Лейтенант Борис Пятаков неподвижно сидел за столом в пункте охраны порядка и задумчиво смотрел сквозь раскрытое окно на пустую улицу. Знойный полдень, сверкавший за окном яркими лучами летнего солнца и жужжавший крыльями толстых зеленых мух, нагонял на него дрему. Ситцевые занавески, раздуваемые слабым сквознячком, то открывали, то закрывали вид на главную улицу деревни Пеньки, на заросшие бурьяном канавы, на покосившиеся заборы и старые яблони, что, тихо шелестя серебристыми листами, раскинулись во дворе возле опорного пункта.
Ровно в четверть первого через деревню с выгона медленно и важно прошествовало стадо: колокольчики глухо позвякивали на шеях коров и, то и дело раздавалось протяжное «му-у» отяжелевших от молока буренок. Пастух Касьян Львов, с бородищей пшеничного цвета и гривой давно нечесаных волос, следовал позади стада, курил «козью ножку» и, щелкая кнутом, беззлобно матерился на отстающих. Однако у опорного пункта он стал материться заметно реже и тише, а щелкать кнутом гораздо чаще и громче. Видимо пастух еще не забыл, как однажды Пятаков оштрафовал его за мат в публичном месте на размер месячного оклада. Подтверждением чему и послужил хмурый взгляд и циничный плевок гражданина Львова в сторону опорного пункта.
После стада, виляя и скрипя на старом велосипеде, слева направо проехал почтальон Голубев. С красным лицом и рваной сумкой «Спартак» через плечо, из дыр которой торчали белые листы «Известий», почтальон был зверски пьян и оттого выписывал на дороге кренделя и зигзаги. Пятаков нахмурился и тут же решил для себя, что в ближайшее время нужно будет лишить Голубева прав на управление педальным транспортным средством не менее чем на три месяца. Медленно прошла чья-то лошадь и, тяжело вздыхая, на минуту задержалась у забора перед окном. Покрутив головой и фыркнув, она пожевала галифе Пятакова сушившиеся на солнышке, но, наверное, нашла их недостаточно сочными. Тряхнув длинной челкой, лошадь неспешно удалилась, и улица вновь опустела, погружаясь в сонную дрёму под шепот яблоневых садов.
От всего этого Пятаков окончательно осоловел, и его стриженая голова начала медленно клониться к толстой общей тетради в клетку раскрытой на середине и, наконец, со стуком упала на листы, исписанные мелким почерком его предшественника капитана Копейкина. Со стороны можно было подумать, что Пятаков действительно уснул, однако это было не так и цепкий карий взор оперуполномоченного не отрывался от кустов напротив, где уже минут тридцать сидел один из братьев Козловых с мешком ворованной колхозной капусты, в свою очередь, наблюдая за милиционером. Как только голова Пятакова опустилась, Козлов быстро поднялся из кустов и, взвалив на плечи добычу, припустил влево вдоль забора.
---Стоять, Козел! --- заорал лейтенант, мгновенно вскакивая из-за стола и оборачиваясь в поисках фуражки, но третий Козлов ещё больше наддал ходу и скрылся в проулке возле дома Колобковых.
---Всё равно с поличным возьму! --- пообещал себе Борис и, выхватывая табельный пистолет, сиганул в окно вместе с ситцевыми занавесками. Перепрыгивая через навоз, лужи и тракторные колеи, он стремительно пересек улицу и затаился на углу у забора колобковского дома. Дело в том, что семеро братьев Козловых уже давно мозолили глаза оперуполномоченному Пятакову, постоянно таская мешки с ворованной капустой мимо опорного пункта милиции наглым прогулочным шагом. Не далее как вчера лейтенант предупредил их старушку-мать, гражданку Козлову, что впредь не допустит беспредела в деревне и был заверен, что честней её ребят в округе не сыскать, и вот на тебе – опять двадцать пять. Впрочем, Пятаков был готов к рецидиву, поэтому проулок у дома Колобковых – торная дорожка к Козлиной избе, прошлой ночью был превращен им в тупик посредством обрушения ветхой части колобковского забора и установки предупреждающего знака «Прохода нет».
Борис передернул затвор пистолета и рявкнул за угол:
---Выходить с поднятыми копытами! Ворованное добро на землю!
В ответ из-за угла послышалось утробное чавканье, как будто кто-то что-то спешно ел.
---Для вас, Козлов, всё кончено! Добровольное признание и сдача похищенного облегчит вашу вину!
Но преступник не откликнулся, и тогда Пятаков ринулся за угол. Глазам милиционера предстала жуткая картина: третий Козлов сидел под запрещающим знаком и уничтожал вещдоки посредством поедания! Он добивал уже последний качан и, косясь на опера, глотал капусту не жуя.
---Обожрешься ведь! --- в сердцах Пятаков даже плюнул, убирая пистолет в кобуру.
---Сами вы…, --- хрустя кочерыжкой и закидывая пустой мешок за спину, заблеял Козлов, --- могу я идти?
---Идите…пока, --- снимая фуражку, буркнул Борис и, вытирая вспотевший лоб, добавил, ---но только пока…
Заявление от гражданки Куррябовой поступило наутро. Пятаков только что встал, позавтракал пареной репой, потому что проще продукта в его меню не было, и расположился под окном на скамейке, что бы покурить и почистить свой черный пистолет. В то утро его украшали: застиранная голубая майка, отглаженные серые галифе, заправленные в ослепительные хромовые сапоги, ремень с желтой кобурой, умное бритое лицо, горячая голова, чистые руки и дремавшая где-то в глубине души совесть. Фуражка с начищенной кокардой аккуратно лежала рядом. Борис потянулся, хрустнул молодыми суставами и встал, чтобы достать из кармана спички. Одновременно он стрельнул глазами по улице вправо, а затем влево. Справа все было, как водится, чисто, а вот слева опер заметил движение.
Глядя, как Куррябова, моложавая особа лет пятидесяти, стремительно спешит по главной улице Пеньков, у Пятакова в сапогах зачесались, обернутые в чистые портянки, пятки. Отчего-то ему захотелось испариться с лавки, как капле утренней росы с лепестка белой розы, но он безнадежно опоздал. Гражданка метнулась к его калитке и, размахивая белой простынёю тетрадного листа, направилась прямо к нему.
---Ты власть в Пеньках, Пятаков или нет? --- спросила она, останавливаясь напротив и подбоченясь.
---Я только представитель, --- попытался увильнуть опер.
---Тогда разбирайся! --- Куррябова метнула ему листок заявления и потопала восвояси.
Пятаков, пожав плечами, сел и, отложив бумажку в сторону, неторопливо прикурил от спички. Сердце как-то нехорошо заныло в преддверии того, что на рыбалку сегодня ему попасть не судьба, но просто порвать ничтожный клочок бумаги и тут же забыть о нем ему не дала проснувшаяся вдруг совесть. Тогда Пятаков решил перехитрить самого себя и что бы забыть о работе, свалившейся на него с самого утра, принялся самозабвенно чистить оружие. Однако время шло, пистолет уже блестел как новенький, совесть беспокойно возилась где-то под желудком и неумолимо приближалась минута, когда нужно было заставить себя прочитать то, что нацарапала, как курица лапой заявительница. Договориться с совестью или списать своё нежелание работать на приступ амнезии так и не удалось. Пятаков взял себя и бумагу в руки, и принялся читать:
«ЗаЙЭвление. ЗаЙИвляю, чтА вчерась у меня в домИ Мышкин Сёмка разПил ицо. Дедов пил, нИ раЗПил, Ббабкина Пила, ниразПила а он распил. ПрАшу органы вмИшатца и накзать энтАгА иЕрода. КурябАва Устиния».
Опер прочитал этот бред и задумался. То, что Устинья едва окончила третий класс за восемь лет, была недалекой и писала с ошибками, это ещё ничего не означало. Она тоже была гражданином и имела право на защиту милиции. Борис еще раз взглянул в бумажку и, перечитав наскальные надписи Куррябовой, попытался проникнуть в суть проблемы. Сразу конечно не вышло ни черта, и голова с непривычки загудела, как трансформатор возле клуба. Надев фуражку на голову, Пятаков несколько приглушил гудение и решил для разнообразия пошевелить мозгами.
Впрочем, покумекать ему так и не дали. На улице за забором раздался пронзительный звонок велосипеда почтальона Голубева. Судя по тому, как хаотично звук перемещался по улице, невидимый за зарослями бурьяна письмоносец был опять вдребезги пьян. Вспомнив о принятом накануне решении, опер бросился за калитку.
---Стоять! --- приказал он Голубеву, вихлявшему на старой «Украине» по пыли проселка. Однако тот пьяно засмеялся и попытался задавить Пятакова своим транспортным средством. Проворно отскочив, опер выхватил пистолет.
---Стоять! Ваши права! Стрелять буду! --- крикнул лейтенант нарушителю правил дорожного передвижения.
---Ну и… стреляй, курва! --- пьяный почтарь махнул на него рукой и попытался набрать скорость, чтобы уйти от погони.
Пятаков зажал в зубах дымившую папиросу и медленно, как в тире на соревнованиях, поднял пистолет на уровень глаз. Заднее колесо, в которое целился опер, постоянно меняло свое местоположение и никак не давало взять себя на мушку…
…---Бах! --- рявкнул пистолет и стреляная гильза, выскочив из патронника, полетела в сторону. Звонок на велосипеде ехидно тренькал и дребезжал.
Пятаков пожевал папиросу, перемещая её из угла в угол рта, и снова поднял пистолет.
---Бах! --- строго сказал пистолет вслед удалявшемуся и невредимому колесу.
---Дрд-зинь! --- ругнулся велосипед, улепетывая.
---Бах! Бах! Бах! Ба-бах! --- скороговоркой заговорило пятаковское оружие.
---Дрр-янь! --- звякнул велосипед, исчезая за поворотом.
---Брррак! --- рявкнул пистолет в воздух и Пятаков с ним полностью согласился…
Борис очнулся от жуткой картины стрельбы по велосипеду и с облегчением убрал так и выстреливший ни разу пистолет. Выбросив погасший окурок, опер вернулся на скамейку и опять взял в руки каракули Куррябовой. Однако успокоиться Борис так и не смог. Во всевозможных звуках утренней деревни ему постоянно мерещился звонок велосипеда Голубева, поэтому он нервно встал и ушел в дом, что бы в тишине и без помех подумать над поступившим заявлением.
В избе было прохладно и тихо. Согнав кошку со стула и достав с полки пыльный справочник по криминалистике, а так же заботливо завернутый в тряпицу, Уголовный кодекс, Пятаков уселся за стол. Налив себе из крынки вчерашнего молока и придвинув ближе краюху черного хлеба, опер принялся шить дело.
Откусывая здоровенные куски хлеба, и запивая их большими глотками, он зарегистрировал поступившее заявление под номером 5 и вдруг вспомнил, как его предшественник капитан Копейкин, перед отъездом в город на повышение, сказал молодому милиционеру золотые слова: Не спеши, Пятак, разберутся и так! То есть намекнул Пятакову на патриархальность деревни Пеньки, где народ привык к неспешной и тихой жизни, забытого богом и президентом, уголка. Из чего следовало, что, даже принося заявление в милицию, люди вряд ли всерьез надеялись на заступничество власти и поступали так только по традиции. Тут надо сказать, что молодой Пятаков вначале своей службы «на земле» рьяно брался за любые дела.
Первые полгода Борис бегал, стаптывая сапоги, по деревне гася бытовые скандалы пеньковских, расследовал пропажи чьего-либо мужа или сына, искал заблудившихся в лесу коров, разбирался с пьяными трактористами и водителями гужевого транспорта и изымал у них права, а так же ставил на всех перекрестках дорожные знаки.
Но со временем он уверился в том, что бытовые скандалы возникая, сами собой и утихали, да к тому же некоторые пеньковцы грозили Пятакову жалобами в область за вмешательство в частную жизнь. Пропавшие родственники, как правило, объявлялись под утро в измятом виде или, спустя много месяцев, присылали открытки из городов, куда сбегали от серой деревенской жизни.
Заблудившиеся коровы сами прекрасно находили дорогу домой. А трактористы и конюхи упорно не желали трезветь и Пятакову, под нажимом председателя Пеньковского колхоза «Слезы России» Мишкина, приходившего в ужас оттого, что трактора и лошади стоят без движения, приходилось возвращать изъятые права. В довершении всего, любовно приколоченные им дорожные знаки моментально растаскивались обывателями и пристраивались с какого-нибудь боку к домашнему хозяйству.
За шесть месяцев количество заведенных опером административных и уголовных дел превысило 15, что было на 14 штук больше, чем у его предшественника за все годы службы. И не все дела были Пятаковым закрыты, превратившись, в так называемые, «висяки». Проверка из УВД области нагрянула только после трех предупреждений и два майора долго объясняли красному Пятакову, что он своим пионерским задором и давно протухшими «висяками», лишил наград и премий весь высший командный состав управления. Затем дела были изъяты ими и сожжены тут же в печке опорного пункта. Напоследок майоры пригрозили Борису, что в их области есть места, где вообще не ступала нога человека, и что перевод туда очень легко оформляется.
Председатель колхоза и депутат областной думы Мишкин, видя, как мучается Пятаков, посоветовал ему меньше суетиться, а побольше думать о себе и своем здоровье, намекнув, что на грядущих выборах ему потребуется поддержка здоровых слоев силовых структур против псевдодемократки Вороновой, стремящейся воздействовать на темную массу пеньковцев. Пятаков, утративший после проверки УВД свой пыл, молча кивнул и посвятил себя рыбалке на речке Переплюйке.
Вся деятельность лейтенанта теперь сводилась к бумажной волоките, отпискам и составлению нейтральных рапортов в город. Но к счастью на Пятакова иногда находило стремление отработать получаемое жалование, и тогда он проводил рейды против нарушителей общественного порядка вроде Касьяна Львова или охочих до колхозного добра братьев Козловых. Впрочем, делал это скорее из спортивного интереса, нежели из желания завести на них дело или посадить.
Пятаков повертел тетрадный листок в руках и положил его прямо перед собой. Достав из планшета блокнот вместе с ручкой, опер принялся переписывать заявление Куррябовой без ошибок.
«ЗаЙЭвление. ЗаЙИвляю, чтА вчерась у меня в домИ Мышкин Сёмка разПил ицо. Дедов пил, нИ раЗПил, Ббабкина Пила, ниразПила а он распил. ПрАшу органы вмИшатца и накзать энтАгА иЕрода. КурябАва Устиния.»
«Заявление. Заявляю, что вчера у меня в доме гр. Мышкин Семён Иванович…», на следующем слове опер запнулся. Сочетание «разПил ицо» с трудом укладывалось в милицейскую логику. Пятаков приподнял фуражку, почесал затылок и с сомнением покачав головой, продолжил «…распивал винцо». Судя по следующей сорочке заявления, речь шла о массовой попойке, в коей участвовали граждане Дедов С.С., Бабкина В.Н., и Мышкин С.И., личности в деревне Пеньки примечательные, занимавшиеся скупкой икон и древностей. Вероятно, думал Пятаков грызя ручку, у компании была всего одна бутылка и Мышкин её распил покуда гости отвлеклись. Хотя с другой стороны «…Дедов пил, не распил, Бабкина пила, не распила, а он распил…», и, следовательно, сообразил опер, бутылка была объёмом с ведро, что неудивительно при нашей национальной традиции пить ведрами. Но в эту версию не укладывалась сама Куррябова. Она что же, не пила и даже не попробовала? Странно.
Опер откинулся от стола и достал папиросу. Помяв её в руках и не отрывая взгляда от своих записей, он закурил и пустил струю дыма в потолок. Фуражка давила на мозги и поэтому Борис её снял. Свежий прохладный ветерок обдул горячую голову, проветривая разум, и вдруг его осенила догадка: неграмотность Устиньи не имела границ. Она, скорее всего, ошиблась! Слово «распил» было словом «разбил» и не «винцо», как поначалу подумал Пятаков, а «лицо», что больше укладывалось в дедуктивный метод.
Борис отложил папиросу и вновь склонился над блокнотом. Теперь выходило так: «…Мышкину разбили лицо. Дедов бил, не раз бил (вероятно, раза три приложил Мышкину). Бабкина била, не раз била (значит, участвовала в пьяной драке), а он отбивался...». Но опять же было непонятно, кого просит наказать Куррябова. Дедова? Бабкину? Или пострадавшего Мышкина? Хотя последнего индивидуума вроде бы и не за что. То, что колошматили не Куррябову Борис сомнению не подвергал: ведь он видел её утром и с лицом у неё было все в порядке. Впрочем, тональная косметика чудеса делает, превращая любую курицу в царевну-лебедь.
Нет, вставая, решил Пятаков, придется идти на место и разбираться там.
Во дворе дома Куррябовой его встретила грозная лаем немецкая овчарка Шарик и Борису пришлось долго стоять у ворот ожидая пока кто-нибудь выйдет из дома. Наконец дверь избы скрипнула и в темноте проёма показался Петька Куррябов, муж заявительницы, пьяница и драчун.
---Цыц ты, леший! --- прикрикнул он на пса и замахнулся. Отогнав собаку, он повернулся к Борису и, кривя одним глазом, улыбнулся щербатым ртом:
---Проходите, гражданин начальник!
---Почему не на работе? --- сухо спросил Пятаков, пригибаясь и входя в низкую дверь.
---Дык ведь, выходной сегодня, начальник. Воскресенье. --- Куррябов семенил следом, дыша в спину опера перегаром.
---Воскресенье? --- Борис подумал, что у милиции нет, и не может быть выходных в отличие от большинства населения, но вслух лишь поинтересовался:
---Где вчера был?
---А в городе, начальник! Подрабатывал.
---Ясно. Значит, дома не ночевал? --- Пятаков остановился в полутемных сенях и выжидающе посмотрел на Петра.
---Нет, --- признался тот, потупясь, --- с ребятами загудели…
---Понятно, как трансформаторы.
---Чего?
---Получаете 220, а выдаете 127.
---А! Да, примерно так, начальник.
Пятаков укоризненно покивал и вошел в комнату.
---Сколько можно ждать? --- встретила его вопросом Куррябова, сидя за столом с самоваром. --- Вас ментов пока дождешься,…
---Устинья Олеговна, я бы вас попросил не употреблять при мне слово «менты»! --- отодвигая стул и усаживаясь напротив, строго сказал Борис.
---Да не парься, начальник! --- беззаботно махнул рукой Петр, проходя к буфету и доставая бутылку водки и два стакана, --- по телевизору вас только так и называют.
Пятаков взглянул на него, но ничего не сказал, а лишь поправил фуражку с российским гербом и раскрыл свой планшет.
---Устинья Олеговна, у меня есть к вам несколько вопросов.
---Начальник! --- Куррябов поднес Борису на маленьком подносе полный стакан водки, --- прими от души.
---Ты что!? --- вскинулась на него жена, привставая,--- одурел?
---Спасибо, я не пью! --- Борис отвернулся от Петра и посмотрел на Устинью.
---Обижаешь. --- Угрюмо сказал Петька и вернулся к буфету.
---Итак, --- взяв ручку начал Пятаков, --- вчера, как вы пишете в заявлении у вас в доме были гости, так?
---Кто это? --- крикнул у буфета муж Куррябовой.
---А тебе не все равно? --- гневно огрызнулась та, --- пей свою водку!
---Ты мне тут…---начал пьяный Петр, но Борис встал и, взяв его под руку, вывел в сени.
---Не мешайте дознанию, Петр Иванович, --- сказал он растерявшемуся Куррябову и захлопнул перед ним дверь.
---Я слушаю вас, --- сказал он Устинье, вернувшись за стол.
---Были гости, --- отозвалась та, поджав губы, ---Дедов, Бабкина и бывший завклубом Мышкин.
---Пили?
---Немного.
---Как немного? --- переспросил Пятаков, --- а вы вот пишите, что пили-пили. Распить не могли.
---Ничего я такого не писала.
---Ну, хорошо, --- кивнул Борис, --- а драка была?
---Драка?
---Ну да! Мышкину лицо разбили или нет?
---Мышкину? Да я теперь ентому гаду не только лицо, а и голову б, поганцу, разбила…
---Постойте-постойте! --- строча в протокол слова Куррябовой, попросил Пятаков, --- значит Мышкина все-таки били?
Устинья посмотрела на опера как на полоумного.
---Кто бил-то?
---Это вы мне, Устинья Олеговна, должны рассказать, кто.
---Никто его не бил, это он, злыдень, яйцо разбил. Матери моей память. Вот! --- она полезла куда-то под стол и достала оттуда свернутый в конверт платок. Подвинув его к оперу она добавила:
---Полюбуйтесь!
Пятаков снял фуражку и тяжело вздохнув, развернул платок. Яйцо? Скорее осколки чего-то очень красиво раскрашенного, с золотыми украшениями и вкрапленными там и сям блестящими камушками.
---Устинья Олеговна, расскажите все с самого начала, --- попросил Пятаков, снова берясь за ручку.
---Яйцо это от матери мне досталось. Сделал его когда-то великий мастер, фамилию вот, извините, не припомню. Один раз, лет десять назад я его на выставку народного творчества в клуб носила. А потом перестройка, революция,…в общем не до творчества стало. А месяц назад ко мне Мышкин зашел и попросил продать яйцо. Я отказалась, сколько он не уговаривал. Тогда он привел Дедова, и они попросили хоть сфотографировать яйцо на память и для истории….
---Ну? --- поднял глаза Пятаков.
---Что ну? Ну, я разрешила. Они сфотографировали. А вчера опять нагрянули уже с Бабкиной, конфетами и шампанским. Эту то я хорошо знаю, она у Колобковых иконы покупала, а у Козловых прялку. Мышкин сказал, что она икспет в искусстве…
---Эксперт, --- поправил Борис.
---Да нехай будет, эксперт. Только когда я им опять яйцо выставила, она сказала что поддельное оно и ценности не представляет…
---Так сразу и сказала? --- изумился Пятаков.
---Ну не сразу. Посидели они у меня, чай пили, шампанское…. Потом яйцо в руках крутили-вертели. Дедов ложкой по нему стучал пустое оно или полное. Бабкина на вес побывала, вверх подкидывала. А Мышкин, сатана, взял и локтем его на пол спихнул.
---Так может случайно он? --- оторвался от записей Борис.
---Как же, случайно. Я за вареньем к буфету подошла, вдруг слышу «крак», оборачиваюсь, а Мышкин уж осколки с пола собирает. Прости говорит Устинья, но шадёвры так просто не бьются. Это подделка.
---Шедевры, --- машинально поправил Пятаков.
---Тогда выгнала я их. Потому что для меня без разницы шадёвры, не шадёвры. Память это.
---Они и уехали?
---Еще как уехали. А я тебе заявление села писать.
Пятаков отложил ручку и взяв в руки осколки принялся их рассматривать.
---Слушайте, Устинья Олеговна, я тут в область поеду, могу и яичко ваше прихватить. У нас в лаборатории его склеят, и будет оно как новенькое.
---А Мышкину что будет? --- строго поинтересовалась Куррябова.
---Да что ж ему будет! Доказать, что он сделал это нарочно практически невозможно. Могу только пообещать, что в Пеньках он больше не появится.
Куррябова горько вздохнула и кивнула.
---Ты уж прости меня, Борис, что я так на тебя…И мой, вон, третий день на бровях, вчера и дома не ночевал.
---Починим мы вам яйцо, --- сказал Пятаков, аккуратно сворачивая платок с осколками и убирая его в планшет.
---Чайку не попьешь? ---совсем уж подобрела Устинья.
---Спасибо. Дел у меня сегодня много. --- Борис попросил её подписать протокол и вышел во двор.
Петька спал в будке у Шарика и даже не поднял головы, когда овчарка вновь облаяла опера.
На следующий день Пятаков сел в рейсовый автобус и поехал в областной центр. В лаборатории УВД Бориса подняли на смех, но яйцо склеили. Молоденькая лаборантка Люся и её шеф капитан Жуков сказали что «древности» Пятакова от силы недели две. Делали её отнюдь не дилетанты и в целом, она очень похожа на известные всему миру яйца Фаберже, но, конечно же, это подделка. Вместо золота фольга, камни – стекляшки. С чего вздумалось Борису нести такие яйца к ним в лабораторию, они, вообще-то не поняли. Пятаков молча выслушал их хохмочки и шуточки, и, поблагодарив, ринулся в кабинет старшего оперуполномоченного.
Дедова задержали прямо дома на Колесной улице, Бабкину на вокзале при посадке в московский поезд, а Мышкина в центральном ресторане, где он обедал. Настоящее яйцо Фаберже нашлось в чемодане у Бабкиной, и было аккуратно передано Пятакову для возвращения Куррябовой. Люся и капитан Жуков, почистив яйцо специальным составом, долго рассматривали шедевр под микроскопом, и нашли клеймо самого мастера, подтвердив уникальность и ценность находки. Дедову, Бабкиной и Мышкину инкриминировали дело о подлоге и мошенничестве, причем на первом же допросе они стали дружно сдавать один другого, пытаясь уйти от ответственности. Пятакову выделили милицейский «уазик» с водителем и поблагодарив за службу, отвезли обратно в Пеньки.
Вечером того же дня Борис пришел к Куррябовым. Опять его облаял Шарик, но Петр трезвый и совсем не злой, вежливо пригласил в дом. Там, под единственной лампой с зеленым абажуром, Пятаков вытащил из кармана платок и, развернув края, осторожно поставил шедевр на стол. Устинья подошла ближе, и они втроем окружили пятно света, в котором блистало и играло алмазными бликами то самое яйцо.
---Ишь как склеили, даже и местов не видать, --- улыбнувшись, сказал Петр.
---У нас в милиции есть хорошие специалисты, --- отозвался Борис.
---Мы знаем, что есть…--- кивнула Устинья.