Под утро у меня отошли воды, и мы в панике бегали по квартире, собирая какие-то совершенно ненужные для родов вещи, а потом, визжа от счастья, неслись на машине в роддом.
Такого кошмара в моей жизни еще не было, и если мне еще хоть раз в жизни предложат родить, я отвечу, что пусть меня лучше изнасилует горный аул от мала до велика. Все было как-то до обидного буднично. Никого не волновало, что именно сегодня я вознамерилась подарить жизнь новому члену нашего гребаного общества, и нянечка, только что затушившая бычок, провела меня в приемное отделение и начала заполнять карту, не обращая ни малейшего внимания на то, что пошли схватки. Впоследствии мне стало ясно, что много лет имея дело с женской истерикой, персонал роддома выработал потрясающую резистентность и стал практически неуязвим.
Женщины поступали в роддом каким-то страшным воющим конвеером – их, разумеется, привозили трепещущие мужья, и, несмотря на боль, они входили в приемное отделение, гордо протягивая свидетельство о заключении брака. Меня вдруг охватил непреодолимый ужас оттого, что я должна расстаться с Любой и уйти под руку с долбаной нянечкой в мучительную, наполненную страданиями неизвестность. Я заплакала, как девственница перед брачной ночью, и вцепилась в Любу, умоляя ее пойти со мной. Люба сказала, что придет с минуты на минуту – в отличие от меня, она держалась молодцом и не впадала в бессмысленную панику. Пока мне делали клизму ледяной воды и переодевали в странную полупрозрачную комбинацию, из которой непристойно вываливались сиськи, Люба разыскала дежурного врача и сказала ему, что только в том случае, если он сделает все «как надо», он сможет рассчитывать на вознаграждение. Врач все понял. Я не успела слезть с унитаза, как он ворвался в приемное отделение и сунул мне в рот какую-то таблетку, посоветовав сосать ее, «как конфетку». От этой «конфетки» я вскоре впала в сопровождающуюся приятными видениями прострацию и вышла из нее только в родильном блоке, где мне проткнули спинной мозг и вставили в него катетер.
– А может быть, не надо? – осторожно спросила я, когда ко мне приблизился анестезиолог с солидным набором шприцов и ампул.
– Не надо? – удивился он. – Девочка, это сейчас тебе ничего, а скоро станет повеселее.
Я покорилась и с гордо поднятой головой прошла всю унизительную процедуру с катетером, в течение которой я, абсолютно голая, сидела верхом на стуле, а за моей спиной стояло десять мужиков, включая врача, – он представился Сергеем Александровичем. Пока анестезиолог прощупывал мой позвоночник, делал мучительные уколы и цинично шутил с акушерами, я с грустью думала о том, что доля женщины, очевидно, гораздо хуже, чем я ее себе представляла, и только сегодня мне предстоит наконец узнать, какова же она на самом деле. Я думала о том, что вся моя жизнь была какой-то чудовищной, непоправимой ошибкой, ведь не может же благое, угодное Господу дело завершаться на железном стуле, под оглушительный хохот каких-то похотливых сук, в тесных объятиях анестезиолога, который прижимал меня к себе, чтобы протолкнуть катетер в поясницу. Наверное, мне нужно было почаще воровать презервативы в «Седьмом континенте», купить вибратор в магазине «Ты и я» и посещать свинг-вечеринки для тех, кому за тридцать.
Наконец кошмар с анестезией закончился и меня уложили на кушетку, а в руки сунули маленькую ампулку, которая, как купол церковь, венчала катетер.
– Через нее тебе будут вводить новокаин, – сказал акушер. – Следи за ней, если катетер вылетит, вся анестезия пойдет к чертям собачьим. Поняла?
Я испуганно кивнула.
– Лежи и кайфуй, – рекомендовал, уходя, анестезиолог. – Так рожают только на Западе.
У меня появилось не очень приятное ощущение пустоты в конечностях – я чувствовала свое тело только до половины, а с поясницы начиналась покалывающая тревожная пустота. Все ушли, и со мной остался только Сергей Александрович. Мы увидели, как в соседний родблок приволокли жирную очкастую тетю, которая истошно кричала (это был страшный, нечеловеческий крик животного, разрываемого болью. Я никогда не слышала, чтобы люди так кричали и, разумеется, не предполагала, что через каких-нибудь пять часов буду кричать еще хуже).
– Может, поговорим? – предложил Сергей Александрович. – Ты чего-нибудь хочешь?
– Хорошо бы, если б эта идиотка заткнулась, – сказала я.
Он засмеялся, а потом спросил:
– А ты вообще представляла себе, что такое родить?
– Ну, – я приподнялась на кушетке, – я знала, что это больно, но, когда я ходила по улицам и видела сотни тысяч людей, меня успокаивала мысль, что всех их как-то родили...
– Мне иногда кажется, – поделился Сергей Александрович своими мыслями, – что это какая-то страшная ошибка и женщины не могут быть созданы для того, чтобы из них лезли кровавые уродцы, разрывая их напополам. Я думаю, что если бы беременным сразу показывали роды, записанные на видеокассету, мало кто решился бы оставить ребенка.
– Это что-то ужасное? – жалобно спросила я.
– Ты все увидишь, – пообещал он.
В таком духе мы болтали около часа, и тут анестезия начала отпускать, и я почувствовала сильную боль в пояснице – казалось, что в позвоночник мне ввинчивают огромный болт. Зазвонил мобильный, и я услышала Любин голос:
– Ну как ты? – взволнованно спросила она.
– Больно, очень больно, – проныла я.
Оказалось, что Люба торчит в приемном отделении и намерена оставаться там, пока я не рожу. Надо сказать, что короткий разговор с Любой ознаменовал собой некий переломный момент моих родов, так как после него я начала орать в голос, ужом извиваясь на кушетке и начисто забыв про катетер. Некоторое время мне еще вводили анестезию, и Сергей Александрович подходил ко мне через каждые десять минут и, по локоть засовывая руку мне в п…, удовлетворенно констатировал, что «шеечка раскрылась еще на два сантиметра». Потом началось что-то неописуемое: обстановка родблока – раковина с розовым обмылком, родильный стол, баллон с закисью азота и детские весы, на которых красной краской было написано «САША», – слилась в моем сознании в один непреодолимый ком боли. Мне хотелось плакать, кричать, материться (что я, собственно, и делала), а когда начались потуги и сквозь ватную пелену слез я увидела чьи-то склонившиеся надо мной лица, я прошептала: «Убейте меня».
– Ха! – произнес веселый женский голос. – Тебе, милая, жить да жить, сейчас родишь, не боись!
– ...Редисочка, – донесся до меня голос Сергея Александровича, – малосольный огурчик и с постным маслом – на даче это самое лучшее...
– Седьмая потуга, – сказала какая-то другая женщина, не обращая внимания на мой рев.
– На девятой родит, – ответил Сергей Александрович, – надо поднимать на стол.
Как в кошмарном, бредовом сне, меня перетащили на эмалированный стол с непристойными подставками для ног. Две акушерки зверски схватили меня за руки и тянули куда-то вниз, крича: «Тужься, давай, девочка, тужься!» Мне казалось, что я уже перестала быть человеком, я превратилась в один страшный вопль, который губы исторгали против моей воли, и когда кто-то рявкнул: «Голова!» – я инстинктивно подняла голову и увидела, как в руках Сергея Александровича сверкнули ножницы, но даже не почувствовала, что он меня режет. После этого мне стало как-то удивительно легко, и я впервые увидела свою дочь – в тот момент это было безжизненное существо с деформированной головой и в красной слизи.
– Молодец! – орали акушерки.
– Он что, мертвый? – прошептала я.
– Дура! Идиотка! – воскликнула одна из них и в качестве подтверждения своих слов тряхнула несчастное дитя так, что оно безутешно заревело.
Я бессильно легла на спину.
– Куда? – весело спросил Сергей Александрович. – Еще послед рожать. Давай-ка тужься!
– Я не могу... – простонала я.
Сквозь полуприкрытые веки я увидела, как надо мной склоняется доброе, чуть пьяное, руское лицо в очках с линзами и говорит:
– Ты сможешь, зайка, ты все сможешь. Просто говори, как говорила я: «Проклятый сукин сын, чтобы тебе пусто было!»
– Алла Николавна, сколько раз мне еще говорить, чтобы вы прекратили... – раздраженно начал Сергей Александрович, но я его перебила.
– Чтоб ты сдох, Лев! – из последних сил заорала я под всеобщий хохот. – Чтоб тебе х...во было, чертов ублюдок!
– Чтоб ему было хуже, чем тебе, – добавила шпанистая Алла Николавна.
И я родила послед.