Я. С утра не заладилось – после вчерашних посиделок в мастерской проснулся поздно, только успел выпить чашку кофе и рвануть на работу. Небритый и помятый, с красными от недосыпа глазами. По пути купил бутылочку минералки, в темпе вальса выпил её, добрался до офиса, налил себе большую кружку кофе и сделал вид, что работаю.
Он. Реконструкция. Он проснулся в обычное для себя время – примерно в полдень. И хотя сегодня вечером - концерт, которого он так давно ждал, внутри ничего не колыхнулось. Дежурная утренняя сигарета, чашка крепкого кофе – всё, как обычно. Он включил телевизор, пробежался по каналам – смотреть было нечего. Точнее, даже не смотреть, а слушать – все новостные передачи уже закончились, а пошлости ведущих дневных шоу для домохозяек и монотонные мыльные диалоги били по нервам почище отбойного молотка. Готовить завтрак тоже было неохота, и в ход пошла последняя пачка печенья из запаса. Странно – вроде всё было готово, музыканты его ансамбля разучили новые пьесы, вся программа выступления была обкатана, и всё уже было готово к выступлению. Но спокойствия не было. Он был недоволен собой – хотя причины этого понять не мог. Внешних, лежащих на поверхности, причин для этого попросту не было. Всё было отлажено, никаких проколов не должно было быть – все были готовы чётко и аккуратно отыграть свои партии. Хотя… возможно, именно эта отлаженность и вызывала дискомфорт. Все уже просто привыкли друг к другу, и иного ожидать было трудно. Не было полёта фантазии, не было внутренней свободы – хотя именно этого требовать попросту невозможно. А впрочем – всё будет в порядке, не в первый раз замужем…
Я. Только к обеду я постепенно стал приходить в себя, и теперь надо было навёрстывать упущенное. На обед всей компанией пошли в кафешку, и там одна из наших новопринятых сотрудниц решила блеснуть интеллектом и поделиться впечатлениями от прочитанной книги. Её, видите ли, потрясло, что Ван Гог был таким несчастным человеком, и что он был признан только после смерти, и что за всю его жизнь ему удалость продать всего лишь одну картину, и что он, бедненький, закончил жизнь в психушке… В этот момент я с кайфом допивал очередную чашку кофе и докуривал священную послеобеденную сигарету. И вдруг… вдруг я поймал себя на мысли, что мне не хочется вступать с ней в дискуссию. Хотя и дискуссии, как таковой, не было бы – было бы избиение младенцев. Ещё пару-тройку месяцев назад я бы не удержался и втянул бы её в спор о том, что же такое счастье. После того, как она запуталась бы в определениях, мягко и неназойливо подвёл бы её к мысли, что Винсент был вполне счастлив… Всё то же самое можно было бы проделать с точностью до наоборот – но всё это было незачем. Да и вообще, может быть, речь стоило вести не о том, был счастлив Ван Гог или нет, а о том, что он делал несчастными тех, кто был рядом с ним, самых близких ему людей. Но - никому это нужно. Тем более Винсенту – ему уже вообще ничего не нужно.
Он. Реконструкция. Он вышел из своей студии, немного прошёлся по городу, купил газеты и зашёл в кафе пообедать. За трапезой перелистал газеты. Всё то же самое, и ничего не меняется. Те же самые персонажи и та же самая возня. Болото. После обеда зашёл в парикмахерскую и, пока парикмахер трудился в поте лица своего, закрыл глаза. Хотя расслабиться так и не удалось. Было уже почти 3 часа пополудни, и надо было постепено начать готовиться к концерту. И он вернулся к себе в студию. Время ещё было – концерт начинался только в 8 вечера, и ему хотелось просто расслабиться. Но все испытанные средства не помогали, и ничего так и не получилось. Часов в 5 он сел за рояль, чтобы размять пальцы и постараться хотя бы как-то собраться.
Я. После обеда поковырялся с компьютером, послушал Парижский Концерт Джарретта*, кое-как дотерпел до конца работы, заскочил в ресторанчик, поужинал, затем пошёл в парикмахерскую – неудобно было идти на концерт друга в совершенно непрезентабельном виде. Так что примерно без пятнадцати восемь я уже был на месте, и до концерта потрепались с друзьями обо всём и ни о чём одновременно.
Он. Реконструкция. Вышли на сцену, всё как всегда. В зале - знакомые все лица, причём многие уже на своих, давно облюбованных местах. Проверка аппаратуры, настройка звука – и вперёд. Несколько аккордов, медленных, тягучих – надо было почувствовать дыхание инструмента. И тут он обнаружил неприятный сюрприз – “до” первой октавы была расстроенной… Он сделал несколько пассажей, пробежался чуть ли не по всем клавишам… Так оно и есть – именно злосчастная “до” звучала не так, как положено. Удивления не было – недаром он с самого утра был в каком-то неравновесном, промежуточном состоянии. Но на этом неприятности не закончились. Ничего не получалось, он делал всё, как надо – но музыки не было. Прошло совсем немного – и он понял, в чём дело. Партнёры были не с ним – мысленно они были уже на фуршете, который должен был состояться после концерта. Хотя порой они старались – но этого было мало. Не было взрывов, не было азарта – всё было очень ровно. Мало того, бас порой не успевал поймать переходы, продолжая с завидным усердием прокатывать лады, барабанщик порой с излишним усердием стучал по тарелкам, а ему приходилось балансировать между ними, подстраивать ритм игры под басиста и стараться заранее поймать момент, когда ударник выстрелит, чтобы погасить этот всплеск громким аккордом. Словом, всё шло наперекосяк, и с каждой минутой в нём нарастали раздражение и злость. Хорошо хоть, что он приноровился обходить в аккордах и пассажах эту злосчастную “до”. И тут он боковым зрением увидел, что в зал вошла Она. Даже не то, что увидел – он почувствовал её рыжие волосы, скосил глаза… да, это была Она. Вошла и встала у входа в зал, чуть сбоку. В этот момент злость в нём перемешалась с горечью. Он продолжал играть на автомате, не переставая думать в поисках решения. Но решение не приходило…
Я. Всё первое отделение концерта я просидел на балконе, вяло переговариваясь с ребятами и иногда аплодируя удачным импровизациям. Хотя всё это было не то – я пришёл на концерт только потому, что играл Он. Но в этот вечер чего-то как будто не хватало. Возможно, сама атмосфера большого зала не для джаза – нет прямого контакта с музыкантами… В перерыве мы спустились в бар и взяли по бокалу пива. И теперь ближайшая цель была одна: после концерта ожидался небольшой междусобойчик, вот там уж Он наверняка оттянется на полную катушку. Лишь эта мысль грела душу и сердце.
Он. Реконструкция. В перерыве он уселся в кресло, устало закурил и погрузился в размышления. Ничего никому говорить не хотелось, да и не имело смысла. Всё было как всегда – и он ничего не мог поделать, ведь у него и выбора-то не было. Плюс к этому Её появление в зале растревожило вечно ноющую рану. Мысли перемешивались, наезжали друг на друга, в голове была какая-то каша. И вдруг он понял, что он сделает. Ведь никто не мешает ему отыграть второе отделение соло – со спонсором концерта эти условия не обговаривались, да и весь проект был сделан под него. Приняв решение, он открыл ноты и стал их перебирать, обдумывая программу второй половины. Закончив, он вдруг понял, что невольно отобрал Её любимые темы. Что ж, чему быть – того не миновать. Он посмотрел на часы и увидел, что через несколько минут пора выходить на сцену. Можно было позволить себе закрыть глаза и ни на кого не смотреть.
Я. Мы расселись на своих местах и продолжали что-то обсуждать. Что именно – не помню, да и какое это имеет значение?
Он. Реконструкция. Пора. Он поднялся и пошёл к выходу на сцену. За ним потянулись музыканты, но он одним движением руки остановил их, сказав, что будет играть один. Те в недоумении остановились, потом попытались возражать, но он просто отвернулся, вышел на сцену, подошёл к микрофону и объявил залу, что во втором отделении будет играть один.
Я. Сказать, что я был удивлён – значит, ничего не сказать. До концерта не было ни слова о том, что второе отделение будет сольным. Да и сольную программу Он пока что даже не начинал готовить, хотя это давно надо было сделать. Затем началось что-то внешне странное. Он подошёл к роялю, потом отошёл за кулисы, вернулся с пепельницей и водрузил её на инструмент. После этого Он вытащил носовой платок и протёр клавиши, потом зачем-то закрыл крышку рояля… погладил её, тоже протёр и снова открыл. Потом закурил – и в зале воцарилась мёртвая тишина. На сцене были только Он и рояль.
Он. Надо было сойти с привычной колеи – и поэтому ему вдруг взбрело в голову протереть крышку рояля. Он сделал это, потом закурил сигарету, сделал пару затяжек и положил сигарету в пепельницу. Послушал зал… тишина. И начал с Джарреттовской “Endless”. Ему вдруг захотелось почувствовать тишину, послушать самого себя – и Джарретт подходил для этого, как никто другой. Он ещё раз прислушался к залу, к себе… бросил взгляд на Неё – она стояла всё там же, прислонившись к колонне. Небольшое вступление – и он начал с незаконченной цитаты из арии Марии Магдалины. Это была одна из Её любимых мелодий.
Я. Было ощущение, что вначале Он решил просто прочувствовать звучание инструмента. Наверное, потому, что звучала пьеса Джарретта.
Он. Пять нот из арии – и Он свернул на “Джанго”. Тема, импровизация… Вдруг захотелось снова попробовать в деле ту самую расстроенную “до” – и вдруг она прозвучала так, как это было нужно ему. В унисон.
Я. В его исполнении появились новые для меня интонации– и я никак не мог понять, что же это было. Чуть позже я уже был не в состоянии что-либо понимать – он попросту смял меня своей игрой. Это была музыка одновременно яростная и нежная. Он то взрывался аккордами, то прогуливался по клавишам одним пальцем в пределах одной октавы, то свинговал… Квадраты переходили в плавный вальс, который сменялся мощными рифами в нижнем регистре. В один момент я поймал себя на том, что мне удалось перевести дух только после того, как он закончил длиннющий пассаж. Воздуха в лёгких в этот момент почти не оставалось… Его коронные сбивки звучали в этот день как-то иначе. Он сбивал ритм, звук, обрывал цитаты так, как ему было угодно – и всё было к месту. Он совмещал вроде бы несовместимое – но как это ему удавалось, я так и не смог понять. Ни тогда, ни после…
Он. Взгляд упал на пепельницу. Сигарета давно обратилась в пепел – и от неё остался только фильтр. В памяти всплыло детство… как он бросал в воду камушки, и подпрыгивая, они удалялись, оставляя за собой концентрические круги… Несколько затихающих аккордов, от которых руки уходили в разные стороны… Всё. Он протёр руки, клавиши… взял из пачки сигарету, сделал пару затяжек… И только потом встал и вышел к залу. Бросил взгляд на Неё… Она стояла, прислонившись всё к той же самой колонне, и не аплодировала. А ему хотелось только одного: пройти на кухню и выпить стакан холодной воды из холодильника. Он посмотрел на зал и увидел аплодисменты. Потом снова посмотрел туда, где стояла Она. Её уже не было.
Я. Всё. Гром аплодисментов, а у меня - ни сил, ни желания аплодировать. В голове почему-то звучала детская считалочка.
Зал уже опустел, а я так и не сдвинулся с места. В действительность меня вернул комендант здания, который запирал двери зала. Бросив взгляд на часы, я понял, что просидел таким образом не меньше часа. Поднялся, бросил прощальный взгляд на сцену и пошёл в ночь. На фуршет идти настроения не было, и я решил просто походить по ночному городу. Накрапывал дождик, ветер всё время дул в лицо, на узких улочках старого города было мало машин и много луж, которые я обходил на автомате. Выходить на центральные улицы не хотелось – машин и народу больше, а количество луж не меньше. Чуть позже дождь усилился, и я решил переждать его в первом же попавшемся кафе. Зашёл, заказал кофе, взял со столика какой-то цветной журнал, достал из пачки сигарету, размял её и закурил. Картинки в журнале недурно контрастировали с мокрой окружающей средой. Кофе, сигарета, журнал… Посмотрел на часы… пришёл к мысли, что сегодня во рту маковой росинки не было и решил перекусить. Но не успел сделать заказ, как подал голос мобильник. Звонил Он.
- чувак, ты где?
- в кафе…
- давай ко мне…
- с собой что-нибудь захватить?
- не помешает…
- что на закуску?
- ничего не надо. когда будешь?
- минут через десять-пятнадцать…
Я расплатился за кофе и вышел на улицу. Студия была недалеко, и, несмотря на достаточно сильный дождь, можно было пройтись. По пути зашёл в магазин, взял водки и уже через несколько минут был у него в студии. Как всегда, здесь был полумрак, и ничто не раздражало глаз. В углу, на небольшом возвышении, стоял рояль, чуть сбоку – конги, музыкальный центр с внушительного размера колонками, массивный книжный шкаф, забитый нотами, книгами, дисками и кассетами, постоянно включённый и почти всегда безмолвный телевизор, в центре комнаты – журнальный столик, диван, пара кресел, на одно из которых сел Он. На столике уже привычно расположились две массивные пепельницы, пара бутылок из-под шампанского с оплывшими от стеарина боками, сигареты, зажигалка – словом, джентльменский набор. Над столиком с потолка свисал крючок, на котором висел полиэтиленовый кулёк, в который было очень удобно, не вставая с места, опустошать пепельницы и закидывать прочий мусор. Я поставил водку на стол, Он взял бутылку, молча открыл её и разлил:
- погнали…
- а закусывать чем? – я встал и направился было на кухню, чтобы притащить что-нибудь из холодильника.
- в холодильнике ловить нечего, лимоном закусишь, не впервой…
- слушай, ты же сказал, что ничего покупать не надо?
- а ты что, сюда жрать пришёл, что ли? успеешь…
Вообще говоря, он был прав. Мы без слов, почти одновременно, обмакнули дольки лимона в соль, выпили, закусили и так же одновременно закурили.
- ну, и как прошёл фуршет?
- а меня там не было…
- ты не пошёл?
- нет, я пошёл – но меня там не было… немного постоял и ушёл…
- не играл там?
- для кого?
- ну… значит, я немного потерял…
- да…
Мои глаза сами по себе оглядели студию, вернулись обратно, и я увидел на краю на журнального столика видеокассету. Руки сами собой потянулись за ней. На кассете было написано “Джарретт. Токио, 84”. Снова Джарретт. Я вопрошающе посмотрел на него.
- пару дней назад записал, можешь взять…
- я поставлю его…
- чувак, ты ведь слушал этот концерт – так?
- не один раз… но не смотрел…
- тогда смотри – но без звука…
- как?
- очень просто – ничего лишнего.
Я встал, подошёл к телевизору, заправил кассету, перемотал её на начало, поставил на воспроизведение, вернулся обратно и не успел сесть, как Он разлил ещё по одной.
- мы куда-нибудь торопимся?
- да, всегда… так что пей и не задавай лишних вопросов.
- нет проблем…
Мы молча выпили, и я стал смотреть Токийский Концерт. Ничего необычного – сцена, рояль, микрофоны и пианист. Если бы Джарретт был не в клетчатой рубашке, а во фраке, то можно было бы подумать, что это концерт классической музыки – настолько всё было скромно и выдержано. Мне захотелось чего-нибудь пожевать.
- у тебя в холодильнике что есть?
- ничего…
Делать было нечего, и я решил смотаться в магазин.
- тебе что взять?
- пачку печенья…
Хорошо, что магазин был рядом, и я не успел вымокнуть до нитки. Дождь перешёл в ливень, небо было разодрано молниями, и воздух был напоен озоном. Вернувшись, я прошёл на кухню, набрал в чайник немного воды, поставил на плиту и крикнул ему:
- ты что будешь: кофе или чай?
- кофе, покрепче…
Сыр, колбаса, хлеб… что ещё? ах, да… чашки - сполоснуть, засыпать кофе и всё это - на поднос. К моменту закипания чайника всё было готово, и мне оставалось только залить в чашки кипяток и аккуратно донести поднос до пункта назначения.
Бутерброды, кофе, горючее – тоже под рукой, концерт Джарретта на экране ящика. Спрашивается, что ещё нужно для полного счастья? Вспомнив Джарретта, я посмотрел на экран и застыл. Хорошо, что я не кинул взгляд на экран, выходя из кухни – сомневаюсь, что удалось бы донести поднос без проблем.
То, что Джарретт напевает во время игры, как будто помогая себе, я знал. Но увиденное поразило меня. За роялем был один из тех, кто нашёл себя, и ему уже не нужен был никто. Что он делал? Да ничего особенного – он просто любил рояль. Любил так, как любят Женщину. Да, именно так, и никак иначе. Прерывистое дыхание, ритмичные движения… Это была не просто игра на рояле, это был акт любви. Это было соитие, совокупление, это был самый настоящий секс – но с роялем. Секс в присутствии тысяч зрителей. Секс вдвоём.
Всего несколько часов назад я слушал музыку – но не смотрел, теперь, ночью, смотрел – но не слушал. Если мне сейчас предложили бы пощупать или понюхать музыку – то я, наверное, даже не удивился бы. Всё было в порядке вещей.
Было около четырёх часов утра, мы сидели, курили, пили, закусывали – и даже синкопы дождя и шелест покрышек как будто ограждали тишину от вторжения непрошеных звуков. Тишина убаюкивала. Чуток под хмельком, расслабленный, я начал поудобнее устраиваться в кресле, приготовившись незаметно соскользнуть в сон. Но в эту ночь заснуть мне было не суждено. Полумрак тишины был прорезан дверным звонком…
Только после третьего или четвёртого звонка Он поднялся с кресла, направился к входной двери и отодвинул задвижку. На пороге стояла Она.
- привет
- привет
- я пришла
- проходи…
Она прошла внутрь, повесила пальто на крючок у входа и села в кресло. Он, в свою очередь, сел напротив на диване. Даже в полутьме было видно, как она промокла. Я было поднялся, чтобы уйти, но он посмотрел на меня и сказал одно только: “Куда? Останься…” Я сел, плеснул себе водки и выпил… И снова – тищина, которую нарушил Её голос:
- ты отключил телефон?
- да…
- зачем?
- захотелось…
- я звонила тебе…
- ясно…
- что тебе ясно?
- что ты звонила…
- я слушала тебя сегодня…
- знаю…
- откуда?
- видел тебя… малыш, ты почему без зонта?
- дождя ведь не было…
Она открыла сумочку, вытащила сигареты и сделала пару затяжек:
- я передумала и не выхожу за него замуж…
В этот момент он подносил водку к рюмке, которую только что поставил перед ней. Поднял глаза, посмотрел на неё, и рука продолжила движение. Он налил ей:
- выпей…
- не хочу…
- как знаешь…
Взяв её рюмку, он одним движением опрокинул в себя. И снова воцарилась тишина. Не зная, как её нарушить, я решил занять себя делом и бросил в никуда вопрос:
- кофе?
- не возражаю…
- я пойду…
Она загасила сигарету, поднялась и направилась к двери.
- ты куда?
- не знаю… в ночь…
Он повернул голову в её сторону… помолчал…
- лады… созвонимся…
- созвонИмся… я так и не смогла научить тебя правильно ставить ударение в этом слове, - улыбнулась Она и вышла, прикрыв за собой дверь.
Я встал и двинулся по направлению к двери.
- ты куда?
- дверь закрыть…
- нафиг? сиди… кому мы тут нужны?
- кофе?
- да…
Когда я через несколько минут вернулся в комнату, он сидел, откинувшись и закрыв глаза. Сначала мне показалось, что он спит. Но он открыл глаза:
- уже?
- да, там же делать нечего…
- тогда и водки плесни…
- кофе - с водкой?
- наоборот… и лимон нарежь, если остался…
Мы выпили ещё по одной, закусили лимоном и принялись за кофе. На столике, среди всего этого хлама (а насвинячили мы недурно) осталась белая чайная роза, с которой она пришла в студию. Натюрморт не получался, и я по-быстрому собрал весь мусор и закинул его в кулёк. Туда же отправилось содержимое переполненных пепельниц. Он взял цветок в руки, покрутил… вернул на место и разлил остаток водки.
- За Неё…
Потом он взял розу, подышал ею… и поставил в пустую бутылку. Я не выдержал:
- другого места не нашлось?
- не-а…
- Она же…
- да…
- и ты не остановил её…
- да.
- почему?
- а зачем?
- но…
- знаю… сволочь я…
- и всё-таки… может?
- не знаю…
Он устало откинулся на диване, закрыл глаза и задремал. Видеокассета давно закончилась, и на экране телевизора было ровное голубое пятно. Накурили мы здорово, и я решил проветрить комнату.
Дождь закончился. Я посмотрел на часы: было уже утро, и пора было просыпаться. Но, слава Богу, что был нерабочий день, и можно было поспать. Хотя сна не было ни в одном глазу.