- Господи, пощади нас грешных, не посылай нам во второй раз сына своего во искупление грехов наших, ибо слепы мы, как и вера наша слепа, глухи души и сердца наши, немы языки наши и молитвы, и опять распнем его, как было уже!
От автора
Глава 1
многие лица обоего пола… впали в плотский грех с демонами инкубами и суккубами и своим колдовством, чарами, заклинаниями и другими ужасными, суеверными, порочными и преступными деяниями причиняют женщинам преждевременные роды, насылают порчу на приплод животных, хлебные злаки, виноград на лозах и плоды на деревьях… нещадно мучат как внутренними, так и наружными ужасными болями мужчин, женщин и домашних животных… препятствуют мужчинам производить, а женщинам зачинать детей и лишают мужей и жен способности исполнять свой супружеский долг…
Папа Иннокентий VIII
Булла «Summis desiderantes»
Рим, 1484г
- О, Господи, сколько же можно кричать! Затките ее! - Прокричал он, в очередной раз, макая гусиное перо в глиняную чернильницу на грубо отесанном деревянном столе. Тусклое пламя нескольких свечей дергалось, и причудливые тени от фигур собравшихся скользили по каменным сенам, черным от копоти.
Перо коснулось бумаги, и витиеватый почерк вывел на желтом листе очередную строку: «…подсудимая созналась в причисленных ей греховных деяниях после четвертого дня допроса служителей церкви…». Но очередной крик заставил перо дернуться, и жирная клякса растеклась по листу.
- Я же просил заткнуть ее! - Вновь прокричал он в темноту соседней комнаты, из которой раздавался женский крик.
Послышалась какая-то возня, шум, звон метала и мужские ругательства, после чего крик неожиданно стих, так же, как и возник. Человек, сидящий за столом, скинул капюшон своей черной робы и вытер испарину с обритой макушки. Оглядев стол и стопку исписанных листов в углу комнаты, он понял, что чистых листов больше нет, и придется дописывать этот, несмотря на безобразную кляксу. После коротких сомнений рука опять потянулась к чернильнице. Уставшие от постоянного сумрака глаза щурились в тусклом свете свечей.
«в лице преподобного отца Антония. Обвиняемая созналась в ведьмовстве, колдовстве и ереси, наведению порчи и приворотам. После признания вины, была приговорена к прилюдному сожжению на базарной площади в назидание и устрашение».
Смешные завитушки и черточки выводили на листе слово за словом, перо окуналось в чернила, со свечей капал мутный воск, и странные тени метались по черной от копоти стене. Сидящий за столом ужасно устал за сегодняшний, кажущийся ему, бесконечный день, и стопка исписанных листов в углу комнаты была этому немым свидетелем. Преподобный Антоний не любил выездные комиссии, хотя и был их рьяным сторонником. Нести слово Господне людям было праведное дело, но возраст и здоровье Антония мало подходили для исполнения обязанностей выездного судьи. Хотя и судейство благодаря последним указам папы сводилось к минимуму, а процедуры свежим воздухом после затхлых и пыльных библиотек обители шли только на пользу служителям церкви. Многие из собратьев Антония разъехались по Европе по делам служения церкви, а он предпочитал мудрость книг и тишину кельи.
Уже завтра на рассвете он отправится в свою обитель, а сегодня еще осталось дописать несколько строк и, собрав свой нехитрый скарб, опечатать протоколы дознания и допросов и отправить их местному епископу для дальнейшего рассмотрения. А сегодня, наполненное истошными криками, мольбами и признаниями подходило к концу. Среди этого хаоса человеческих грехов и ереси только истинная вера и крепость рассудка помогала Антонию выдержать эти испытания, выпавшие на его голову в этот день. И каждый раз, когда сомнения терзали его душу, он обращал свой взор к Господу, и наполнялся его словом и верой.
Завитушки и черточки витиеватого почерка складывались в слова, слова в строки, и вот последняя точка заняла свое место. Морщинистая рука ревностного служителя церкви аккуратно положила лист в стопку таких же, все они были похожи, основным отличием были лишь имена и даты приговоров. Эта женщина, как ее, Мария, упорствовала дольше всех остальных. «Странное имя, Мария, будто сама библейская грешница сошла вновь на землю в облике этой несчастной, глупой крестьянки.» - Думал Антоний, – «Но если сам Иисус стал на ее защиту, когда ученики набросились на нее, что же мы делаем, его слуги? Ведь Господь завещал нам любить ближних своих и нести свет слов его и веру, а мы несем лишь боль и смерть этим несчастным. Люди стали бояться служителей господа, что и не удивительно, в свете последних папских указов о борьбе с ересью. А когда заглядываешь в глаза обвиненным в смертных грехах, название которых они то и выговорить не могут, и читаешь в них только страх и отчаяние, а после бесконечных часов пыток и дознаний, сквозь густую пелену боли пробивается признание».
Странно, что самой стойкой оказалась именно женщина. Антоний сам видел, как ее податливое мягкое тело текло свечным воском в руках умелых палачей, научившихся выбивать даже у невиновных людей признание во всех смертных грехах всего за несколько часов. А она продержалась четыре дня, хотя сегодня в ней и трудно было узнать ту простушку крестьянку Марию, шестнадцати лет от роду, которые местные жители обвиняли в ведьмовстве и чарах. В начале она лишь плакала, не понимая, что от нее хотят люди в длинных черных рясах с четками и выбритыми макушками, затем кричала на дыбе и в пыточных камерах местной обители. После на допросах молчала и пристально смотрела в глаза допрашивающих священнослужителей, будто осознавая безвыходность своего положения. Потом опять были пытки, огонь углей, ржавое железо, дыба, ледяная вода и горячий пар. Опять крики и опять молчание на допросах. Даже старого палача, повидавшего на своем веку множество грешников и преступников, удивила маленькая крестьянка с библейским именем.
«Силу веры мы скрепляем в этих убогих людях силой страха и боли, сея в их сердцах ненависть и отчаяние» - думал Антоний, - «Возможно, я уже стар и отошел от мирской суеты, но чем больше я смотрю на все это, тем чаще мое сердце посещают сомнения. Пора возвращаться в обитель, в свою библиотеку, к своим книгам».
Напоследок окинув уставшим взором мрачную комнату для допросов, отец Антоний собрал свой нехитрый скарб из пары гусиных перьев и старой глиняной чернильницы и собрался было уходить, когда в дверной проем просунулась огромная небритая заплывшая рожа старого палача. У него не было левого глаза, который ему выжгли судьи, за кражу еще в молодости, и по абсолютно лысому черепу пролегали глубокие борозды ужасных шрамов. Из беззубого рта несло дешевой выпивкой и жареной колбасой с чесноком и корицей.
- Простите, святой отец, но эта девка зовет вас. - Сказал палач, кланяясь и опуская глаза.
- Я же просил заткнуть ее?! - Ответил Антоний, еще раз проверяя, что бы ничего ни забыть.
- Да, мы то язык ей вырвали, как только вы сказали, тока она все башкой машет и кивает в сторону вашей комнаты, може че сказать хочет… - Тут палач подумал, какую бессмыслицу он сказал, и еще раз низко поклонился.
Но святой отец, будто пропустив его слова, уже спускался мимо его по лестнице вниз, направляясь в пыточную камеру, откуда раздавались неразборчивые песни и хохот стражников, сменившие дневные крики и стоны. Когда Антоний вошел в камеру, сперва на него даже не обратили внимания, пока следом не вошел старый палач, задев плечом прислоненную к стене алебарду одного из стражников. От металлического звона собравшиеся повыскакивали из-за стола и заметили стоящего в дверях священника.
- Отведите его к девке, к той шо сегодня была последняя. – Гаркнул на стражников палач.
Двое из стражников, наверно самые трезвые, поспешно поправили свои кирасы и направились в темноту коридора, который, как знал Антоний, вел к немногочисленным камерам. Он последовал за ними, наклоняя голову, что бы ни задеть цепи, свисающие с потолка.
Потом один из стражников долго мучился со старым замком, пока второй не сообразил принести из сторожки горящий факел, нашелся нужный ключ, и непослушная дверь наконец-то отворилась. Густой смрад вырвался из тесной камеры, вонь мочи, поты и непонятно чего кинулась в лицо священнослужителя, от чего у него потемнело перед глазами и содержание желудка подступило к горлу. Один из стражников даже подхватил священнослужителя под руку, видимо опасаясь, что бы тот ни упал в обморок.
- Спасибо, я в порядке, подсвети-ка, сын мой, лучше факелом. - Сказал Антоний, загораживая рукой лицо, как бы инстинктивно отгораживаясь от нестерпимой вони.
Охранник, стараясь не входить внутрь, вытянул руку, просовывая факел в камеру. Тусклый свет вырвал из темноты грязную кучу соломы, на которой лежало тело, которое еще пару дней назад было Марией. Антоний почему-то вспомнил, что у нее были красивые белые кудри, от которых сейчас остались обгоревшие спутавшиеся клочья с запекшимися кусками крови и смолы.
- Она живая? - С сомнением в голосе спросил Антоний у одного из стражников.
- Не знаю, только она вас звала все время, как ее с дыбы сняли. - Ответил стражник, что держал факел. Видимо от нестерпимой вони, мысли в его голове прояснились после хмельного, и он сразу понял вопрос священника.
Тыкнув носком ботинка в скорчившееся на полу тело, он опустил факел. Но женщина лежала неподвижно, и Антоний заметил, что глаза ее широко открыты и остекленели, а застывший взгляд устремлен в лишь ей одной видимою точку. Она была мертва. Это заметил и протрезвевший стражник, обращаясь к нему:
- Она умерла, святой отец, извините, что побеспокоили вас…
Но в этот момент факел вырвал из темноты тесной камеры кусок стены, на котором что-то привлекло внимания священнослужителя, именно в эту сторону и был направлен взгляд мертвой девушки. Взяв факел из руки стражника, он поднес его ближе к стене, пытаясь рассмотреть странную надпись. При более ярком свете стало видно, что это написано кровью, неровным, корявым почерком, кровь была еще свежей, и в некоторых местах надпись потекла и была полностью неразборчивой. Но даже нескольких первых слов кривым почерком на латыни было достаточно Антонию, что бы понять все написанное.
- Что здесь написано? – С явным удивлением в голосе произнес окончательно протрезвевший стражник.
- Ничего, ересь. Сотрите это, и что бы никто больше не видел это. - Почти шепотом произнес святой отец и, отдав факел застывшему стражнику, направился по коридору прочь от камеры. – И никто не должен знать, что здесь произошло, я лично прослежу за всем…
Каждый следующий шаг давался Антонию с огромным трудом, будто в один миг вся тяжесть этого места навалилась на его старые костлявые плечи. Ему слышались шипение раскаленного железа и скрип веревок, крики и мольбы людей, смотрящих на него остекленевшими глазами девушки с библейским именем Мария. Несколько метров коридора от камеры к сторожке превратился для него в бесконечно долгий путь, где вдали тусклый свет факелов мерцал странным белым сиянием. И старый, уставший от жизни Антоний бессмысленно повторял на латыни фразу, которая была написана на грязной стене в камере с мертвой девушкой, скорчившейся на старой соломе. Где-то вдалеке эхом раздавались шаги бегущих к нему стражников, его ноги начинали подкашиваться, и он падал. Падал. Падал. Казалось, что это падение будет вечным, будто под его непослушными ногами разверзлась сама бездна, и призрачный свет в конце коридора все отдалялся и отдалялся, превращаясь в маленькую светящуюся точку, которую поглощала наступающая тьма, будто на небосводе гасла последняя звезда. Где-то звучали голоса стражников и старого палача, кто-то трусил его за плечи, бил по лицу ладонями, брызгал прокисшим пивом в лицо, но старый Антоний уже не слышал все это, в его мозгу монотонно повторялась короткая фраза на латыни голосом девушки с библейским именем. Короткая фраза на латыни, написанная кровью на грязной стене тесной камеры, короткая фраза, на языке, который простая крестьянка Мария не могла знать, как и не могла уметь писать или читать. Короткое изречение на латыни из очень старой книги, который старый Антоний давно уже знал на память слово в слово:
- Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать...4