу и своих палачей, зная свою судьбу и идя на смерть?».
Патрик так отвлекся от всего происходящего витая в своих странных мыслях, что чуть не пропустил, когда заключенного вывели из клетки и начали привязывать к деревянному столбу в центре площади. Он начал спешно пробиваться сквозь толпу к месту казни, что бы исполнить свои небольшие обязанности – в последний раз спросить обвиненного о признание и выслушать возможную исповедь, ведь каждому грешнику Господь давал шанс на спасение в исповеди, и он – служитель Церкви, не мог отказать в этом самом ярому еретику.
Последние несколько метров до помоста Патрик преодолел уже с большей легкостью, его узнали стражники и начали разгонять обравшуюся вокруг толпу, давая пройти священнику. Остановившись в паре метров от привязанного преступника, он чуть отдышался и достал из большой котомки томик святого писания, подымая свой взгляд.
- Сын мой, покайтесь, сознайтесь в своих грехах и ереси, и Господь простит вам… - Начал Патрик, но его фраза оборвалась на полуслове, когда он заглянул в глаза человека, привязанного к столбу. Никогда в своей жизни он видел такого взгляда, нет, он часто отпускал грехи перед казнью или в пыточных камерах многим еретикам, но в этом взгляде было что-то особенное, не от мира сего. Будто этот человек знал, что должен умереть и смирился со своей судьбой, но не было в его взгляде страха смерти или какого-то другого волнения, будто сожжением на костре было для него обычным повседневным делом. Он был спокоен, пристально вглядываясь в небеса, будто ожидая чего-то.
Так и не договорив свою речь до конца, Патрик сделал шаг назад, как-то не задумываясь, поднимая глаза к тому же небу, на которое так внимательно смотрел обвиненный в ереси и приговоренный на прилюдное сожжение. В это время подошел солдат с факелом и, оглянувшись в сторону помоста с креслом Люция, ткнул горящую головню в охапку хвороста. Этой зимой в Гамбурге не каждый мог себе позволить топить хворостом, и огромная куча у ног еретика вызывала еще один повод для негодования озлобленной толпы.
Все остальное пресвятой Патрик уже не видел, не слышал потрескивание хвороста сменившегося вскоре монотонными криками, затем из толпы полетели камни, послышались оскорбления и ругательства, чьи-то крики и причитания. Перед его мысленным взором снова и снова вставало небритое, грязное лицо человека, привязанного к столбу, смотрящего в небо.
«Господи, не посылай нам во искупление грехов наших сына своего, ибо мы снова распнем его, как было уже…»