Трамвайщик рассмешил меня такой историей:
- Прикинь, пацаны сняли на Карлухе трёх тёлок. Ну, погуляли по улице, пивка попили, а потом: "Девчонки, айда к нам в общагу! Вина возьмём, поговорим, музыку послушаем, то-сё…" "Ага, вас особенно то-сё прикалывает! - засмеялись тёлки. - А мы девушки честные, не какие-нибудь давалки…" Ну, парни, естественно: "Ой, да что вы! Да мы сами такие, поверите ли: ходим по улице озираемся - как бы нас не изнасиловали, знаете, как щас трудно честному пацану приходится: не женщины, так мужчины пристают…" Хи-хи да ха-ха, но, как полагается, затарились вином, закуской и потянули сосок к себе в общагу. Знаешь общагу медуниверситета?
- Ну, высокое такое. Этажей девять точно!
- Так вот, - хмыкнул Трамвайщик. - Пацаны их и потянули на свой третий этаж на связанных простынях…
- Экстримом, что ли, занимались?
- Ты парень домашний, в общагах не жил. Посторонних в общагу после одиннадцати вечера не пускают. Вахтёрши там такие злые, баба Яга по сравнению с ними - ягнёночек. Ну, и придумали: поднялись к себе в комнату, связали простыни жгутом, ещё и у соседей три простынки на это дело одолжили. Короче, спустили эту хренотень: типа, девчонки, цепляйтесь по очереди! Первую тёлку втянули благополучно, вторую - с грехом пополам: одна простыня начала трещать, вот-вот порвалась бы. Мужики её заменили, снова бросили жгут вниз. А третья девица, надо сказать, была отнюдь не топ-моделью, наверное, пельмешки да чебуреки любила лопать - увесистая такая коровёнка. Тянут они её, тянут, никак вытянуть не могут, а тут слышат: тресь, узел на жгуте начал развязываться! А соска молчит, ничего не говорит - цепко держится, хотя и понимает: щас может навернуться с верхотуры прямо на асфальт. Из соседнего окна за всей этой процедурой наблюдали другие пацаны. Видят: толстая девчонка зависла, жгут вот-вот порвётся, а сил у ребят тащить её уже нет. Один из ротозеев и крикнул: "Чо вы её тащите? Бросьте на х… ! Всё равно никому не даст! А вы за простыни с нами не расплатитесь. Один убыток, а не чувиха!" Тёлка как услыхала это, так и заорала как оглашенная: "Дам! Миленькие, всем дам!"
- Ха-ха-ха! И что? Дала?
- А куда бы она делать? Никто её за язык не тянул, сама пообещала…
Я от души посмеялся, а потом, оставшись один, подумал, что, наверное, Мишка что-то присочинил. История на анекдот смахивает. Ясно, что пацанам хотелось кого-то пропахать. Да и девчонки, те ещё оторвы бывают. Но чтобы вот так: "Дам всем!" Не проститутка же она, в конце концов - наверное, обыкновенная девчонка, мечтающая об одном-единственном. Хотя, с другой стороны, откуда берутся девицы по вызову во всех этих интим-фирмах?
"Дам всем!" А потом - что? Улыбаться своему парню, целовать его, раздвигать для него ноги и говорить "люблю, милый, дорогой, единственный"? И это после того, как в её лоханке столько х…в побывало, как селёдок в бочке?
Всё-таки я, наверное, урод. Задавая такие вопросы, я тем самым уже отказываю женщинам в праве на свободу. Мне, мужику, можно гулять направо-налево, сколько хочу и как хочу. Тут вопросов как бы нет. А женщине - нельзя, её сразу *****ю назовут. И правильно сделают! Но кто их бля…ми делает? Мы! И тоже ведь хотим любви, и чтобы избранница была порядочной и непорочной. Это среди порока-то?!
Урод! Я правда урод. Потому что мечтаю пропахать как можно больше баб. Потому что у меня на них стоит. Потому что хочу как в "Кама-сутре", "Ветвях персика", "Библии секса" - всё, всё, всё! И в то же самое время подавай мне любовь. Одной-единственной. Той, которая понимала бы меня без слов. Той, при упоминании имени которой сладко сжимается сердце и воспаряет душа…
Это нормально? Наверное, нет.
А может, это шизофрения? Хотя, наверное, тоже нет. Почти все мои знакомые парни - точно знаю! - не отличаются лебединой верностью: кроме постоянной девушки, есть и, так сказать, "временные варианты".
Урод я. Потому что сплю с Алиной, а думаю о Кате.
5.
Отец встретил Сергея широкой улыбкой:
- Ты не представляешь, что я купил!
Он выглядел так, будто выиграл, по крайней мере, миллион.
- Ну, догадайся с трёх раз! – отец подмигнул. – Это то, чего мне, оказывается, всегда не хватало…
Сергей подумал, что мама непременно подколола бы своего мужа – сказала бы, чтобы он мозги наконец себе купил. Она почему-то считала, что ему иногда не хватает трезвой расчетливости и здравого смысла. Вроде как не дурак, битый жизнью, смекалистый, но нет-нет да и находит на него что-то такое, мальчишеское: то модель самолета купит, да ещё самую дорогую, то миниатюрный макет какого-то пиратского судна, явится с ним навеселе и с криком: «Йёхо-хо-хо, на сундук мертвеца и бутылку рома!» Мать начинает его урезонивать, а он в ответ: «Всю жизнь мечтал пиратов увидеть! Да знаешь ли ты, что я «Остров сокровищ» наизусть знаю? Не трожь, женщина, мечту своими руками – не бабское это дело пиратское судно лапать. А имею я право на мечту? Имею! Вот, пусть тут стоит, в серванте, а эти серебряные плошки – вон! Нашла что поставить для красоты! Ничего ты не понимаешь в моей мечте, дорогая…»
Потом, утром, он дольше обычного тщательно бреется в ванной, фыркает водой, чистит зубы – Сергей знает, что отец стесняется своего вчерашнего поведения и никак не решится выйти к общему завтраку. Но и мама это тоже знает. Она, легонько вздохнув, пожимает плечами и, глядя на Сергея весёлыми глазами, громко, как бы в пространство говорит: «Ох, снова опаздываю, ещё один глоточек кофе и я побежала, полетела, поскакала…Серёжа, не забудь сказать папе, чтобы он надел чистую сорочку. Она на плечиках в большой комнате висит». И она действительно убегала, на полчаса раньше обычного – и всё для того, чтобы отец, не конфузясь, мог спокойно, без спешки позавтракать. А то просидит в ванной дольше и обычного и уйдёт на работу голодным – считай, всё утро у него испорчено: когда он не сытый, то злой, ворчливый, капризный – ах, бедные, бедные его подчинённые, на которых отец наверняка срывается.
- Ладно, подскажу: это то, что тебе тоже очень понравится! – улыбается отец. – Ты это будешь эксплуатировать даже чаще, чем я. Ну? Догадался?
- Да мне много чего нравится, - растерялся Сергей. – А зачем ты меня в эксплуататоры записываешь?
Отец по своему обыкновению громко загоготал, простецки хлопнул Сергея по плечу – тот едва на ногах устоял:
- Я бы даже в олигархи тебя записал, но капиталов у меня не хватает, - он подмигнул. – А может, ты им сам станешь?
- Пап, ну что за шутки? – Сергей недовольно поморщился: он не выносил подобных шуток отца. – И в эту «угадайку» не хочу играть – настроения нет, скажи, пожалуйста, прямо, что купил…
- Вот! – отец распахнул дверь в большую комнату.
Сергей заглянул туда через плечо отца. Комната показалась ему светлее, чем обычно. В её углах стояли высокие серебристые колонки, рядом с одной из них – большой куб, светивший огромным зеркальным глазом. На нем плашмя лежал серебристый прямоугольник с мигающим табло, а сверху стояли ещё два прямоугольника.
- Что это?
- А ты даже и не догадываешься? – изумился отец. – Это «Хипстер»!
- Что-то я такое слышал…
- Ага! – отец снова радостно хохотнул. – Ещё бы не слышал! Знаменитая колоночная фирма «Джаз Хипстер»! Эта система всего-то около пятисот долларов стоит. Колюсь: я хотел новый «сотик» тебе купить – ну, со всеми этими прибамбасами, которые по телевидению рекламируют: цифровое фото, подключение к Интернету и прочее. Думаю: вот скоро пойдешь ты в институт, пусть у тебя новый телефон будет, который не стыдно перед девочками вытащить, они же падкие на все эти штучки, сразу: ля-ля, тополя…
- Пап, да им глубоко плевать, у кого какой телефон, - попробовал отмахнуться Сергей.
- Не свисти! – отец снова хлопнул его по плечу. – Да многим из них сейчас даже не важно, каков мужик в постели – они себе самотык или резинового негра в «Интиме» купят для этого дела, их волнует одно: лишь бы будущий супружник был богатым, а об этом судят по тому, как он одет, какая у него «мобила»…
- И откуда ты всё знаешь? – иронично усмехнулся Сергей. – Нормальные девушки, между прочим, ещё не перевелись…
- Да ладно тебе! – гоготнул отец. – Одна нормальная тебя чуть не раскрутила на кругленькую сумму, - но, видя, что глаза Сергея потемнели, он резко сменил тему. – Так вот, значит дело было так: какой-то чёрт понёс меня сначала в компьютерный салон. Захожу, а там это чудо стоит. Представляешь? В городе Ха «Джаз Хипстера» ещё ваще ни разу не было. Это первый образец, «Джаз 994OW» – так он называется…
- Ну и как звук?
- Во! – отец поднял большой палец. – Но я столько намучался с тыловыми колонками! Потому что никак не мог понять, как к ним подсоединить кабеля. Там были светодиоды и отверстия для блоков питания, больше ничего…
- И что ты сделал? – Сергей уже догадался, что отец даже инструкцию поленился прочитать. Наверняка там было написано, что никаких проводов и не нужно – скорее всего, тыловые колонки подключаются к блоку управления радиосигналом. Похожий музыкальный центр есть у Трамвайщика, и тот тоже ничего не мог понять, пока в руководство не глянул.
- А я, в конце концов, догадался взять инструкцию, но она была на английском, - гоготнул отец. – Плохо, что ни в школе, ни в институте, ни потом язык толком не изучал. Думал, что никогда он не пригодится. А тут, смотри, какая жизнь настала: за границу хоть каждый месяц мотайся, если деньги есть, компаньоны тоже могут быть оттуда – с ними как-то надо разговаривать, да и на товарах чаще всего английский используется…
- Русский сначала всё перепробует, прежде чем догадается руководство прочитать, - заметил Сергей. – Это уже аксиома!
Отец, посмеиваясь, взял в руки пульт и включил «Хипстер». Где-то далеко-далеко возник тонкий звук кларнета, его подхватил серебряный голос саксофона – бережно, мягко, но настойчиво он перехватил тему и, развивая её, звучал всё громче и громче. В стекла вдруг небрежно стукнулась одна дождинка, вторая – и вот уже по нему ползут дождевые светлые струйки, а дождинки отчётливо стучат по карнизу, и где-то там, внизу, по мокрому тротуару пробежала девушка: цок-цок-цок каблучками по асфальту, и лепесток розовой мальвы прилип к её смуглой руке.
На звук центр оказался настолько хорош, что Сергею не хотелось ничего говорить – только слушать музыку в полном молчании. Но отец, ещё не удовлетворивший свои амбиции и жаждавший похвал себе, не давал покоя:
- Ну, как? Правда, классно? Я как услышал это звучание, так сразу решил: покупаю! А «мобилу» я тебе потом прикуплю, не горюй…
Сергей вообще-то никогда не переживал из-за вещей. Из-за них почему-то больше расстраивался отец. Может быть, ему просто хотелось, чтобы у сына всё было самое лучшее. Сам-то он в юности намыкался и по общежитиям, и одежды путевой у него не было: родители могли купить ему костюм, который он должен быть носить года два, не меньше, одни брюки и ботинки – тоже одни: и на лето, и на зиму, - денег у них никогда не водилось, а если бы и были, то всё равно в магазинах шаром покати, всё приходилось добывать по блату, а дед, принципиальный коммунист, был против этого. «С голоду партия не даст помереть, - говорил он. – У нас всё для народа делается. Сегодня живём трудно – завтра станет лучше. А всяких проходимцев поважать нечего, им место в тюрьме, а не среди честных людей…»
Он и сейчас был столь же категоричен: России не нужен поворот к капитализму, всех олигархов, прихватизировавших народное имущество, надо в «Матросскую тишину» посадить, отменить итоги ваучеризации, вернуть людям деньги, сгоревшие при дефолте и снова начать строить общенародное государство, где все равны.
Сергею скучно было слушать эти дедовы рассуждения, но хотя бы раз в месяц он должен был ездить к нему, чтобы передать от родителей пятьсот рублей – столько они выделяли старику как добавку к пенсии, еще накладывали полную сумку каких-то консервов, пакетов с крупами, сахаром и мукой. Но чем старик всё-таки был хорош, так это тем, что порой понимал внука без всяких слов. Как бы ни скрывал Сергей своё плохое настроение, а дед всё равно это угадывал, и не лез с расспросами, советами или нравоучениями, а как-то по-особенному вздыхал – легко, с грустным сожалением, и невесомая усмешка, скользнув по его губам, затаивалась в серебристых усах:
- Всё проходит, - качал головой дед. – И это пройдёт. Правда, нам не всегда хочется, чтобы проходило. Но это от нас не зависит.
- Нет! – не верил Сергей. – От человека многое зависит.
- Не спорю, - соглашался дед. – Но думал ли ты когда-нибудь, что та девушка, из-за которой сейчас переживаешь, ничего, в общем-то, тебе не должна, у неё может быть своя жизнь, которая от тебя никак не зависит, и если вы встречаетесь, то это ещё ни о чём не говорит…
- Откуда ты знаешь?
- Чувствую, - дед отводил взгляд в сторону. – Иногда женщина стесняется сказать мужчине, что она хочет, чтобы он её не отпускал, держал возле себя, был бы настолько сильным, что она согласилась бы стать его рабыней…
- Ну, уж!
- Не кривись, - дед кашлянул. – Пусть не рабыней! Назови это по-другому. Иногда женщине нужен такой мужчина, который заставит её полюбить себя, и, признавая эту силу, она будет принадлежать только ему.
- Разве это хорошо?
- Не знаю, - дед пожал плечами. – Но женщине в мужчине нравится сила, и не только физическая или сексуальная. Это та сила, которая, как говаривал Данте, движет солнце и светила…
- Дед, ну ты и загнул! – смеялся Сергей. – Это устарело. Об этом сейчас никто и не думает.
- Да нет, - глаза деда освещались смущенной улыбкой. – Думают. Только стесняются вслух говорить. Люди всегда стесняются говорить о невозможной страсти, вдруг ставшей возможной. А ещё они боятся признаться себе, что любовь – это то, что трудно продлить по своему желанию. Она либо есть, либо её нет. Но, впрочем, давай лучше послушаем «Сонату для двух фортепиано»…
Дед любил эту сонату Бартока, и ещё – три последних бетховенских квартета, но, впрочем, им он иногда предпочитал хорошо темперированный клавир Баха. И всё, что сочинили «Биттлз», - тоже любил. Поэтому, поставив виниловый диск Бартока на свой старенький проигрыватель и послушав только начало, он вдруг вскакивал, хватал с полки потрёпанный черно-белый конверт, вытрясал из него диск-гигант и, дав отставку сонате, впускал в комнату четверку английских парней, которые пели о жизни, любви и невозможном счастье, которое всё-таки иногда возможно.
Отец, любовно оглаживая «Хипстер» взглядом, постукивал пальцами в ритм песенке «Горький мёд». Это был хит – то ли месяца, то ли сезона, Сергея это не интересовало. Такую музыку он не то чтобы не любил, просто относился к ней, как к некой неизбежности: кто-то же должен мурлыкать по радио, скакать на телевизионных экранах – это всего лишь фон, который так же привычен, как шум машин или тихое гудение компьютера. В этом случае Сергей предпочитал нежную, бездумную мелодию, которая даже не делала бы попытки проникнуть внутрь или вызвать в сознании какие-то картины прошлого, как бы заставив прожить их заново. Всё проще простого – ненавязчивый ритм, какие-то слова, которые можно не слушать, лишь бы они не мешали читать, писать или думать. Лишь бы музыка не превращалась в шум. Лишь бы сосед сверху не включал её всё громче и громче. Потому что в этом случае Сергею непременно хотелось перебить её своими записями, и он усиливал мощность колонок, чтобы не слышать завывания и вскрики какой-то полудебильной юной певички, от которой «тащились» наверху. Он понимал, что попадает в заколдованный круг: чем громче музыка, тем хуже её слышишь, и чем сквернее слышишь её, тем дурнее становится твой слух.
- Неплохо бы сейчас послушать Бартока, - сказал вдруг Сергей.
Отец, перестав отбивать пальцами ритм, недоумённо выпятил нижнюю губу и присвистнул:
- О! Чувствую, старикан провёл для тебя музыкальный ликбез! Он классикой меня мучил, теперь за тебя взялся. У меня от этих сонат голова раскалывалась...
Сергей ничего не сказал в ответ. Ему пришлось бы слишком долго объяснять отцу, что он затосковал по музыке, которая, невозможно прекрасная, сильная и в то время беззащитно нежная, залила бы всё вокруг, накрыла бы ярким мерцающим покрывалом серый пейзаж за окном, заглушила бы запах жареной рыбы, приготовленной матерью на ужин, и стали бы ненужными все слова, которые, как ни старайся наполнить их смыслом, остаются неточными, неполными, размытыми и неясными, как картины сюрреалистов.
- Завтра поедешь к деду и возьмёшь у него Бартока, - сказал отец. – Отвезёшь старикану денег – мало ли, лекарства ему, может, нужны, или давно не баловал себя сырокопченой колбаской: он ведь у нас гурман. Впрочем, возьмешь суджук из холодильника, и остатки сыра не забудь, с антресолей говяжью тушенку достань…
Отец ещё что-то перечислял, но Сергей его не слушал. Он и без него знал, что отвезти деду. Тот наверняка снова спросит, как, мол, дела у родителей, всё ли нормально, не болеют ли – и в этих вопросах будет чувствоваться обида: отец и мать давно не навещали его, ограничиваясь передачами да деньгами.
Их, наверное, очень бы удивило, что старикана больше интересует не сервелат или сливочное масло, а всякие странные и непонятные книги, авторы которых рассуждали о вечной жизни, душе, любви, страстях. Среди них был фолиант о катарах, которые считали себя "чистыми" - земля была для них чем-то вроде ада. Всевышний зачем-то посчитал нужным определить их на житьё-бытьё среди греха и лжи, и это казалось катарам более жестоким наказанием, чем если бы демоны преисподней терзали и мучили их в невыносимо горячем серном озере или в раскаленной печи. "Земля - преисподняя, - утверждали катары. – Только в преисподней любовь продаётся и покупается. Но Бог есть любовь. И не самый ли великий грех – её торжище?» Они принимали смерть как радостное освобождение: она позволяла душе сбросить грязную, надоевшую одежду - так бабочка избавляется от кокона, чтобы вылететь навстречу весне, солнцу и радости. Но души многих людей никуда не стремятся, им хорошо и уютно в телах, которые они натянули на себя. Всё привычно, всё обычно, всё идёт по замкнутому кругу.
Дед задумывался над вопросом: что же происходит с душами, которые никуда не стремятся, чувствуя себя в теле, как в родном дома? И на самом ли деле они переходят из одной оболочки в другую, пока, наконец, не ощутят тоски по высоким звездам, где их ждёт бесконечная любовь? А эту тоску, как считал дед, вызывает прекрасная музыка, и тогда душа начинает скорбеть по небесам…
Сергей считал эти дедовы мудрствования чем-то неизбежно возрастным: пожилые люди чаще, чем молодые, задумываются о том, что такое смерть. В утешение себе некоторые считают её началом истинной жизни, которая прекрасна тем, что освобождает человека от телесных страстей и пороков, болезней и страданий. Но, однако, старику именно это и не нравилось.
- Любовь – это всегда немножко больно, - говорил он. – Любовь – это когда не хочешь видеть грехов другого человека. Странно, но это ещё и страх: боишься, что с тем, кого любишь, может произойти что-то непоправимое: все кирпичи, какие есть на крышах этого города, упадут ему на голову, и он попадёт во все дорожные аварии, и ураган уронит на его пути старые деревья. Ты не боишься, что этот человек разлюбит тебя – это, в конце концов, неважно, лишь бы он жил и был счастлив, пусть не с тобой, но обязательно счастлив, тогда и ты будешь счастлив. Боишься при этом одного: этот человек может исчезнуть, испариться, умереть – вот что по-настоящему страшно. Сердце устаёт от потерь, а земная любовь редко обходится без боли и страха. Если же всё прекрасно, никаких проблем нет, и душа не болит за другого человека – как это называется? Счастье? Не уверен. Не знаю …
Сергей не совсем понимал, что дед имеет в виду. Может быть, он пытался рассказать внуку о том, что пережил в жизни, но стеснялся сделать это конкретно – с именами любимых женщин, датами обретений и потерь. И потому говорил туманно, как бы философствуя или, хуже того, резонёрствуя – как это порой любят делать некоторые пожилые люди, считая, что уже сам их возраст даёт исключительное право заявлять: «То, что ты знаешь, я давно забыл! А потому послушай-ка меня…»
Дед ничего не забыл. И, наверное, именно поэтому он понял причину косматости настроения Сергея, когда вышла эта странная история с Катей. И про радость встреч с Алиной дед тоже откуда-то знал, хотя внук ни словом не обмолвился о своём новом увлечении. А ещё он догадывался о тех мимолётных, ни к чему не обязывающих интрижках, что время от времени возникали в холостой жизни внука. Как это ему удавалось – загадка. Может быть, он просто умел чувствовать душу другого человека?
- В саду камней вновь распускаются розы,
Ветер любви пахнет, как горький миндаль.
При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы,
Я никак не пойму, как мне развязать твоё кимоно, а жаль…
Отец поставил диск Бориса Гребенщикова, и, умиляясь его песне, написанной чуть ли не в японских пивных, открыл мини-бар и достал глиняную бутылочку саке:
- Хочешь помедитировать? – подмигнул он Сергею. – Никаких роз в саду камней не увидишь, пока не накатишь этого зелья из риса.
А Гребенщиков, закрыв глаза и наверняка покачиваясь в трансе, продолжал:
- Пока несут саке,
Пока несут саке,
Мы будем пить то, что есть –
«Ползи, улитка, по склону Фудзи
вверх, до самых высот»…
- Нет, что-то не хочется, - покачал головой Сергей. – Хочу просто музыку послушать…
- Правильно! – одобрил отец. - Пить – здоровью вредить! Моё-то уже бесповоротно ухайдакано – хуже не станет, а твоё беречь надо. Ну, за улитку, ползущую на Фудзияму!
Он с серьёзным видом приподнял бутылочку саке, кивнул сыну и, глотнув рисового вина, блаженно сморщился:
- Оооо! Ну, почему же, почему всё, что вредно, так вкусно? И когда я снова окажусь в Японии, где производят это чудо? У нас даже в самом крутом супермаркете рискуешь купить его подделку. Ещё каких-то лет пять назад «паленкой» только водка была, а теперь всё: и виски, и текила, и вино, - он восхищённо поцокал языком. – Во ребята дают!
- Но как только я засыпаю в восточных покоях,
Мне снится Басё с плакатом «Хочу быть, как Цой», - напевал БГ.
И музыка его была похожа на медитативную гагаку, разве что не хватало японского кларнета «сякухати», да и «кото» - толстое бревно со струнами – не помешало бы, наверное.
- Вот самурай, а вот гейша! – дурным голосом взревел отец. – Пока несут саке! – и гоготнул:
- Ничто, сынок, за века не изменилось: мужик, хоть в Японии, хоть у нас, хочет женщину и водки. И то, и другое – типа: уколоться и забыться. Но это уже ни Басё, ни БГ, а Высоцкий…
Сергей подумал о том, что мимолётные, лёгкие, как туман образы песенки БГ каким-то чудом всё равно состоят из горячей плоти и горьких мыслей, из слёз радости и мрачных проклятий, из воспоминаний и чувств – «При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы», ах ты, боже мой, как всё ясно и просто! А порывистый ветер любви срывает с хижин соломенные крыши, и гнёт высокие сосны, и гонит похотливую тяжёлую тучу, наполненную спорами цветущих деревьев – мужская и женская сила перемешивается, закручивается в яростную спираль, и взрывается огненными вспышками – молнии бьют в землю и валят исполинские кедры. Деревья – те же мужчины и женщины, они так же, как люди, изнемогают от желания любви, и с восторгом встречают южный ветер - её гонца и наперсника.
- О чём задумался, детина? – спросил отец. – Не иначе, новую свою пассию вспомнил?
Отец не только знал о существовании Алины, она ему даже была представлена. Это получилось, можно сказать, нечаянно: Сергей пригласил её домой, будучи уверенным в том, что родители их свиданию не помешают – мама на целый день ушла на какой-то научный семинар, а отец уехал в аэропорт: у него была служебная командировка во Владивосток. Хорошо, что они не сразу в кровать бухнулись - Алина захотела попить чаю, за которым их и застал отец. Сергею пришлось представить девушку, и это вышло у него как-то неуклюже: «Алина мимо проходила… то есть она пить захотела… ну, в общем, она Мураками у нас решила взять… почитать, всё такое… Ты почему вернулся? А вот Алина без ума от Мураками… Надо же, во Владивостоке опять тайфун… А ты, Алина, тоже, кажется, собиралась туда ехать отдыхать… Сезон тайфунов… А мы тут чай пьём, папа…Будешь с нами?»
Он выпил с ними чаю, побалагурил и, узнав, что Алине ещё нужно попасть в одну фирму на окраине города, любезно предложил подвезти её – всё равно, мол, по пути. Сергей надеялся, что девушка останется, хоть на полчасика, он бы потом сам её отвёз в эту долбанную контору, для которой она составляла какие-то документы (кстати, Алина так и не признавалась, чем она конкретно занимается и что у неё за работа такая). Но Алина никак не понимала его намёков, а отец так решительно велел ей собираться, что Сергею ничего не оставалось, как вздохнуть и остаться на кухне в одиночестве допивать холодный зеленый чай. Он приторно пах жасмином и напоминал аромат дешевого польского одеколона.
- Алина хорошая девушка, - продолжал отец. – Она мне с первого взгляда понравилась. Не то, что эта проходимка Катя. Ты Алину, смотри, не обижай.
- С чего ты взял, что я собираюсь её обидеть?
- Да ладно тебе! – отец неприятно осклабился и облизал верхнюю губу. – Я ведь тоже молодым был, и знаю, что девки порой нужны, прости, для удовлетворения чисто мужских желаний. Когда сперма уже из ушей капает, готов наплести девахе любую чушь про любовь – лишь бы дала, а потом: «Прости – прощай!» Ну, разве не так?
- Не так, - усмехнулся Сергей. – Алина – не девка, она кое-что значит для меня. С ней интересно. Она – человек.
- Отлично! – отец похлопал его по плечу. – Верю, что она тебе нравится. Эта девушка не похожа на хищницу…
- Что? – не понял Сергей.
- Она не похожа на тех охотниц, которые добывают себе молодых людей из приличных семей, - уточнил отец и хмыкнул: Сколько тебе объяснять, что нынешние девки помешаны на деньгах, богатых женихах и беззаботной жизни? Они расставляют силки на таких недотёп, как ты, внушают: «Ах, любовь, ах-ах, страсть, ах, я тебя всю жизнь ждала, ах-ах!» А чего ж ты, милашка, вся истраханная-то, пробы негде ставить – всех принцев на белых конях, пардон, «мерсах», через себя пропускала? И всё ошибалась? Ах-ах, бедная несчастная девочка!
- Отец, почему ты считаешь, что все девчонки испорченные и меркантильные? Тебя неприятно слушать…
- Правда, она всегда неприятная, - отец поставил пустой кувшинчик из-под саке на столик. – Поверь, я знаю, что говорю.
Сергей не стал с ним спорить. Он понимал, что отец в очередной раз пытался поговорить по душам, стать ближе, но это у него снова не получилось. Не получилось, даже не смотря на то, что он купил этот дорогой музыкальный центр. Ясно, что не для себя старался. Сергей давно намекал, что во всех приличных домах музыку слушают не на магнитофонах и компьютерном проигрывателе, а на хороших акустических системах.
- У тебя плохое настроение, что ли? – спросил отец.
- Да нет, всё нормально, па, - ответил Сергей.
- Тебя как будто не радует наша обновка, - отец кивнул на «Хипстер». – Наверно, у Мишки такого нет.
- Нет.
- Не пойму я тебя, - отец исподлобья посмотрел на него. – Стараешься-стараешься, хочешь приятное сыну сделать, но, кажется, это у меня не получается. Не пойму, чего тебе хочется…
Не надо специально стараться. Это иногда выглядит смешно. А хочется мне того, о чём никому не скажу. Потому что все решат, что у меня не всё в порядке с головой.
Я хочу стать невидимкой. Чтобы Алина не знала, что я рядом. И тогда бы я точно увидел, что она делает, с кем говорит, куда и к кому ходит. Никак не могу поверить, что у такой красивой девушки совсем не было интимных историй, и что она на самом деле встречается только со мной.
Странно. Когда я был с Катей, мысль сделаться невидимкой меня не посещала. А я ведь ревнивый…
С Алиной я понял: радуюсь, что я мужчина. Я не живу, как женщина, обезжиренным кефиром, йогуртами, постным творогом и прочей диетической дрянью. И не теряю уйму времени в поисках что бы такое надеть сегодня, чтобы поразит ьокружающих. Мне вполне хватает обычных джинсов и майки, а тот стиль мачо, который Алина придумала для меня, - это, конечно, неплохо, но я не буду особенно убиваться, если не стану ему соответствовать. И, к тому же, мне достаточно одной минуты, чтобы привести волосы в порядок. Мачо - не мачо, не знаю, но я не стою часами у своего отражения в зеркале, рассматривая каждый прыщик или морщинку. Во-первых, прыщиков у меня давно нет, а, во-вторых, на морщины - плевать.
А ещё я рад, что я мужчина, потому что:
1. Не промаюсь весь день, как дурак, в ожидании телефонного звонка – просто позвоню сам.
2. Не томлюсь с видом великомученицы на вечеринке и не превращаю в трагедию свой ранний уход с неё домой только потому, что у меня критический день. Месячных у меня, слава богу, не бывает.
3. Никогда не буду подозревать мужчин в том, что все они поголовно хотят соблазнить, изнасиловать и убить.
4. Может, это и плохо, что я рациональный, но зато я всегда знаю, что буду делать сегодня. И если даже у меня нет на руке часов, я всё равно чувствую, который теперь примерно час.
5. Не стану делать трагедии из того, что женщина может использовать меня для того, чтобы получить удовольствие. Я постараюсь получить его сам!
6. Да, я не люблю разговаривать после секса, но если надо – поговорю, и не буду дуться, когда женщина не захочет сказать мне какую-нибудь милую глупость.
7. Не расстроюсь, если кто-то забудет поднять крышку унитаза. Я просто подниму её сам.
8. Я свободен и могу делать всё, что хочу, никого о том не спрашивая. А если кто-то или что-то будет мне мешать, я просто уйду или постараюсь изменить это «что-то».
9. Я рад, что всегда готов к сексу и не говорю эту дурацкую фразу «Нет, только не сегодня».
10. Каждое утро мой «маленький дружок» будит меня, и я рад, что он встаёт раньше меня и напоминает о моей силе.
11. Это так замечательно, что я мужчина, а не женщина.
И всё же мне хочется стать невидимкой, чтобы узнать, что делает без меня Алина. Может быть, я ей не доверяю? Но отчего? Мне с ней хорошо, она старается быть искренней и открытой. Вот именно: старается! Наверное, это мне и не нравится. Почему? Не знаю. Но что-то тут не так.
6.
«Отец поражает меня своим цинизмом. Иногда мне кажется, что он никогда не был юным – сразу родился взрослым и желчным.
Может быть, он женился на маме только потому, что у неё до него никого не было. По крайней мере, по некоторым намёкам я понял, что отец – её первый мужчина. И, наверное, единственный. Но какое он имеет право плохо думать о тех девушках, которым не повезло с любимыми? Почему он сразу считает их чуть ли не шлюхами? Уж если на то пошло, то в этом виноваты мы, мужчины.
***
Очередная чухня:
Что можно изменить в этом мире? И надо ли его изменять? Может, он изменится, если изменишь себя? Я где-то вычитал умную мысль о том, что изменять мир надо начинать с себя. А может, и не изменять – просто закрыться… Закрыть то, что живёт внутри тебя, - я не знаю этому названия: может, это душа, или второе «я», или подсознание, или что-то ещё. Это нечто представляется мне маленьким и беззащитным человечком, который любит меня, но у него пока не хватает сил оберегать меня, подсказывать, как поступить в той или иной ситуации… У него не хватает сил, потому что он зависит от меня, а я так редко вспоминаю о нём, и потому он – махонький, беззащитный, но бесконечно преданный мне, не смотря ни на что.
Иногда мне кажется, что он сможет стать сильным, если я сам себя разрушу – убью свои привычки, избавлюсь от плохих мыслей, перестану лентяйничать, злиться на тех, кто мне не нравится, и буду любить, а не заниматься любовью – это надо же такое выдумать: заниматься любовью – всё равно, что заниматься английским или, допустим, чтением… Мой отец в таких случаях говорит определённее: «Совокупляться». Меня коробят его слова. Но разве он не прав? Да! С Алиной я занимаюсь любовью. Не могу сказать, что люблю её. Или всё-таки это и есть любовь?
Ничего, ничего я не понимаю.
Понимаю одно: внутри меня живёт Некто, он пока слаб и беззащитен, но порой застенчиво и как-то нерешительно напоминает мне о себе. Ему надо расти, и, может быть, ради него придётся что-то разрушить в себе. А надо ли? Я ведь даже не знаю, кто этот Некто… Может быть, любовь?
***
Алина рассказывала мне сон:
"Представляешь, я в какой-то древней кумирне: мрачные стены, тусклое мерцание светильников, холодный плоский камень, на котором лежу я, обнажённая. Человек в сером капюшоне подает мне бронзовый меч, и я вонзаю его в своё сердце – в тот же миг огненная стрела пронзает сознание. Она ослепительно холодная и яркая, как ледяная пика горной вершины. Она обжигает. Но я не ощущаю ни боли, ни страха, и ничего не боюсь, сливаясь непостижимым образом с этой стрелой – одно целое, мы мчимся по темному туннелю, в конце которого горит яркая голубая звезда, и уже ничто и никто не сможет вернуть меня обратно. Я понимаю, что умерла: моя физическая оболочка, как старая изношенная одежда, осталась валяться там, на Земле, и мне нет до неё никакого дела, я рада, что освободилась от неё – там, впереди, меня ждёт что-то новое, необычное, и мне не стыдно, что я обнажённая, как не бывает стыдно человеку в бане или ванной – я плещусь в потоках света, который заливает тоннель, смываю с себя земную пыль, а, может быть, это и не пыль, а шелуха того кокона, из которого вылетела моя душа. Кокон – это тело, и я думала, что оно у меня красивое, ну, если и не как у какой-нибудь топ-модели, то, во всяком случае, не самое худшее: многие мужчины смотрели мне вслед, и слишком во многих глазах я видела желание обладать моим телом. Но ни один из них не догадывался, как прекрасно то, что скрывается в коконе! Их это даже не интересовало. Я летела навстречу голубой звезде и думала: «О, боже, как прекрасно то, что впереди!»
И вдруг кто-то сказал: «Неужели тебе не страшно? Вспомни: мотыльки тоже летят на яркий огонь, и ничто их не может остановить. А каков результат? Тебе не страшно стать такой бабочкой?»
Я почувствовала, как нечто холодное прикоснулось к моим лопаткам и просочилось внутрь, стиснуло сердце и, сжимая его, прошептало, что я -ничтожество, слишком много о себе вообразившее. Я возмутилась, хотела ответить, что это не так, но не смогла вымолвить ни слова, и тогда мне пришло на ум, что нужно найти глаза того, кто мне сказал: «Ничтожество!» Но я, как ни старалась, никак не могла увидеть эти глаза, чтобы взглянуть в них. А этот кто-то, усмехнувшись, обдал меня горячим дыханием: «Ты просто не хочешь меня увидеть!»
И я поняла, что не могу увидеть его глаза, потому что на самом деле - не хочу, боюсь, рано мне видеть того, кто испепелял меня своим взором…
В ту же секунду моё тело (или это было не тело, а то, что зовут душой?) сорвалось с высот и стремительно полетело вниз. Больше ничего не помню. Проснулась с ужасной головной болью, а к вечеру поднялась температура…»
Интересно, почему ей приснился этот сон? И почему она не захотела увидеть глаза того, кто говорил ей жестокие слова?
***
"Не я ль один
плыву на лодке ночью?"-
подумал я,
когда волна
меня несла, -
И в тот же миг
в дали безбрежной моря
в ответ раздался легкий
всплеск весла!..»
Чьи это стихи – не знаю. Мне их Алина прочитала. Обычно я не запоминаю стихов, а эти почему-то запомнил. Странно устроен наш мир: думаешь, что ты одинок, но на самом деле рядом с тобой всегда кто-то есть. И, наоборот, когда рядом с тобой кто-то есть и ты вроде бы не одинок, ощущаешь вокруг себя пустоту.
Хм! Не умничай, дорогой! Ты сам-то хоть понял, что написал? Ты написал об удивительной возможности человека хоть на время лишиться одиночества. Но, может быть, это чаще всего случайность? Хотя, с другой стороны, любая случайность – это записочка, посланная Богом. Случайность не случайна. Вот в чём закавыка! А мы думаем: «А! Ерунда! Это ненароком произошло…»
Нет, не ненароком.
***
Алина разоткровенничалась и рассказала, что вообще-то мужчины не всегда падали перед ней перед штабелями, да и сейчас, в общем-то, не падают, это она только вид делает, будто «ля фам фаталь» и всё такое, а на самом деле (тут она пытливо посмотрела на меня, ожидая, видимо, опровержений) – вполне обычная, и ничего в ней такого нет, и вообще: всё, что житейское море выносит к её ногам, то – её. «И ты тоже, - зачем-то уточнила она. - Прибило тебя к моему берегу – почему бы не взять?»
Её первого мальчика звали Никитой. Он учил китайский язык, разбирался в компьютерах и наизусть знал Платона и всяких Ларошфуко. Его любили все девочки, а он хотел любить только Алину. Её поразил не сам Никита, а то, как быстро и ловко он смог отремонтировать её компьютер, который накушался каких-то жутких вирусов и троянов из Интернета: ни одна программа не запускалась, а если запускалась, то вскоре расплывалась по монитору, который, подмигнув на прощание, превращался в чёрный квадрат и, что ни делай, не восстанавливался.
Алина разрешила Никите любить себя, и даже не обращала внимания на то, что он постоянно ходит в одних и тех же черных вельветовых брюках, серых китайских кроссовках и у него, кажется, было всего две рубашки, которые он менял через день. Рубашки были всегда чистые, но почему-то остро пахли хозяйственным мылом. Вельветовые брюки пузырились на коленях, а на заду надувались, но Алина тоже не обращала на это внимания. Её нравилось, что Никита знает наизусть творения всяких умных-преумных философов, и в любой компании он мог вспомнить тысячу один анекдот: у парня была феноменальная память и, хоть он и не любил все эти полудебильные хохмочки, тем не менее, веселил ими скучающую публику, за что его считали душкой, хохмачом, милым человеком, а ещё все её подруги жутко завидовали, что, во-первых, он был надеждой факультета: его посылали на всякие научные конференции студентов, где непременно давали премии, а во-вторых, он был её хвостиком: куда Алина – туда и он, преданный как собака.
Но однажды она поняла, что Никита в ношеной-переношеной одежонке, умненький-преумненький, весь такой образцово показательный, - ей совсем-совсем не нужен. Ну, зачем он ей? Алине хотелось ходить в дорогие ночные клубы, вместо дешевого пива пить мартини, ездить не в трамваях, а в иномарке с затемнёнными стеклами, как её подруга Нинка Широкова, которая специально знакомилась с мужичками постарше и пользовалась ими и их возможностями на всю катушку. А ещё эта Нинка рассказывала, что и как с ней вытворяют в постели, и какие размерчики бывают у некоторых мэнов – глаза на лоб лезут, чего о Никите Алина сказать не могла. И вообще, её перестал устраивать секс за пять минут, потому что Никита вечно боялся, что сейчас вернётся мама. А снять квартиру он, конечно, не мог. И Алина сказала ему: «Прости-прощай, моя любовь!»
Нинка Широкова, правда, всплеснула руками: «Зачем ты его отшила? Пусть бы был! Он подаёт большие надежды, весь из себя перспективный. Ну и что, что в сексе нуль? За таких умненьких выходят замуж, а любовников на стороне имеют…» Но Алина была честная. Никита переживал, ходил за ней по пятам как привидение, часами стоял у её подъезда, и глаза у него были как у больной собаки. Но она смотрела сквозь него и делала вид, что не замечает.
Потом у неё были другие возлюбленные. И она поняла, что все мужчины разные, но схожи в одном - постоянно желают трахаться, и некоторые из них могут трахать кого угодно, где угодно и как угодно. При этом они не в состоянии понять, что женщина может не хотеть просто секса, она чаще всего хочет любви. Но если дама начинает это объяснять, то некоторые мужчины сердятся и называют её ****ью. Впрочем, *****ю они называют и ту бабу, которая по необъяснимым для них причинам захотела с ними близости - просто так, и не стала ничего объяснять, строить планы на будущее, а встала с постели, оделась и ушла – именно так чаще всего поступают сами мужчины, но отказывают в этом праве женщине. Мужчины не умеют сладить со своим «маленьким дружком», и поэтому одна женщина нужна им для совместной жизни, другая - для души, третья - для тела, четвертая - для машины, пятая - для... Впрочем, перечислять можно до бесконечности, потому что эти козлы и сами не знают, чего хотят на самом деле. Но чего Алинины любовники хотели совершенно точно – это чтобы она носила какие-нибудь ужасные трусики и дырявые бюстгальтеры, потому что считали: если на девушке хорошее бельё, то оно обязательно надето для какого-нибудь постороннего самца.
- Они чаще всего не в состоянии спокойно реагировать на улыбающуюся, удовлетворенную и счастливую женщину и стараются сделать все, чтобы жизнь не казалась ей мёдом, - рассказывала Алина. - Лучшая женщина – это та, которая после работы пулей мчится домой с тяжелыми сумками в обеих руках, натягивает на себя дешёвенький халатик, встаёт к плите, терпеливо ждёт своего суженого-ряженого и, когда он приходит, не спрашивает, почему так поздно, а изображает открытую улыбку и чуть ли не у порога начинает делать ему ми…
- Почему ты так думаешь? – поразился я, не дослушав Алину. – Неужели все мужчины кажутся тебе такими козлами?
- Не все, - улыбнулась Алина и грустно посмотрела на меня. – Но большинство, поверь, именно такие.
- У тебя правда такой большой опыт?
- Не будем говорить о моем личном опыте, малыш, - засмеялась Алина. – У меня его, считай, нет…
- Но ты же сама говорила, что после Никиты у тебя были другие парни…
- Не помню, навряд ли были, а если и были, то это ж разве мужчины? – Алина опустила глаза. – Считай, что до встречи с тобой я и не знала, что такое мужчина на самом деле…
Господи! Я не знаю, как относиться к её словам. То ли она так шутит, то ли это правда…
***
А сегодня вдруг вспомнил, как мы ездили на остров. Я и Катя.
Туда ходил небольшой катер. Народу на остров заезжало немного, в основном дачники: они заняли под свои участки возвышенность, которую не захватывало весенними наводнениями. Чуть больше двух десятков крохотных деревянных домиков – вот и всё местное садоводческое товарищество. Ради него, собственно, катер и ходил на остров – три раза в сутки, последний рейс – в 20.10. Замечательно! Целый день можно было купаться, загорать, кататься на жёлтом песочке.
Причем, отдыхающего народа тут почти не бывало. Жители нашего милейшего города Ха предпочитают валяться в районе набережной на смеси некоего серого вещества (в котором, кажется, преобладают сигаретные «бычки», пробки от бутылочного пива и использованные презервативы). Центральный городской пляж расположен вроде бы удачно: рядом – утёс с памятником одному из первопроходцев Дальнего Востока, старинный парк, всякие кафешки, киоски, палатки с мороженым и квасом, а поднимешься по длинной, как в Одессе, лестнице – и вот она, Соборная площадь с дивным православным храмом, вокруг которого - клумбы, куртины шиповника, расставлены резные скамеечки, и сидят на них порой эдакие ещё не раскаявшиеся Магдалины, цена которым – от 150 до 300 рублей, смотря чего от них захочешь, но, впрочем, о прейскуранте мне Трамвайщик говорил, и я не знаю, врёт он или это чистейшая правда.
По мне, так на тех скамеечках очень даже симпатичные девушки наблюдаются, и никакие не проститутки - на вид, по крайней мере. Но, впрочем, я отвлекся. Лариса Петровна, моя школьная учительница литературы, наверняка поставила бы мне «трояк» за отступления от темы и нарушение композиции. А мне всегда нравилось «уходить в сторону»: центральная мысль – это что-то вроде камня, от которого в разные стороны расходится много-много тропинок, и по ним порой идти гораздо интереснее, чем в благоговении и почтительном смирении внимать железобетонной истине.
В общем, мы с Катькой захотели побыть вдали от шума городского. На том дивном островке. По крайней мере, Трамвайщик так описал его, что нам даже показалось: новое чудо света – вот оно, рядом с Ха, а всякие Бали и Фиджи просто отдыхают! У Мишки просто дар рекламного агента. Ему бы какие-нибудь малоизвестные фирмы раскручивать или впаривать потребителям всякую ерунду, выдавая её за супер-продукцию. Потому что этот островок оказался так себе: чахлый ивняк по бережку, коряги вперемежку с валунами, чуть дальше – изумрудная густая трава по пояс: хватишься за неё – вся ладонь в зеленом соке, а что уж об одежде говорить? Продравшись через заросли шаломайника и борщевика, мы прошли мимо дачных участков на другую сторону острова.
Там и вправду оказался небольшой заливчик с желтым песочком, окруженный плотной стеной подроста вяза и тополя. Над молодыми деревцами возвышалась старая кряжистая липа. Я никогда не видел таких больших лип.
Эта великанша была сплошь покрыта благоуханным бело-золотистым цветом, но ни единой пчелы на ней не наблюдалось. Видно, им трудно перелететь сюда через Амур. Липа тяжко испускала одуряющий сладкий дух, и у нас от него сначала даже закружилась голова, но вскоре мы свыклись с ним. Как свыклись с нами и две трясогузки, которые сначала, испугавшись, снялись с песочка и улетели в кусты, но, увидев, что мы слишком заняты друг другом, чтобы обращать на них внимание, явились снова и принялись обследовать камешки на берегу. Птички ловко переворачивали их клювами и доставали из песка что-то съедобное – наверное, каких-то личинок. А высоко в небе вслед за серым самолетиком тянулись белые длинные хвосты…
Получалось, что на острове мы были не одни: где-то рядом слышались голоса дачников, в кустах ивняка пели какие-то птицы, по песку сновали бойкие трясогузки. Но нам было всё равно, есть кто-то рядом или нет. До того всё равно, что мы опоздали на последний рейс катера. Часы показывали пятнадцать минут девятого, когда я наконец-то решил посмотреть время. Вот уж поистине: счастливые часов не наблюдают…
Катька предложила попроситься к кому-нибудь из дачников на ночлег, но я как представил какую-нибудь старую каргу, которая невесть что вообразит о наших отношениях или, хуже того, заподозрит в нас Бонни и Клайда, что тут же отверг эту идею: «Ничего, как-нибудь перекантуемся до рассвета. Не зима – не окоченеем. Я не дам застыть твоей крови...»
И не дал.
Под утро мы всё-таки заснули, укутавшись покрывалами, которые днем служили нам пляжными подстилками. А проснулся я оттого, что кто-то меня позвал. Или это мне почудилось? До сих пор не знаю, что это было. Я встал и зачем-то пошёл вдоль берега – туда, где лежал черный валун, покрытый зелеными пятнами мха. Обогнув его, увидел косу, сплошь покрытую камнями. Огромные, большие, маленькие, всякие, они лежали, стояли, прислонившись один к другому, громоздились друг на друге – сотни, а, может, и тысячи, почти все – иссиня-чёрные, как крыло ворона, но были и просто чёрные, как антрацит – в них поблескивали вкрапления слюды, и совсем уж редкими были темно-серые камни, которые лежали как-то наособицу. Это походило на каменный сад. Казалось, что он был здесь всегда – всё остальное выросло вокруг него, как молодые деревца выросли вокруг липы-великанши. Ни единой травинки не было меж теми камнями, и только на краю этого сада прибрежная осока робко обнимала темные валуны.
- Эй! Где ты?
Я вздрогнул. Голос Кати показался далеким-далёким. Будто она звала меня из другого мира.
- Пойдем отсюда, - сказала она. – Мне тут не нравится. Жуткий каменный сад. Будто в Кащеевом царстве…
И мы ушли.
А я до сих пор нет-нет да и вспомню этот каменный сад. Почему он остался в моей душе? И даже кажется: он растет во мне. А что, если я стану чугунно спокоен, железно непреклонен и крепок как валун? В том саду место для меня тогда найдется…
***
Почему старики считают, что молодые – развратные, невежественные, ленивые? Постоянно это слышишь.
Сегодня сел в автобусе на свободное место. Может, какую-то секунду и посидел, как возле меня буквально из ничего материализовался старик Хоттабыч и закатил глаза к небу:
- Молодые совсем стыд потеряли! – и ткнул в меня пальцем. – Посмотрите: расселся! А старый человек стоит…
Я встал и, ни слова не говоря, прошёл вперёд: там было ещё одно пустое место. Но Хоттабыч не отставал от меня. Только я сел, как он опять рядом оказался:
- Молодые совсем стыд потеряли…
И тут одна дамочка сказала:
- Дедушка, садитесь, - и встала. – Я сейчас всё равно выхожу.
Но Хоттабыч упёрся:
- У него стыда совсем нет! Старый стоит – молодой сидит. Никакого уважения ветеранам.
- А вас есть за что уважать? – вдруг спросил его какой-то высокий парень. – Может, вы ветеран каких-нибудь спецслужб, подслушивали диссидентов или за Солженицыным охотились? Или ветеран компартии, которая довела СССР до распада?
- А! Эти щенки ещё и над историей Родины издеваются, - взвился Хоттабыч. – Молоко на губах у вас не обсохло…
А дамочка, ступившая деду место, участливо сказала:
- Дедушка, зачем вы с парнями ругаетесь? Они ничего плохого вам не сделали.
- Тоже мне внучка нашлась! – разошёлся Хоттабыч. – Бессовестная! Какой я тебе дедушка? Никакого стыда у молодых нет!
- Почему же? – рассмеялся высокий парень. – Нам стыдно вас слушать.
- Они ещё и издеваются над стариками! – Хоттабыч уже просто визжал. – Паразиты! Подонки!
Мы с тем парнем вынуждены были выйти из автобуса на первой же остановке. И что интересно, никто, кроме дамочки, не заступился за нас. Все сидели молча.
Может, это был сумасшедший старик? Неужели нормальный человек может вести себя так? Но, с другой стороны, как часто я ловлю на себе взгляд, полный ненависти! Обычно это какой-нибудь пожилой человек, невзрачный, плохо одетый, с серым лицом. Наверное, он ненавидит во мне молодость, силу, возможности? А может, он боится меня, потому что считает: все молодые – бандиты, и ждать от них ничего хорошего нельзя. В какой-то газете прочитал о таком случае. Один старичина поскользнулся на льду, упал. К нему подбежал парень, стал поднимать его. И вдруг дед закричал на всю улицу: «Не убивай меня!» Господи, да что же это такое происходит?
Я не могу уважать человека только за то, что он старый. Это правда. Дедулька всю жизнь мог тупо простоять у станка, наплодить полудебильных детей, в пьяном угаре бить свою жену – за что же мне его уважать? И за что уважать тех, кто охранял зэков ГУЛАГа, прятал в психушки инакомыслящих, «проводил линию партии» в жизнь и молчал, когда «Бровеносец» посылал войска в Чехословакию и Афганистан? Нет, не смогу уважать их. А вот пожалеть – пожалуйста! Любая старость достойна жалости. Или сострадания? Не знаю, как точнее выразиться, но одно ясно: тех, кто старше, надо беречь. Они не виноваты, что такие как есть. А может, виноваты. Но теперь-то что об этом рассуждать, и зачем их в чём-то винить? Они избрали свой способ совести, а может, это от них не вовсе зависело, и они должны были жить так, как надо, а не так, как им хотелось. Наверное, они нас ненавидят за то, что мы – другие. Но почему за это надо не любить? Не все старики, конечно, такие. Дед, кажется, меня любит. Я его очень уважаю, мне с ним интересно. Но это – родной дед. Хотя, как послушаешь своих знакомых, так поймёшь: почти у всех непонятки с родными – с отцом-матерью, дедом-бабкой, сестрой-братом, иногда раздрай в семье до ненависти доходит.
Жутко, но факт: в соседнем доме пятнадцатилетняя девчонка убила свою бабку. Её парню потребовались деньги – на «колёса», ломка у него началась. А бабка как раз получила пенсию. Внучка пошла попросить взаймы. Только она уже и так назанималась у старушки на сто лет вперёд. «Не дам, - сказала пенсионерка. – Самой деньги нужны!» Внучка была обкуренная, и очень уж за своего парня волновалась. Ну, и ударила родную бабулю раз-другой по голове, да не чем-нибудь, а топориком, который пенсионерка, оказывается, специально держала у входной двери - на случай, если грабители начнут ломиться. Денег всего-то и нашла – триста рублей, остальную часть пенсии бабушка успела потратить на лекарства да долги раздала соседям. Убийцу довольно скоро вычислили, посадили куда надо, а тот парень, ради которого она укокошила старушенцию, вскоре нашёл себе очередную дуру-малолетку….
Кажется, больше всего боюсь одного - стать злым стариком. Может, такими делаются из-за недостатка любви?
***
Очередная чухня:
Мама сказала, что сегодня забыли любовь в её исконном значении. Любовь – это не желание получить и потребить человека, а душевная бескорыстная привязанность.
Она считает, что моё поколение ко всему относится слегка цинично и не верит в искренность души.
А я вдруг подумал, что надо быть всесторонне недоразвитым идиотом, чтобы поступать только так, как диктуют чувства.
Я не прав? Но так не хочется выглядеть идиотом!
***
Почему я не решусь рассказать Алине о Кате и о том, как я её «изнасиловал»?
Почему мне вообще трудно говорить о любви?
Почему я стал менее искренним?
Откуда во мне эта недоверчивость?
Алина рассказала мне о своих увлечениях. Может, она ждала от меня ответных признаний. Но почему я ничего не стал ей говорить? Это, наверное, нечестно. Но, с другой стороны, то, что было у меня до Алины, - это моя жизнь, только моя, и ничья больше. Зачем о ней знать другому человеку? Может, это пошло, но в музей души может ступить только носитель (или хозяин?) этой души. Дней открытых дверей тут не бывает.
Почему я такой закрытый?
Отчего мне трудно жить?
Зачем Бог послал мне Алину?
Господи, я неискренен сам перед собой. Пишу всё это и, чувствую, как Некто, сидящий во мне, сдерживает меня. Я пытаюсь казаться лучше даже перед самим собой. Почему?
Ничего не бывает случайным. Случайность – послание Бога. Алина – не случайность. И Катя – не случайность. Но кто из них случайнее?
Мне снова приснилось, что звонит телефон. Это была Катя. Она что-то говорила мне, но я не слышал её. И я что-то говорил ей, но она меня тоже не слышала. Сплошное: «Алло! Алло! Что ты говоришь? Я не слышу… Алло! Алло!»
Странно...
***
Вспомнил руки Кати. Маленькая ладонь, длинные, гибкие пальцы, ногти обычно без маникюра (она почему-то не любила их красить), на ногте указательного пальца – два белых пятнышка («Это к счастью, - смеялась Катя. - Примета есть такая!»). Узор голубоватых жилок под светлой кожей, а на ладони – четыре четких линии с букетиками более мелких, по которым можно узнать судьбу. Мне нравилось, когда Катя клала ладони на мои руки, словно бы сравнивая их, изучала мои пальцы, перебирала их, проводила по ним ногтём… Ей нравилось прятать свои пальцы в мои ладони. И нравилось, когда я, чуть смущаясь, укрывал её зеленым пушистым пледом, и проводил ладонью по нему, чуть похлопывая – успокаивал, баюкал.
Мне хотелось, чтобы её ладонь скользила по спине, лаская каждый миллиметр тела. Почему-то особенно хотелось этого на пляже, и Катя, растирая меня кремом, нежно ласкала тело, чуть касаясь его подушечками пальцев.
А ещё я вспомнил, как её руки дополняли слова выразительными жестами, а иногда и слов не надо было – лишь игра пальцев, пожатие ладони, движение кисти, превращающееся в монолог души и тела.
Я не знал (а может, не хотел знать?), что эти руки обнимали других мужчин. И не знал (а может, не верил?), что никогда не был и не буду единственным для этих рук…
Но теперь, даже зная всё это, я снова хочу поцеловать её руки.
Много раз хотел записать эту историю, но она у меня почему-то не «ложилась» на бумагу. Катя, наверное, её и не помнит даже. А может, и помнит, но не придаёт ей значения.
У нас вышла ссора – совсем-совсем глупая. Ты хотела кататься на лодочке на прудах, а я был в белых брюках, ну никак для таких увеселений не подходивших. Ты сказала, что я скучный, а я ответил, что ты никогда не думаешь, что говоришь, или что-то в этом роде. И мы поссорились - как дети: «А ты такая…» - «А ты такой…»
Но мне не хотелось всё это продолжать, и я купил тебе цветы. Букет ярко-красных саранок и оранжевых огоньков. Когда дул ветер, то с них сыпалась пыльца. «Ты даже нормальные цветы не можешь купить, - сказала ты. – Они перепачкали меня!» И ударила меня этим букетом и выкинула его в мусорную урну.
Потом я каялся, что взял этот чёртов маркий букет и долго уговаривал тебя поехать ко мне, и хотел купить горького шоколада и бутылку полусухого шампанского. Но ты плакала, отталкивала меня и ничего не отвечала, а потом ни с того, ни с сего заскочила в первую остановившуюся машину, отъехала довольно далеко и вдруг заставила водителя вернуться обратно. Ты подбежала к той урне и достала из неё мои саранки и огоньки. Глаза твои светились, на ресницах вспыхивали слезинки, и ты бросилась мне на шею, и поцеловала солеными губами. Они были чуть горьковатые…
Не знаю, почему, но всё время вспоминаю эту историю. А может, и не историю, а - так, эпизод. Но для меня всё это – целая история. Глупая. Печальная. И смешная. Но – любовная.
7.
Марго стояла у тополя, прижавшись к нему спиной. Руками она обхватывала ствол дерева и блаженно щурилась на солнце.
- Привет! – сказал Сергей. – Не спрашиваю, что делаешь. И так вижу: в друидов играешь, малышка…
- Сам ты малыш, - обиделась Марго. – Я подпитываюсь энергией своего дерева. По гороскопу друидов я – Тополь.
- Делать тебе нечего, - хмыкнул Сергей. – Ну, сама подумай: какая может быть энергия в этом дереве, которое лет двадцать, не меньше, впитывает в себя всякие вредные вещества – почитай, что пишут в газетах о городской экологии. Это не тот тополь, вокруг которого водили свои хороводы эльфы с гномами. На природу надо ехать, подальше от города, там и подпитывалась бы…
- А меня никто не приглашает, - огрызнулась Марго. – Меня всё ещё малышкой считают.
- Не сердись, - Сергей подмигнул. – Ты классная девчонка. Но то с харями Кришнами свяжешься, то с йогами, то ледяной водой обливаешься - эти твои закидоны парней отпугивают. Оригинальность – хорошо, но если чересчур, то – плохо: могут принять за дурочку.
- Ты меня тоже ****ушкой считаешь? – обиделась Марго.
- Что за выражения? – усмехнулся Сергей. – Из уст интеллигентной девочки из хорошей семьи они вдвойне отвратительны. Ай-яй-яй! – он постарался изобразить искреннее огорчение. – А я-то думал, что с тобой даже можно дружить…
- Правда? – посветлела лицом Марго.
- …но теперь вижу, что ошибся, - он довольно натурально тяжело вздохнул. – Приличные девочки так не выражаются!
- Извини, я не хотела, - Марго оторвалась от тополя. – Просто ты меня разозлил, вот я и не сдержалась…
- Приличная девочка таких словечек вообще не знает, она сказала бы другое слово, - Сергей упрямо стоял на своём. - Но до совершеннолетия у тебя ещё есть шанс исправиться.
- Пусть твои профурсетки сами исправляются! – взвизгнула обиженная Марго. - Особенно эта… как её?.. которая с коровьими глазами … ах, да!.. Катька!
- А тебе-то какое до неё дело? – усмехнулся Сергей. – Она взрослая девушка, и я не собираюсь обсуждать с тобой её поведение.
Он, не оглядываясь, пошёл дальше. Марго хотела броситься за ним, но сдержалась. Она снова прислонилась к стволу тополя – на этот раз для того, чтобы хоть обо что-то опереться.
Сергей не желал обижать Маргариту, но у него это снова не получилось. Его малолетняя обожательница слишком явно выказывала ему своё расположение и, хотя это Сергею и льстило, он ничего не мог с собой поделать: Марго была не в меру назойливой - это отталкивало и раздражало, от неё хотелось поскорее отвязаться. К тому же, он спешил: его ждала Алина – она назначила ему встречу в новом кафе «Шара-бара», где, по её словам, готовили изумительный кофе в горячем песке.
Алина встретила его ослепительной улыбкой, чмокнула в щеку:
- Я успела соскучиться!
- Я тоже, - он приобнял её за плечи.
- Как бы я хотела засыпать и просыпаться рядом с тобой, - шепнула Алина. - Мне так не хватает тебя.
- Может, съездим куда-нибудь? – предложил он. – Например, во Владивосток. Море, чайки, жёлтый песок, белый теплоход на горизонте… Представляешь?
- Ага, представляю, - улыбнулась Алина. – Всё это – на романтической картинке в гостиничном номере. Потому что на Приморье снова напал очередной циклон: дождь как из ведра, ветер срывает крыши, промозглость и сырость.
- Ну и что? – он пожал плечами. – Неужели ты думаешь, что вдвоём нам будет нечего делать?
- На серых сырых простынях? – иронично уточнила Алина. – На старой скрипучей кровати?
Ему не понравилась её ирония. Что-то в ней было не то. Он подумал, что Катя никогда бы так не ответила, потому что для неё существовали только их отношения. Она не обращала внимания на окружающий их интерьер, а если даже и обращала, то он не имел для неё слишком большого значения: Катя могла заниматься любовью с Сергеем где угодно. «Да хоть в телефонной будке! – однажды воскликнула она. – Потому что я люблю тебя везде и всегда!»
- А одна девушка не обращала внимания на все эти условности – простыни и скрипучие койки, - вдруг сказал Сергей. Это у него как-то само собой вырвалось.
- И что же это за девушка? – удивлённо приподняла брови Алина. – Приличная?
- Не знаю, - пожал плечами Сергей. – Я считал, что – да, вполне. Но она решила меня шантажировать…
- Что?
- То, что слышала: шантажисткой оказалась, - уточнил он. – Обвинила меня в том, что я изнасиловал её и всякое такое, даже вспоминать не хочется…
Официантка принесла кофе в маленьких голубых чашечках, поставила на столик корзинку с затейливо скрученными пирожными-трубочками:
- Приятного аппетита, господа!
Алина придвинула чашечку к себе и, помешивая кофе, задумчиво сказала:
- Наверное, она девочка из бедной семьи. И ей нужны деньги. Ты всё равно на ней никогда не женился бы. Неравный, так сказать, брак. Вот она и решила тебя развести.
- Не знаю, - хмыкнул Сергей. – Может быть, ты и права. Но у нас всё было по-настоящему. Клянусь! И вдруг – заявление в ментовке…
- Бедный ты, бедный! – вздохнула Алина. – Представляю, что тебе пришлось пережить. А заявление-то она забрала?
- Да.
- Сколько ты заплатил ей за это?
- Нисколько.
- Странно, - Алина недоумённо изогнула верхнюю губу. – Если она тебя шантажировала, то хотела получить деньги. Ну, хотя бы за то, что обслуживала тебя, невзирая на качество постельного белья…
- Не язви, пожалуйста, - попросил Сергей. – Я, правда, не понимаю, как она до такого додумалась. Кстати, она ещё каких-то парней на том же самом разводила. Они ей, похоже, отступного дали.
- Молодец девка! – восхищенно сверкнула глазами Алина. – Зарабатывает, можно сказать, изящно. Попользовался – плати за удовольствие на всю катушку. Она ведь изображала настоящую любовь, не так ли?
- Не так, - поморщился Сергей. Ему был неприятен сарказм Алины: он ожидал от неё сочувствия. – Всё было настоящим, клянусь! А это заявление в милицию…
- …тоже было настоящим, - подхватила Алина.
- Да, оно тоже было настоящим! - он зло прищурился. – Но выглядело как месть за что-то. Не пойму до сих пор, зачем она это сделала.
- Она поступила с тобой так же, как и с другими своими клиентами, - усмехнулась Алина. – Разве ты этого всё ещё не понял?
- Хочешь, скажу правду? – он отодвинул чашечку с кофе на край стола и пристально посмотрел в глаза Алине. – Только, чур, не обижайся!
- Постараюсь, - Алина пригубила кофе и спокойно потянулась к корзинке с пирожными.
- Мне с ней было очень хорошо, - сказал Сергей. – С Катькой я не притворялся – был самим собой. А с тобой… А с тобой, - он на мгновенье задумался, подбирая нужные слова, - мне хочется выглядеть лучше, чем я есть на самом деле.
Алинина рука замерла над корзинкой и, так и не коснувшись ни одного из пирожных, вернулась в исходное положение – легла на белоснежную скатерть рядом с чашечкой кофе.
- Тебя это напрягает? – спросила Алина, опустив глаза. – Тебе не хочется быть лучше?
- Не в этом дело, - нахмурился Сергей. - С ней я становился другим сам по себе, это как-то незаметно происходило. А для тебя я стараюсь…
Снова подошла официантка, поставила перед каждым из них по тарелочке с креветочным салатом:
- Приятного аппетита, господа!
Алина кивнула официантке и задумчиво посмотрела на крохотный букетик фиалок, стоявший посередине стола. Пальцами руки она отстукивала быстрый, нервный ритм.
- Не знаю, зачем я вообще всё это рассказал, - Сергей посмотрел на руку Алины и нахмурился. – Только расстроил тебя…
- С чего ты взял? – она непринуждённо рассмеялась. - Меня трудно расстроить, тем более, что причин для волнений не вижу. Прогресс человечества основан ещё и на том, что мы, женщины, заставляли мужчин становиться лучше, выбирая достойнейших из самых достойных…
Это прозвучало как-то манерно, слишком по-взрослому, но, тем не менее, - умно и правильно. До того правильно, что показалось Сергею нестерпимо скучным, но он не стал ни спорить, ни комментировать мысль Алины.
- Ты права, - только и сказал он.
Алина наконец взяла пирожное и попробовала его. Сергей наблюдал, как она, изящно отставив мизинчик, медленно подносит трубочку к губам, полуоткрывает их и, высунув кончик языка, проводит им по коричневому крему – и раз, и другой, и только потом откусывает кусочек хрустящего слоеного теста. Алина тщательно прожевывала пирожное и следила за тем, чтобы крошки не падали ей на блузку.
Сергею расхотелось есть, и он, ковырнув салат вилкой, отодвинул тарелочку от себя. При этом он задел локтем чашку. Она упала на пол и разбилась на крупные осколки. Капли кофе брызнули ему на брюки и запачкали ноги Алины.
- Посуда бьётся – жди удач! - засмеялась Алина. Она промокнула платочком ноги. – Ничего страшного!
Сергей, однако, расстроился. Надо же, какой неуклюжий тюлень! А тут ещё подошла официантка и, заметая осколки чашки в совочек, вздохнула:
- Господа, за разбитую посуду придётся заплатить. Таковы правила нашего кафе.
- У меня дома точно такие же чашки есть, - сказала Алина. – Можно, я принесу вам взамен этой?
- Нет, - покачала головой официантка. – Никак невозможно! Правилами этого не предусмотрено. Извините.
Разбитая кофейная чашка обошлась им примерно в половину того, что стоила сама еда. Сергею было жалко напрасно потраченных денег. Лучше бы он купил на них хороших сигарет для деда, к которому собирался ехать сразу после свидания с Алиной.
- Не расстраивайся ты из-за этой чашки, - сказала Алина. – Я где-то читала, что с кокнутой посудой уходят вопросы, мучавшие человека. Разбил тарелку ли, плошку ли – значит, внутренне решил проблему…
- Я сегодня к деду собрался, - объяснил Сергей. – Надо старику денег отвезти, каких-то продуктов купить, сигарет. Так что деньжата как бы не лишние.
- У меня есть, - Алина с готовностью расстегнула сумочку. – Правда, немного. Сколько тебе не хватает?
- Не в этом дело, - засмущался Сергей. – Просто денег жалко за эту чашку.
- Всё, что ни делается, делается к лучшему, - Алина коснулась его щеки холодными губами. – Всё будет хорошо, милый.
Это «милый» в её устах показалось ему каким-то сухим и чужим словом. Но он решил, что просто не в духе, слишком придирчив и сам не знает, чего хочет. Наверное, день неудачный, и вообще – нужно вспомнить, с какой ноги встал.
- Наверное, с левой ноги встал сегодня, - он попытался улыбнуться. – Вот и пошло всё сикось-накось.
- Бывает, - кивнула Алина и вдруг спросила: А ты от деда когда вернёшься?
- Может, у него останусь ночевать, - сказал Сергей. – Но могу последним автобусом вернуться – в первом часу ночи приеду домой. Ты хочешь что-то предложить?
- Нет, - она засмеялась. – Того, о чём ты подумал, - нет. У меня мама дома. В гости позвать могу, а остаться – нет…
- А моя сегодня уехала в соседний город Биробиджан, - сказал он. – У них там какая-то двухдневная конференция.
- Прямо как в песне поётся: «Мы в дороге, мы в пути!» - Алина посмотрела на часики и вздохнула. – Мне, зая, тоже пора. Ждут. По работе, - зачем-то уточнила она и снова вздохнула. – Так что я тоже – в путь!
Она быстро чмокнула его в щёку и, помахав рукой, стремительно вошла в толпу, спешащую по вечно оживленной и людной Карлухе. Сначала он различал её фигуру, но вскоре она полностью слилась с ордой пешеходов, как будто и не было её вот тут рядом, всего-то каких-то минуты три назад.
Проходивший мимо парень нечаянно толкнул Сергея и тут же стал оправдываться:
- Извини, братан. Засмотрелся на вывески. Где тут магазин «Компьютерный мир»? Мне всяких заказов надавали, сказали: только там покупать. Это правда хороший магазин?
- Хороший, - подтвердил Сергей. – Пройдёшь два квартала, а там вывеску сам увидишь.
Парень ещё что-то решил уточнить, но подошёл автобус, и Сергей запрыгнул в него. В салоне была давка, и ему пришлось стоять на одной ноге до следующей остановки, на которой вышло сразу человек десять. Свободнее в автобусе не стало, но Сергей протиснулся внутрь и радовался, что не висит на поручне у входа. Слева его подпирала дородная дама, справа – девчонка с рюкзачком, а сам он невольно прижался к сухонькому седому дедку, который прижимал к груди полиэтиленовый пакет с какими-то растениями.
- Не напирайте! – шипел дед. – Сломаете саженцы!
- Не нравится – на такси ездий, - отвечала ему дородная дама.
- Ой, мужчина, вы мне ногу отдавали! – время от времени пищала девчонка с рюкзачком.
- А ты мне своим мешком прям в морду всё время тычешь – и ничего, я молчу, - оправдывался мужчина.
- Сломаете саженцы!
- Да кто же в августе посадки делает?
- Сними рюкзак!
- Ай! Долго я вас на себе держать буду?
Автобус гудел, переругивался, утрясался. А тут ещё кондукторша зычно кричала:
- Граждане, оплачивайте проезд! Имейте совесть!
Сергей поискал глазами кондукторшу и вдруг увидел Мишку. Трамвайщик стоял в середине салоне. Его лицо, лоснящееся от пота, покрывал румянец, а глаза были сосредоточены на макушке молодой девицы, которая стояла перед ним. Ей, видимо, не нравилось слишком близкое соседство с Мишкой, потому что она время от времени пыталась отодвинуться от него, но толпа снова их сближала.
- Оплачивайте проезд! – гаркнула кондукторша над ухом Сергея.
Он, вздрогнув, полез в задний карман джинсов за кошельком:
- Сейчас. Одну минутку.
Кондуктора, прижатая к нему другими пассажирами, дышала чесноком. Дед с пакетом выставил острый локоть и упёрся ему под дых. Сергей никак не мог попасть в свой собственный карман, а когда попал, то понял: кошелька там нет.
- Ну, где деньги? – кондукторша выдохнула чесночные испарения прямо ему в лицо. – Бесплатно не возим!
- Сейчас, - смутился Сергей. – Наверное, в другом кармане.
Но и в другом кармане портмоне не было.
- Кошелёк, кажется, выпал, - предположил Сергей. – В такой давке-то! Давайте на полу посмотрим.
- А где ты его держал? – спросила кондукторша и, услыхав ответ, развеселилась:
- Можешь не искать. Стибрили его у тебя. Карманники любят таких лохов, которые деньги на ж*пе носят! Но бесплатно я тебя не повезу. Или плати, или выходи.
- Врёт, что деньги украли, - сказал старик с пакетом. – На халяву хочет проехать.
- Как вам не стыдно, дедушка? – вступилась за Сергея дородная матрона. – У парня кошелек вытащили, и вы ему – никакого сочувствия!
- А ты погляди на его морду, погляди! – заорал старик. – Нагло зеньки вылупил и лыбится! Не последнее, знать, украли.
Сергей поморщился и посмотрел в ту сторону, где стоял Трамвайщик. Мишка побагровел, его ноздри раздувались, будто ему было трудно дышать спёртым автобусным воздухом.
- Вон там мой друг, - сказал Сергей. – Минутку. Сейчас у него денег займу.
Он попытался привлечь внимание Трамвайщика, но тот словно не видел и не слышал ничего. Ритмично покачиваясь, Мишка закрыл глаза и, закусив нижнюю губу, как-то странно и резко дернулся – может быть, из-за того, что автобус подбросило на колдобине. Девушка в красном платье, стоявшая перед ним, недовольно нахмурилась и попыталась оттолкнуть его спиной. Но Трамвайщик уже и сам, посветлев лицом, отпрянул от неё и, работая локтями, стал пробиваться к заднему выходу.
- Михаил! – окликнул его Сергей. – Эй!
Но Трамвайщик, кажется, не услышал его.
- Ладно, - сказала кондукторша. – Верю. Никому не верю, а тебе верю. Как-нибудь потом расплатишься.
Сергей видел, как автобус извёрг Михаила вместе с другими пассажирами. Его друг, измятый и растрёпанный, пригладил волосы, зачем-то проверил, застёгнута ли ширинка и посмотрел в окно автобуса. Их взгляды встретились, и Сергей снова замахал рукой:
- Эй! Мишка!
Но тут автобус дёрнулся, двери закрылись, пассажиры вздрогнули и попадали друг на друга.
- Ой, что это у вас липкое такое? – громко заверещала впереди маленькая пышная дама. – Девушка! Да у вас весь зад в кефире!
- Какая некультурная! – встряла другая дама, сухонькая и востроносая. – У девушек не бывает зада. У них бывают бёдра.
- Хоть зад, хоть бёдра, всё равно – ж*па, - заметил вредный старикашка с пакетом. – Слова в простоте не скажут. Тьфу!
Девушка в красном провела ладонью по месту, простецки обозначенном старикашкой, и вдруг вскрикнула на весь автобус:
- Ужас!
- О, боже! – поддержала её маленькая пышная дама. – Да это же… Фу! Какой кошмар!
Через минуту весь автобус уже бурно обсуждал происшествие. Оказывается, какой-то извращенец, извините, кончил девушке прямо на красное платье.
- Ага, дождались свободы? – ехидно прокомментировал ситуацию старикашка с пакетом. – Свобода иметь всех и везде, в любой форме, даже в автобусе!
- О неё тёрся высокий парень, всё пыхтел как трактор, - припомнила востроносая дама. – А вон тот, безбилетник, с ним перекрикивался.
- Мало им насиловать на каждом углу, так ещё и рукоблудят везде, - заявила кондукторша. – Совсем распустились! Честной женщине нигде покоя нет!
С видом оскорблённой добродетели она поджала губы и метнула грозный взгляд в Сергея.
- А чо ты ко мне-то прижимашся? – дородная дама толкнула Сергея в бок. – Всю грудь мне сдавил!
- Он тоже, наверно, дрочит на баб, - предположил старикашка. – Видать, их тут целая группа, извращенцев-то!
Девчонка с рюкзачком взвизгнула и попыталась пробиться в середину салона.
- Вон, гляньте-ка, девчонку уже замучил своими приставаниями, - гаркнула дородная дама и, нахмурившись, снова толкнула Сергея в бок. – А ну, вали отсюда, онанист проклятый, пока я тебе кое-что не открутила!
- Да я… Да вы что? Я ничего не делал! – попытался оправдаться Сергей. Но его уже подпинывали, подпихивали, выталкивали из автобуса.
Он особо и не сопротивлялся. Ему было стыдно за то, что он знаком с Трамвайщиком. Хотя, признаться, это никак не укладывалось в голове: неужели Мишка действительно из тех, кто увлекается мастурбированием в общественном транспорте? Кажется, это называется флоттаж или что-то вроде этого. Какая, впрочем, разница! Его лучший друг - весельчак, умница, бонвиван, любимец девчонок – и вдруг такое! А как же его рассказы о многочисленных романах, которые у него завязывались как раз в трамваях, автобусах, троллейбусах? Неужто всё это – лишь плод его воспалённой фантазии?
От того места, где его высадили из автобуса, до дома, где, как говорится, лежат деньги, Сергей шёл не меньше получаса. Наверняка дед с самого утра сидит в своём любимом кресле у окна и, читая книгу, поминутно смотрит во двор: не идёт ли внук? Всё-таки надо взять денег из родительского НЗ под стопкой полотенец в бельевом шкафу и съездить к старикану. Отец, правда, может не поверить, что карманники вытащили кошелек, но Сергей старался об этом не думать. Он почему-то был уверен, что лишился портмоне еще на Карлухе, когда с ним разговаривал тот парень, который не знал, как пройти в «Компьютерный мир».
Во дворе дома Сергей увидел Марго, которая всё так же стояла у тополя. И всё так же в песочнице колготилась малышня, возле подъездов сидели на лавочках бабуськи, и всё так же пил пиво дворник Дмитрич.
- Эй, привет! – сказала Марго.
- Ага, привет, - откликнулся Сергей. – Давно не виделись.
- Ты куда? – спросила Марго.
- На Кудыкину гору, - поморщился Сергей. – Что? Не видишь: домой иду.
- Может, тебе лучше не ходить домой, - предположила Марго и как-то жалобно посмотрела на него.
Сергей хмыкнул и, ничего не ответив, открыл дверь в подъезд.
- Или ты всё знаешь? – спросила Марго. – Потому и идёшь…
- Ты о чём? – поинтересовался Сергей, придерживая дверь.
- Твой папик дома…
- Тем лучше! – Сергей вошел в подъезд и хлопнул дверью.
Он подумал, что Марго всё-таки какая-то странная. Зачем предупреждает его, что отец дома? Это даже хорошо, что не придётся без разрешения брать денежки из семейной «баночки».
Дверь он открыл своим ключом. Отец всё равно мог бы не услышать звонка: на всю квартиру гремела музыка. Кажется, «Бони М» или что-то вроде этого – яркое, темпераментное, экзотическое. Сергей решил, что отец проверяет «Хипстер» на громкость.
Сбросив сандалии, он заглянул в комнату. Там стоял мягкий полумрак: шторы задёрнуты, на столе горели две свечи рядом с большим блюдом, на котором лежала гроздь бананов в окружении ярко-оранжевых апельсинов и зелёных яблок. Тускло мерцала замысловатая пузатая бутылка с бледно-жёлтой этикеткой. В пепельнице догорала сигарета, а из опрокинутого бокала натекла на скатерть лужица красного вина.
Сергей перевёл взгляд налево, туда, где находился диван, и с удивлением увидел отца. Он, абсолютно голый, стоял на полу и, крепко прижимая к животу чьё-то полусогнутое тело, совершал быстрые ритмичные движения. Отцова спина лоснилась от испарины, по его ягодицам стекали капельки пота. В комнате витал густой аромат телесных испарений, сладковатых духов, вина и порока. Отец хриплым, каким-то чужим голосом взревел:
- Так, так, так! Ещё! Шевелись, сучка!
В ответ раздался преувеличенно громкий стон и тело, приросшее к отцовой плоти, задвигалось ещё резче.
Сергей, онемев, даже не мог пошевелиться. Он понимал, что ему сейчас лучше уйти, испариться, провалиться сквозь землю – всё, что угодно, лишь бы не оставаться здесь. Но, увы, невидимкой он не был, и отец, повернув голову, обнаружил его присутствие.
- Я… я не хотел… извини, - Сергей лепетал что-то глупое и несуразное. – Я случайно… мне деньги нужны… кошелёк украли…
Отец молча глядел на него расширенными от страха глазами.
- Я сейчас уйду, – Сергей облизал пересохшие губы и вдруг в отчаянии выпалил:
- Не смотри на меня так! Я не знал, что ты не один…
Отец наконец пришёл в себя и, толкнув тело женщины на диван, принялся торопливо натягивать трусы, не попадая в них ногами.
- Ты только не волнуйся, сын, - торопливо заговорил отец, - я тебе всё потом объясню. Она всего-навсего шлюха. Отрабатывала гонорар. Ничего не случилось, сын. Ты не волнуйся…
Женщина привстала с дивана, и Сергей к своему ужасу увидел: это была Алина!
- Она выполняла свою работу, только и всего, - продолжал торопливо говорить отец. – Я специально нанял её, чтобы у тебя была постоянная женщина. Ты не беспокойся: она ничем не болеет, проверена, справки есть…
Алина, усмехаясь, встала с дивана и лениво прошла через всю комнату к креслу в углу. Там лежало её платье.
- Она должна была сыграть роль, и она это сделала, - отец уже надевал брюки. – Это дорогая проститутка…
- Ну-ну, за базаром-то, папик, следи, - скривилась Алина. – Я не проститутка. Забыл, что ли, как уговаривал меня заняться всей этой мутотенью? Моё амплуа – эскортные услуги…
- Замолчи, сучка! – закричал отец. - Тебя может трахнуть каждый, если заплатит как следует.
Сергей почувствовал, как по его спине побежали струйки холодного пота, а в голове словно забили маленькие серебряные молоточки: тук-тук-тук, - всё громче, сильнее, чаще, будто хотели расколотить черепную коробку. Он обхватил голову руками, пытаясь унять боль.
- Ты бы, старый кобель, сынка-то пожалел, - засмеялась Алина. – Он у тебя мальчик романтичный, вправду решил, что я в него втрескалась по самые уши. Видишь, как переживает.
Сергей ощутил приступ тошноты, но смог его пересилить. Ему вдруг захотелось разбить, разломать, уничтожить всё, что было в комнате, - и диван, и кресла, и стол, и этот проклятый «Хипстер», чтобы ничего не осталось целого, только - щепки, осколки, пыль и никому не нужный сор. А ещё он с ужасом почувствовал, что готов сейчас, сию же минуту убить и отца, и Алину, и, может быть, даже себя – глупого, наивного, малахольного идиота, поверившего проститутке, играющей любовь.
- Молчи, дура! – заорал отец. – Не замолчишь – урою!
- Да пошли вы оба…, - лениво процедила сквозь зубы Алина. – Я не виновата, что ты ничего не объяснил своему сынку. Разбирайтесь теперь сами, без меня!
- Куда ты? – отец попытался её остановить.
- Я свою работу делала хорошо, - Алина ударила отца по рукам. – Не лапай! Какие могут быть претензии ко мне?
- Ты можешь объяснить Серёжке, как всё было на самом деле? – отец беспомощно опустил руки. – Я для него старался. Чтобы мальчик обрёл душевное спокойствие и не связывался со всякими шалавами…
- Дурак! – презрительно усмехнулась Алина.
Отец, отдуваясь, продолжал натягивать трусы, но это у него не получалось: обе ноги он втискивал в одну прореху.
- Что всё-таки происходит? – наконец подал голос Сергей. Он хотел сказать что-нибудь совсем другое, жутко выматериться, заорать, накричать на отца, но не смог – у него почему-то выговорился только этот дурацкий вопрос.
- И ты тоже дурак! – сказала Алина и, обойдя его, взялась за ручку двери. – С твоим отцом мы рассчитались. Так что, желаю удачи!
Она засмеялась и закрыла за собой дверь.
Отец, уже почти одетый, испуганный и потный, попытался подступить к Сергею, но тот отошёл в сторону.
- Матери не говори, - сказал отец. – Прошу тебя.
- Зачем ты это сделал? – спросил Сергей. Его переполняла ярость, и он сдерживал себя из последних сил, чтобы не ударить отца.
- Она профессионалка, - ответил отец. – Дорогая спермовыжималка. Не говори матери ничего.
- Я не о том тебя спрашиваю, - Сергей закрыл глаза, чтобы не видеть жалкое, подёргивающееся лицо отца. – Зачем ты её нанял для меня?
- Клин клином вышибают, сын, - сказал отец. – Ты где-то подцепил эту Катьку, неизвестно какого роду-племени, сопли распустил… Вот я и решил, что всем спокойнее будет, если у тебя появится постоянная баба, причём, контролируемая…
- Отец, перестань! – закричал Сергей. – Ничего не говори. Иначе я просто сойду с ума или что-нибудь сделаю – с собой и с тобой.
- Пойми меня правильно, - отец снова попытался подойти к нему, но Сергей замахал руками, отскочил от него, как от чумного, и, не помня себя, выбежал из квартиры. Дверь стукнула так, что с потолка на лестничной площадке посыпалась штукатурка.
Он не слышал, как отец звал его обратно. И не видел, что на шум открывались двери соседей. И все что-то говорили, недоумевали, кричали ему вслед. Он выбежал из подъезда, и тут к нему бросилась Марго. Она смеялась и плакала. Но он оттолкнул её и бросился прочь. И бежал, спотыкался, падал, вставал и снова бежал, куда глаза глядят…
И приснился мне сон. Стою на лестничной площадке своего этажа, жду, когда придёт лифт. От нечего делать разглядываю свежевыцарапанную картинку на тёмно-зелёной стене. Картинка пошлая: в пышный зад женщины входит толстый фаллос, и надпись: «Марго бл*дь». Тьфу!
Рядом с лифтом - деревянный ящик, в котором соседка баба Ксения хранит картошку, выращенную непосильным трудом на даче на левом берегу Амура. В этом году старушка успела выкопать урожай до наводнения, и, страшно довольная этим, теперь переживает из-за того, что картошку испортит бродячая кошка: она устраивается ночевать прямо на ящике, а вдруг да нагадит? Или, не приведи Господь, окотится прямо на нём, а котятки-то, известное дело, писать и какать захотят, ой, бяда, господа суседи!
А «господа суседи» регулярно чертыхаются, натыкаясь в темноте на бабкин ящик. Лампочки в подъезде хоть каждый день вкручивай – всё равно без свету останешься: кто-то их тут же, извиняюсь, коммуниздит.
На площадке на этот раз тускло горит лампочка, в окошечке между этажами застрял желтый блин Луны, и её мертвенный зеленоватый цвет ложится на ступеньки лестницы, но до площадки не достает.
Лифта всё нет. Я снова давлю на кнопку, и мой палец на ней вспыхивает изнутри красным, где-то высоко взвывает двигатель и наконец-то заспанный лифт, стеная и скрипя, останавливается на моём этаже.
Его створки распахиваются. Кто это в нём стоит? О, Боже! Я стою – в новом сером костюме, ослепительно белой рубашке и дорогих туфлях, купленных мне к дню рождения. Этот я в лифте бросает на меня, стоящего на площадке, насмешливый взгляд, иронично вздёргивает левую бровь и недоумённо пожимает плечами: «Что? Не едешь? Адьё!». И нажимает на кнопку. Створки сдвигаются. Лифт уплывает вниз. Я ощущаю слабый шлейф аромата своих же собственных духов – «Dolce and Gabbana», смесь разумной иронии и изящной беспечности, как пишут в их рекламе.
Как это могло случиться, что я вот тут, на площадке, и я – в уходящем лифте? Бегу, перепрыгивая через ступеньки, вниз. Запыхавшись, успеваю увидеть: лифт остановился, но из него никто не выходит, хотя явственно ощущаю аромат этих чёртовых духов - он, мой двойник, просто не собирается выходить и ждёт, когда я уберусь куда подальше. Но мне, хоть и страшновато, хочется посмотреть на него ещё раз. И я подхожу к лифту. В ярко освещённой кабине никого нет. Но был же, был! Прислушиваюсь к тишине, слышу чьё-то дыхание. Это он, то есть я, дышит? Или это я так громко дышу? Ощущаю слабое движение воздуха мимо себя, и эту тонкую ноту шлейфа: сандал, кедр, кумарин, ирис… И понимаю: я прошёл мимо себя. А лифт, чуть помедлив, захлопнул створки и двинулся вверх. Без меня. Но, впрочем, мне и не надо было вверх. Но, оказавшись внизу, я понял: мне и сюда не надо было спускаться. Куда же я тогда хотел попасть? И кого видел в том лифте – своего двойника или самого себя, уезжающего от … Да! Конечно, от самого себя!
А может, это и не сон был, а?
8.
«Ну вот, прошёл почти месяц, а я не сделал ни одной записи. Мне жить не хотелось – не то, что писать.
В тот день я долго бродил по городу, сидел на лавках в парках и скверах, уставившись в одну точку – и думал, думал, думал: как же это так? Как так случилось, что родной отец нанял для сына путану (или кто там она, эта Алина?), которая изображала влюблённую девушку? И почему сам ею пользовался? А как же мама? Как он потом смел её обнимать? Или у родителей давно ничего нет в постели? Но ведь отец постоянно говорит, как сильно он любит мать, и всегда дарит ей подарки: кольца, броши, какие-то другие дорогие безделушки, и при этом обращает моё внимание: «Мать моего сына – самая лучшая из женщин». А тут, извини-подвинься, - в проститутку воткнулся. Алина была предназначена для меня, и он прекрасно знал, как я к ней отношусь. Господи, я даже и подумать не мог, что эта девушка куплена специально для меня.
Если это моя собственность (скажем так!), то почему он не стеснялся забавляться с нею, и, думаю, это у них был не один-единственный раз. А потом он смотрел на меня честными глазами и, не моргнув, говорил: «Алина – хорошая девушка, не то, что эта твоя пролетариатка Катька…» И, к тому же, я, кажется, привязался к Алине и начал забывать девушку, которая почему-то решила объявить меня насильником. Но, оказывается, любовь для меня купил родной папаша.
Денег у меня не было, возвращаться домой не хотелось, и тогда я решил идти к деду пешком – считай, через весь город. Никогда не думал, что путь займёт около трёх часов. Рубашка на спине взмокла, ноги я сбил, но сесть на автобус не позволяла гордость: пришлось бы унижаться перед кондукторами, да и не хотел чувствовать себя нищим. Это я-то нищий? Отец то и дело намекал, что старается единственно только для меня и своих внуков – если что и не праведно делает, зарабатывая капиталы, то в расчете на то, что его потомки будут жить лучше, чем он. А ещё он постоянно твердил, что в его роду все женились в сознательном возрасте: сам отец сочетался законным браком с моей мамой в 27 лет, и, значит, мне тоже не пристало рано обзаводиться семьёй, как какому-нибудь простонародью (так и говорил! а сам-то каких-таких кровей? его мать – уборщица, отец – бухгалтер, и все их предки были или крестьянами, или рабочими, никак не графья да князья!).
- Мужчина должен найти достойную спутницу, - говорил он. – У него может быть сколько угодно женщин, и он может ошибиться, принимая за одну-единственную каждую очередную женщину
(Да! Так и говорит: «очередная женщина»… Я представлял эту очередь из женщин: некоторые стоят чинно, другие переминаются с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывая на часы, а третьи – скандалят и даже буянят… И вообразив такую милую картинку, невольно улыбался, а отец хмыкал и качал головой: «Молодой ты ещё! Вбил себе в голову романтику, веришь во всякие сказочки про любовь…).
Даже первобытные люди выбирали в жены здоровых, выносливых самок, которые могли родить и выходить крепких детей. Брак – это расчёт, явный или подсознательный. Пойми: он не держится только на пенисе или красивой фигурке
(Хм! Мне так и хотелось ввернуть что-нибудь скабрёзное, особенно про пенис, на котором что-то не держится – например, презерватив, но приходилось скромно молчать).
Лишь в зрелом возрасте понимаешь, что брак хранит не секс или то, что именуют любовью, а взаимопонимание, разумный расчёт, взаимные чувства – это не страсть, Серёжа, а именно: взаимные чувства, когда двоим хорошо вместе. Страсть – это не для брака. Она быстро проходит. Вот когда найдётся женщина, которая будет понимать тебя, к тому же из обеспеченной семьи, образованная – ровня тебе во всём, тогда и надо думать о женитьбе…
Как скучно!
Мне даже писать об этом скучно. Но почему-то вспоминаются и вспоминаются те разговоры с отцом. Я даже и подумать не мог, что он примется обустраивать мою личную жизнь.
***
Вчера меня отвлёк от писанины дед. Пришёл и говорит:
- Надо покупать телефон с определителем номера.
- Что такое?
- Да кто-то звонит и молчит, - объяснил дед. – Третий день такая петрушка. Я тебе об этом не говорил. Думал, что случайность: кто-то просто ошибся номером. А тут, слышу, молчат, дышат в трубку и вздыхают…
- Наверно, мать, - предположил я.
- Да чего бы она-то молчала? Она сразу в крик: «Уговори Серёжку домой вернуться! Повлияй на него!»
- Ну, а кто тогда?
- Не знаю, - пожал плечами дед. – Наверно, кто-то тебя хочет услышать. Я трубку больше снимать не буду.
- Не, дед, я не буду подходить к телефону. Не хочу с родителями говорить. Пойми меня.
Дед вздохнул, скосил глаза вправо, шмыгнул носом и выпятил губы – он всегда так делает, когда приходится думать над трудным вопросом.
- Ну, не готов я к разговорам с ними, - настаивал я. – И видеть их не хочу, особенно отца. Кстати, скажи ему, что мне выдали аванс, и мы больше не нуждаемся в его подачках…
Дед неодобрительно отнёсся к тому, что я перевёлся на заочное отделение и устроился в одну компьютерную фирму. Он считает, что заочники получают не образование, а бумажку об якобы образовании: такому диплому грош цена.
График работы меня вполне устраивал: два дня вкалываешь, день отдыхаешь, потом - две ночные смены, снова - день отдыха. И платят там нормально.
- Ладно тебе, - урезонил меня дед. – Отец даёт деньги мне, а не тебе. Я их в банку складываю. В ту, где гречка. Запас штанов не тянет. Пусть лежат.
- Ага, - сказал я. – Вот оно что! А я-то ещё думаю, чем это гречневая каша пахнет?
- Деньги не пахнут, - усмехнулся дед, – хоть ты и считаешь, что они приходят к отцу неправедными путями.
Я не стал с ним спорить. Он в последнее время слишком часто намекает на то, что нынче похороны влетают в крутую копеечку. «Гречневая» баночка – это, так сказать, его НЗ. На всякие непредвиденные случаи, вроде похорон. Он, конечно, понимал: случись что, нашей семье не придётся тратить последнюю копейку, и всё будет в самом лучшем виде – хотя бы затем, чтобы никто потом не сказал, что богатый сын поскупился на проводы отца в последний путь. Но дед почему-то хотел, чтобы у него были, так сказать, свои «похоронные».
И ещё он хотел, чтобы его похоронили рядом с бабушкой. А вот это уже и вправду была проблема. Старое городское кладбище, где она покоилась, законсервировали, и чтобы новопредставленному туда попасть, надо было получить специальное разрешение. Это, говорят, стоило дорого.
Но что это меня потянуло на кладбищенские темы? Прекращаю! И так муторно на душе…
***
Приезжали мать с отцом. Пришлось с ними разговаривать. Если бы не мама, вернее: её глаза – брови домиком, вот-вот заплачет, - я бы не стал с ними говорить. Пожалел мать.
Отец в который раз объяснял, что он всё сделал только потому, что любит меня. Ему больно было смотреть, как я переживал из-за Кати. Пойми, говорил он, она вообще человек не нашего круга и никогда им не станет: простота хуже воровства. Мама, правда, молчала и лишь иногда согласно кивала отцу. А я просто смотрел на отца и ждал, когда он закончит говорит. Я, как в детстве, просто «отключился» и даже не слышал его слов, они сливались для меня в монотонное бу-бу-бу-бу.
- Поедем домой, - сказала мать.
- Нет!
- Хватит дурака валять! – крикнул отец. – Ты издеваешься над нами!
- Нет, не издеваюсь. Я живу так, как считаю нужным.
- Соседи спрашивают, куда ты пропал, - сказала мать. – Что скажут люди, когда узнают, что ты ушёл из дома!
- Мне нет дела до соседей…
- Я на одной валерьянке да корвалоле теперь живу, - заметила мать. – У меня сердце разрывается. Пожалей меня.
- Я жалею тебя, мама…
- Он ещё издевается над нами! – отец побагровел. – Будь человеком!
- Я и стараюсь им быть. Не мешайте мне, пожалуйста…
Мама тронула отца за локоть, успокаивая его, кротко взглянула на меня и, опустив глаза, в который раз объяснила, что папой двигала исключительно любовь ко мне, когда он нанял Алину, чтобы она помогла справиться с психоэмоциональными проблемами (о, боже! мама будто с университетской кафедры вещала!), и все мелочи, вплоть до разлитого на брюки сока и колокольчика, были предусмотрены в сценарии…
- Мама, не надо больше об этом. Прошу тебя!
- Мы тебя любим, и мы хотим, чтобы в твоей жизни было как можно меньше проблем, - сказала мама. – Всё – для тебя!
- Спасибо, не надо. Я сам уж как-нибудь…
На том, собственно, и расстались. А когда они ушли, я вынул из кармана колокольчик Алины и зачем-то подвесил его на ветку лимона, который дед выращивал на подоконнике. Колокольчик тихонечко звякнул и затих.
Вот ведь как интересно: в тот день я почему-то взял его с собой. Потом хотел выбросить. Но когда уже открыл форточку и почти выставил в неё руку, колокольчик вдруг пронзительно и как-то жалобно вскрикнул. И я не выбросил его.
***
Вспомнил о женщинах-лисицах, про которых рассказывала Алина. А про неё не вспомнил. Нет! Вру! Вспомнил. И подумал, что мне с ней было хорошо. Особенно в постели. Кажется, ничего запретного в сексе для Алины не существовало. Это был пир плоти. Я даже покраснел, припомнив некоторые подробности. Но в любви нет ничего стыдного – так утверждает дед. И я ему верю. А если я что-то стесняюсь даже вспомнить, то любовь ли это была? Нет, наверное, не любовь. А что тогда? Желание! Похоть! Вожделение! Трах! Или нет?
Алина рассказала мне одну историю. Кажется, её написал старинный китайский писатель Пу Сунлин. Ночью к одному парню пришла какая-то девушка и легла с ним. Ну, ясное дело, он живой человек, не железный – если что и было у него железное, то это прелестнице только в радость было. Короче, переспали они, а как утро наступило, незнакомка выпорхнула из фанзы, пообещав снова ночью придти. Парень, конечно, понимал, что это не обычная женщина, а лиса. Обычные-то вот так запросто в койку не лезут, и не кувыркаются так, как лиса с ним кувыркалась. Но, влюбившись в красавицу, он молчал, скрывал от людей свою тайну. Прошло довольно много времени, и он весь осунулся. Отец с матерью стали допытываться, что за причина такой болезни, и сын сказал им всю правду. Тут родители переполошились: ах-ах, ужасть какая! Помолились всем своим богам, везде развесили талисманы, а в комнате сына всегда кто-нибудь спал. Но лису это ни капельки не смущало. Она не приходила, только если под одеяло к сыну ложился сам старик отец.
- Никакие талисманы не удержат мою к тебе любовь, - объяснила девица парню. – Однако существует родственные приличия. В присутствии отца не могу раздвигать ноги для тебя…
Он же не решался огорчить отца и потому не выходил из спальни, хотя, наверное, догадывался, что его соблазнительница ждёт где-то рядышком. А потом случилась то ли война, то ли ещё что, но селение, где жил парень, разрушили враги. Он бежал в дикие, безлюдные места, с ним никого близкого или знакомого. Один-одинёшенек! Вдруг видит: к нему направляется какая-то женщина. Подумал, было, что это кто-то из беженок. Ан нет, оказывается, его дева-лиса. Радости не было предела!
- Солнце уже на западе,- сказала ему лиса. – Идти нам некуда. Давай искать ночлег где-нибудь поблизости.
Она прошла несколько шагов к северу, присела в траве, что-то там такое делая. Вернулась, взяла парня за руку и пошла с ним к югу. Сделали десяток-другой шагов - она опять потащила его обратно. И вот он с удивлением видит: стоит густой лес, а в нем - высокий дом, с медными стенами и с крышей из металла, напоминающего серебро. Посмотрел вблизи - стены ему по плечо, причем нигде в них не было ни ворот, ни дверей. Дева вскочила на стену и перепрыгнула. То же сделал и парень. Когда он вошел в дом, то подумал, что золотые хоромы созданы явно не человеческим трудом, и спросил спутницу, откуда все это явилось.
- Вот поживи здесь сам, - сказала она,- а завтра я тебе это подарю. Видишь, как здесь много золота и железа? На всю жизнь хватит!
Сказала это и стала прощаться. Но он очень её хотел, потому принялся изо всех сил удерживать, и она осталась, причем сказала ему:
- Меня бросили, мной пренебрегли - этим я уже обречена на вечную разлуку. А теперь смотри: не могу быть твердой.
Ночь прошла у них в любви, а когда парень проснулся, то обнаружил: женщины-лисы рядом нет. Он перепрыгнул через стену и обернулся, посмотрел туда, где был, - красивое здание исчезло, а на его месте - только четыре иглы, воткнутые в перстень, на них - коробка из-под румян. А то, что было большими деревьями, оказалось старым терновником и диким жужубом.
- Это метафора страсти, - засмеялась Алина, закончив пересказ истории о лисе. – Очнёшься от неё, трезво взглянешь: вокруг – терновник и дикий жужуб, ничего больше. Но, боже, как потом скучна и пресна правильная, добропорядочная жизнь!
А мне не скучно. Мне есть чем заняться. И есть куда пойти. Сейчас вот отправлюсь на органный концерт. Не потому, что очень люблю Баха, а потому, что в нашем городе Ха считается хорошим тоном ходить в филармонию. Завтра на работе можно небрежно, как бы между прочим сказать: «А я вчера наслаждался хорошо темперированным клавиром Баха…»
В буфете филармонии подают неплохие коктейли, и бутерброды с красной икрой там не очень дорогие. Но об этом я сослуживцам говорить не буду.
В общем, мне не скучно. И никто мне не нужен! А может, я сам себе вру?
***
Позвонила Марго и сразу с восторгом, к которому подмешивалось плохо скрываемое ехидство, сообщила:
- А я твою Катьку видела! Представляешь, она – плиточница!
- Что? – не понял я.
- Ну, кафельную плитку кладет – кому в ванной, кому на кухне, - объяснила Марго. – Прихожу к подруге, смотрю: у неё в туалете какая-то девка в спецовке с раствором возится. Маска на пол-лица, мужчинам, наверное, так и хочется сказать: «Гюльчатай, открой своё личико!» Но я сразу её узнала.
- Ну и что?
- Ничего, - растерялась Марго. – А тебе разве не интересно?
- Нет.
Но я соврал. На самом деле мне хотелось расспросить Марго о Кате. Но вместо этого я почему-то брякнул:
- А что же это за фирма такая?
- Кажется, «Домашний мастер», - засмеялась Марго. – А что? Вызвать хочешь её?
- Да ну тебя! Как жизнь-то? Что нового?
И мы стали болтать совсем-совсем о другом. А я думал о Кате.
***
Странно. Сегодня подумал о том, что если бы встретил Алину, то прошёл бы равнодушно мимо. Всё отболело и откипело. Я трезво поразмыслил и решил, что она просто-напросто хорошо делала свою работу. Интересно, сколько отец ей платил?
***
Трамвайщик не знает, что мне известна его тайна, и по-прежнему взахлёб рассказывает, как он кого-то в очередной раз отымел по полной программе.
Кажется, он даже верит, что всё было на самом деле. А я делаю вид, что верю ему.
Неужели любовь может происходить не в реальности, а в голове? Любовь – это прихотливая игра воображения?
Анекдот:
Мужчина смотрит в бинокль в окно женского общежития и занимается самоудовлетворением. Вдруг замечает, что рядом с ним кто-то тоже онанирует.
- Ты кого имеешь?
- Да вон ту, в чёрных трусиках!
- И я тоже. Вот проститутка!
Кстати, это любимый Мишкин анекдот.
А что, если любовь – это, в принципе, вообще наша выдумка?
***
Долго не писал. Не до того было.
Сам себе не верю: Катя снова со мной!
Я специально подкараулил её у дома, где живёт подруга Марго. Катя и вправду была «плиточницей»: пошла в бригаду отделочников, где научилась и штукатурить, и малярничать, и плитку класть – зарабатывала неплохо. Деньги ей нужны, чтобы поступить учиться на архитектора. Мечта у неё: проектировать красивые, уютные дома, не «высотки», а именно – дома, небольшие, на несколько жильцов, чтобы глаз и душу радовали.
Она не сразу, но всё-таки призналась, что никаких заявлений на меня не понесла бы в милицию, если бы не мой отец. Он, оказывается, однажды сказал ей: «Ты Сергею не пара. У вас ничего серьёзного не выйдет. Ты из другого круга. Будущая жена моего сына должна быть девушкой из хорошей семьи, обеспеченная и образованная. Он пока увлечён тобой, но это легко объясняется: у мальчика игра гормонов, гиперсексуальность, ему нужен просто секс, понимаешь? Это, милая, проходит быстро. Не строй никаких планов. Если хочешь, я тебе заплачу, только не морочь парню голову».
Так или не так говорил отец, но смысл, в общем-то, был один: вариант Золушки хорош только в сказках, и шла бы ты, Катя, пастись на зелёный лужок, наш мальчик не для тебя.
Это её разозлило. Она как-то меньше всего думала, из какой она семьи. Всегда считала, что из приличной: отец не вор и не разбойник, тихо-мирно в своём проектном институте сидит, получает гроши, но зато честные; мать – учительница начальных классов, ужасно любит своих детишек и гордится, что некоторые её воспитанники, закончив школу, поступили в столичные вузы, а один даже стал известным музыкантом, и не беда, что они о ней, может, и не помнят - она сама никого не забывает.
И вот, оказывается, семья не хорошая. И даже их кошка Маруська, наверное, тоже неприличная. Она самая обычная, беспородная. Катька нашла её котёнком у мусорного контейнера. Серый замызганный комочек жалобно пищал и просил есть. Она принесла находку домой, и мать, для порядка поругав её, вздохнула: «Ладно, пусть беспризорница у нас живёт. Дом без кошки – не дом».
Ну и что, что Маруська – кошка беспородная? Она чистюля, каких свет не видывал, ни разу квартиру не обгадила – ходит по нужде исключительно на унитаз, где отец сконструировал для неё специальное приспособление. Шёрстка у неё хоть и короткая, но зато густая и ухоженная. Мордочка – беленькая, сама вся серенькая, а лапочки – тоже беленькие: передние будто в варежках, а задние – в эдаких кокетливых тапочках. И никаких «персов», «сиамов», «бобтейлов» и прочих модных породистых кошек Кате близко не надо. Потому что Маруська для неё лучше всех.
***
Вчера не дописал. Потому что вдруг задумался о том, что кошка – это, оказывается, тоже показатель уровня жизни. Есть породы, которые стоят несколько тысяч долларов. И есть просто «дворяне», которые ничего не стоят. Кошку из богатой семьи сразу видно: изнеженная, разборчивая в еде, пахнущая специальным шампунем, с бантиком на шее. Но лучше ли она той своей соплеменницы, которая не отягощена справкой о блистательной родословной? Которую любят, потому что любят.
Чушь какая-то. Почему я об этом думаю?
Ладно. Лучше продолжу о Кате. В общем, она решила о разговоре с отцом ничего мне не рассказывать. Типа: «Яблоко от яблони недалеко падает»: каков отец, таков и сыночек. Она подумала, что в словах отца есть правда. Правда о том, что молодыми людьми зачастую двигает основной инстинкт, который они романтизируют, принимая (или выдавая?) за любовь. Но стоит им включить мозги и подумать серьёзно, как обнаруживается: какая, к чёрту, любовь – обычная потребность в сексе, не более того, и вообще – она мне не пара!
Катька! Бедняжка! Представляю, что ты передумала в те дни! А тут ещё случилось так, что твоей двоюродной сестре потребовались деньги на пересадку костного мозга, всякие дорогие лекарства. Много-много денег. А где их взять, если в той семье одна мать да старая бабка? И у Катькиной семьи лишних денег тоже нет. А Ольга погибает…
И тут в местной «молодёжке», той самой, которую я не люблю читать, Катя увидела маленькую заметочку. В ней сообщалось о проделках одной девицы. Она знакомилась с парнями, потом обвиняла их в изнасилованиях и соглашалась забрать заявление об этом после выплаты отступного.
«Вот! – сказала Катя сама себе (или не сказала – какая разница!). – Передовой опыт – в массы! То, что и я могу устроить. И пусть меня потом посадят, но зато у Ольги будут деньги…»
Ну, и ещё она решила таким образом отомстить моему отцу.
Я её не спросил, подумала ли она обо мне. И не спрошу, наверное, никогда. Потому что боюсь услышать, что в тот момент она ненавидела меня. За то, что я из сытой, благополучной семьи. За то, что здоров и не знаю настоящей жизни. За то, что я, в общем-то, никогда не интересовался, как живут родные ей люди.
И ещё я никогда не спрошу её о тех двух парнях, которых она тоже обвинила в изнасилованиях. Кто они ей были? Любили ли её? Или это была не любовь, а что-то другое?
Нет, нет, нет! Я не взломщик сейфов. Не хочу взламывать её душу. У нас с ней – своя история. А то, что было до этого, - это всего лишь предисловие.
Опять я вру. Потому что на самом деле думаю другое. «Единожды солгав…» Да! Однажды солгав, соврешь ещё. Это аксиома. Но у любого правила бывают исключения. Надежда только на это.
«Ложь во спасение…» Но, спасая одного человека, можно ли губить (ладно, скажу мягче: бесчестить) другого? Катя объяснила мне, что всё равно забрала бы то заявление, даже если бы не получила нужную ей сумму денег. А о том, что я в это время испытывал, она не думала? «Думала, - сказала она. – Я много чего передумала. Я и любила, и ненавидела тебя. И хотела, чтобы тебе тоже было больно. Понимала, что ты, в общем-то, ни при чём, даже не знаешь, что твои родители придумали, лишь бы у нас ничего не было, но ничего не могла с собой поделать. Это наваждение, какое-то безумие. Ты, именно ты должен был ответить за то унижение, которое испытала я. Ведь если бы я не узнала тебя, то всего этого не было бы…»
Наверное, это и есть женская логика? Или это что-то другое?
Нет. Не хочу больше об этом думать!
Начнем сначала…
***
Надо же! Марго познакомилась с Трамвайщиком. Или он с ней познакомился? Какая, впрочем, разница!
Главное: она, кажется, «переключилась» на него, а я сразу перешёл в разряд друга, с которым можно обсудить личную жизнь.
- Представляешь, - сказала Марго, - Мишка не умеет целоваться. Я-то думала, что он в этих делах опытный. И вот, не умеет…
- Ты его научишь.
- А я тоже не умею, - засмеялась Марго. – Ты же не захотел меня научить.
- Ничего. Вместе научитесь.
- А я стыжусь…
- В любви нет ничего стеснительного.
- Ой! – зарделась Марго. – Так уж сразу и любовь? Может, он мне просто нравится.
- Если нравится, то, значит, первый шаг к любви уже сделан, - я усмехнулся и подмигнул ей. – Второй шаг – это когда голова на плечах будет тебе не нужна…
Марго потупилась и вздохнула:
- Если бы ты знал, как я этого боюсь. И как хочу!
А я подумал о том, что Трамвайщик тоже боится. Ведь он был Казановой только в своих фантазиях.
***
Пришёл домой, а дед пластинку слушает: «У любви, как у пташки крылья…»
Ария Кармен.
- Настоящая женщина всегда Кармен, - сказал дед. – Знаешь, что она обманывает тебя, но всё равно любишь её.
- А по-другому быть не может?
- Наверное, может, - дед пожал плечами. – По крайней мере, я читал в книгах о том, как мужчина и женщина любили друг друга всю жизнь и умерли в один день…
Дед не умер в один день с моей бабушкой. И потому я тактично промолчал. А он продолжал:
- Жизнь сложнее самых сложных книг, и в то же время – намного проще. В любви, быть может, самое главное – уметь прощать.
- Это трудно, дед.
- Ты уже об этом знаешь? – он посмотрел прямо мне в глаза, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, отвернулся и выключил проигрыватель.
***
Сегодня листал свои записи, и наткнулся на свои «размышлизмы» о том, как хорошо быть мужчиной, а не женщиной. И подумал о том, что считать: «Не стану делать трагедии из того, что женщина может использовать меня для того, чтобы получить удовольствие. Я постараюсь получить его сам!» - это самоуверенно и глупо. И все остальные пункты моего «манифеста» - полная ерунда и какой-то козлизм. Наверное, тогда был не самый лучший день в моей жизни, если я написал такое. Мне хотелось скрыться от самого себя или, по крайней мере, заставить себя поверить в то, что смогу обойтись без той, которую, наверное, всё-таки люблю. Не хочется быть слабым. Вернее, не хочется, чтобы об этом ещё кто-то знал, кроме тебя самого.
***
Всё! Решено. Мы с Катей уезжаем из Ха. Дело даже не в том, что надоели родители, которые постоянно вмешиваются в нашу жизнь. Это ещё как-то можно пережить. Дело, наверное, в том, что нам нужно попробовать жить самим – ни от кого не зависеть, зарабатывать на своё житьё-бытьё, отбросить все ненужные связи, забыть всё плохое, что было, и, в конце концов, просто пожить вдвоём.
Мне предложили поехать почти на край света. Так первопроходцы называли Камчатку. Когда они её открыли, то оказалось: за этой «землицей» - вода, вода, вода. Им почудилось, что дальше земли нет. Пришли. Пора остановиться в движении «встреч солнца» и начать обычную жизнь.
Катя подсчитала, что за три-четыре года мы сможем там заработать на однокомнатную квартирку в Ха. Если, конечно, не случится дефолта или ещё какой-нибудь пакости.
Но, честно говоря, заработать можно и в милейшем городе Ха. Дело не в деньгах. Тут слишком многое напоминает об Алине и всей этой истории, которую я принимал за любовь. Наверное, и Кате надо уехать далеко-далеко не потому, что она вся из себя романтичная или, напротив, прагматичная (деньги, квартира, свобода от наших родителей), а потому что ей тоже надо что-то забыть. И, может быть, не только то злополучное заявление в ментовку? Но я об этом с ней не говорю. Это – табу. Так же, как для Кати – табу наши отношения с Алиной. Она знает о них, но это то, что касается только меня. У каждого есть что-то вроде жизненного личного пространства, и никому, даже очень близкому, единственному человеку, нельзя в него вторгаться.
В общем, мы собираемся уезжать…
Шхина, ты ли надо мной витаешь? Или это дуновенье легкого ветерка? Он раскачивает серебряный колокольчик: динь-дон, динь-дон, динь…Не знаю, льется ли надо мною спиралью мягкий Cвет. И надо ли говорить слова, которым научила меня Марго: «Спираль Света спускается к Короне головы, и через Корону Свет проникает мягко и нежно, и медленно наполняет все клетки моего тела. Голову, шею, плечи, руки, грудную клетку, спину, живот, ягодицы, ноги. Свет не прекращает литься сверху в моё тело, и через ступни ног спускается к центру Земли, оттуда возвращается ко мне, выходит слева от меня и окружает моё тело Овалом Света. Свет передо мной, Свет позади меня, Свет справа от меня, Свет слева от меня. Я заполнен Светом и окружен Светом".
Может, это глупо. Может, нет. Но я чувствую себя легко-легко, кажется: захочу – и взлечу, и не упаду, потому что и без этих заклинаний ощущаю в себе этот свет и необыкновенную лёгкость. Так было в детских снах: захотел – и полетел, высоко-высоко, над полями -над лесами, над домами и реками, всё ближе и ближе к ярким холодным звёздам.
Динь-дон, динь-дон…
Где-то в середине груди тихонечко, чуть слышно возникает ответный серебряный звук – и вот в такт колокольчику сжимается и разжимается сердце, и неясные, смутные слова рождаются в душе, складываются в песню, а, может, и не песню: мелодия звучит как бы сама по себе, и слова ей не нужны, динь-дон, динь-дон, всё громче и громче, печально и весело, глупо и бесшабашно, динь-дон!
Я догадываюсь, что сплю. И всё это мне снится. Завтра я скажу Кате, что мне приснилась песня. В ней не было слов, но я понял, что она о любви.
9.
В нашем посёлке они появились в начале августа. Мы их ждали, а они всё равно явились внезапно.
Обычно к нам прилетают на маленьких «Аннушках», которые садятся на песчаной косе напротив посёлка. Старенький катер перевозит прибывших пассажиров через реку, и пока он движется к Каменному, дежурная аэропорта успевает обзвонить знакомых: «Встречайте, приехали те-то и те-то… У Ивана, допустим, Пупкина – три огромных чемодана плюс ковер, такой огромный, во всю стену… А Марь, допустим, Петровна купила глобус, так и ходит с ним в обнимку, у неё ещё поклажа есть – книги, скорее всего, для школьников. Ну, что училка ещё может привезти? А Иван, допустим, Андреевич опять без багажа прибыл, при нём только ящик фруктов да пакет с сырокопченой колбаской…»
О Сергее и Кате дежурная ничего не сказала. Не было их и на катере, который через полчаса причалил к Каменному. Следующий самолёт должен был прилететь только через два дня, и мы решили, что наши новые сотрудники, наверное, что-то перепутали, когда прислали телеграмму, что прибудут именно этим рейсом. Впрочем, Марь Петровна вспомнила, что приметила в областном аэропорту высокого молодого человека и симпатичную девушку с серой кошкой на руках. У них был транзитный билет до Каменного, но вроде как мест на самолёт им не хватило, и парень очень нервничал, даже поругался с дежурной по аэропорту. Может, это и были те молодые специалисты, которых мы так ожидали? Впрочем, наша маленькая редакция ждала именно Сергея. Насчёт его жены, Екатерины, договоренность была такая: если она захочет, то оформим её наборщицей – пусть сидит и набирает тексты, но лучше было бы, если бы это делал Сергей, совмещая все компьютерные должности в одном лице – так он зарабатывал бы неплохие деньги. А Екатерину можно устроить в ремонтно-строительное управление, там специалисты тоже нужны.
Компьютерщик нам нужен был позарез. Дело в том, что областное управление по печати выделило несколько компьютеров редакции и типографии. Мы перешли на компьютерный набор и вёрстку, отчего наша районная газета сразу стала выглядеть цивилизованнее. Но техника то и дело выходила из строя, «косячила» и «глючила», к тому же наборщица Галя, которая более-менее сносно разбиралась в Microsoft Wordе и сопутствующих ему программах, влюбилась в одного заезжего геолога и уехала с ним в Питер. Двум корреспондентам газеты и мне, редактору, пришлось осваивать хитрости компьютерных программ по толстенным специальным книгам. Но у нас мало что получалось. И потому, когда мне позвонил из Хабаровска один давний знакомый и спросил, не нужен ли нам дельный компьютерщик, то я заорал благим матом: «Даааааааааааа!»
Приятель сообщил о Сергее немногое. Я узнал, что он недавно женился, заочно учится в институте, хорошо разбирается в компьютерных технологиях, у его жены Екатерины какая-то строительная специальность, но в случае чего она, как современная продвинутая женщина, может и на компьютере поработать – тексты, во всяком случае, запросто набирает. Они, может, ни на какие севера не поехали бы, если бы им не было нужно жильё и более-менее сносная зарплата. «Но, возможно, причина даже и не в этом, - сказал приятель. – Сергей из довольно обеспеченной семьи. Трудно предположить, что его интересуют только северные надбавки и льготы. Может, ему романтики хочется? А у вас там её хватает…»
Время романтиков, увы, прошло. Я меньше всего верил в то, что молодые люди, привыкшие к жизни в большом городе, способны двинуться на край света «за туманом и за запахом тайги». Скорее, им действительно нужно было заработать денег, чтобы потом снова вернуться в обустроенную, цивилизованную жизнь.
В общем, когда самолёт прилетел без них, я даже расстроился, потому что уже неделю ума не мог приложить, что делать со своим «зависнувшим» компьютером. Снова звать Андрея из районного отделения Сбербанка, что ли? Но он за каждый свой визит просил довольно-таки кругленькую сумму. Неужели придётся раскошеливаться?
И тут в дверь кто-то постучал. Я выпрямился в кресле, придал лицу серьёзность и сказал:
- Да. Войдите!
В полуоткрывшейся щелке двери появилось миловидное лицо девушки. Она весело глянула на меня и, ухватив за руку высокого парня, стоящего за её спиной, распахнула дверь во всю ширь:
- Здрасьте! Это мы.
Оказывается, Сергей и Катя не стали дожидаться «борта» до Каменного. В областном аэропорту им подсказали, что есть почтово-багажный рейс до села Манилы – это всего в тридцати километрах от райцентра, куда можно добраться на попутной моторной лодке, а если повезёт, то на рейсовом катере: он курсирует четыре раза в день. Закавыка заключалась в том, что на почтово-багажный «борт» пассажиров обычно не брали, но Катя сумела разжалобить аэропортовское начальство. Её последним, самым впечатляющим аргументом стала кошка Маруська. «Вот, посмотрите, - сказала Катя. – Животное мучается. У неё подходит срок мамой стать. Вы хотите, чтобы несчастная кошка окотилась прямо у вас тут?»
Маруська, не подозревавшая, что находится на сносях, неожиданно громко замяукала. Наверное, ей надоело сидеть на руках у Кати, замотанной в теплую шаль.
- Нет-нет, только не тут! – вскричало начальство. – Ещё чего не хватало! Летите в свои Манилы и делайте там что хотите…
Мы посмеялись, и тут Сергей обратил внимание на тёмный экран монитора:
- Вы, наверное, уже закончили работу. А тут мы – как снег на голову. Извините.
Я объяснил ситуацию. Парень смущённо кашлянул:
- Можно посмотреть компьютер?
- Да ну! Что вы? – я начал не очень уверенно отпираться. – Вы с дороги, устали. Завтра посмотрите.
- Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? – с этими словами Сергей нажал на кнопку «пуск».
Не прошло и пятнадцати минут, как мой электронный капризуля заработал. На радостях я достал из холодильника последнюю бутылочку «Эфес пилзенер» - большой, между прочим, дефицит: в наши северные места пиво завозят небольшими партиями и нерегулярно, так что считается хорошим тоном угостить понравившегося тебе человека этим напитком.
Только после этого я повел молодых показывать им «нулёвку». Так у нас в Каменном называют небольшую комнату, которая первоначально входила в трехкомнатную квартиру. Её отгораживают, ставят массивную дверь – получается отдельное помещение, куда обычно селят одиночек или молодые семьи. Поскольку у такой квартиры нет своего номера, она называется «нулёвкой». Такие помещения есть во многих многоквартирных домах нашего посёлка. Я сам, как холостяк, живу в «нулёвке».
Серёже и Кате их новое жильё понравилось. А может, они сделали вид, что понравилось? Комнатка, где-то около двенадцати «квадратов», в углу – умывальник, рядом – газовая плита и небольшой столик, у стены – допотопная кровать с круглыми набалдашниками на спинке и панцирной сеткой, которую пожертвовала наша бухгалтерша Лариса Ивановна: недавно купила новый диван, а эта кровать стала не нужной.
Я сразу представил, как она будет скрипеть и визжать пружинами (люди-то на ней расположатся молодые), но Лариса Ивановна усмехнулась: «А они подставят под неё свои чемоданы, и всё будет тип-топ…»
Но у Сергея с Катей никаких чемоданов не было. Две большие спортивные сумки, связка книг и рюкзак – вся их поклажа.
На второй или третий день Сергей, смущаясь, спросил:
- Игорь Алексеевич, вы не дадите аванс? Нам диван надо купить. А цены на мебель у вас такие, будто она из золота сделана.
Ясное дело. В наш район эту мебель везут, считай, через всю страну, потом – морем до Питера, оттуда – по разбитым грунтовым дорогам полуострова. Перевоз обходится слишком дорого, да и коммерсанты должны более-менее сносный приработок иметь от своего занятия.
Но, видно, и диван слишком красноречиво возвещал соседям о ночных занятиях новосёлов. По крайней мере, одна моя приятельница, по иронии судьбы жившая с ними через стенку, сказала мне при встрече:
- Твой компьютерщик на работе не дремлет? Не понимаю, когда они вообще спят. То музыка у них играет, то диван ходуном ходит, и так всю ночь напролёт.
- Дело молодое, - усмехнулся я. – А работник он отменный.
- Ага, - ехидно кивнула приятельница. – Стахановец! Хоть на работе, хоть в любви. Брал бы с него пример. Я уже и забыла, когда ты приходил ко мне в последний раз …
С этой женщиной у меня были, скажем так, эпизодические отношения. Я – одинокий, она – тоже, взрослые люди, понимающие, что взаимная симпатия ещё не повод для женитьбы. Ей-то, может, и хотелось обрести наконец статус замужней женщины, а мне – нет.
После того, что у меня произошло во Владивостоке, в большую любовь я уже не верил. Даже вспоминать не хочется, как я переживал, страдал, что называется, «бегал» за однокурсницей Олечкой, дрался с другими её ухажёрами и, в конце концов, она сказала: «Чёрт с тобой, Игорёк! Я – твоя!»
Мы женились. Я постоянно твердил Ольге, что никогда не смогу её разлюбить, что она мне – земля и небо, воздух и свет. Я находился в мире, полном страсти, на меня словно веяло какой-то нездешней, неземной радостью: она охватила меня всего, целиком, без остатка, и я, наверное, походил на наркомана, которого тревожит лишь одно: не лишится ли он очередной порции наркотика. Я клялся в вечности своего чувства, ещё не зная, что эта клятва правдива только в момент её произнесения. Я обманывал Ольгу ровно настолько, насколько обманывался сам: никому не дано знать, сколько времени просуществует их чувство.
Счастье длилось два года, а потом, как в паршивом анекдоте, я вернулся из командировки на день раньше. Хотел, видите ли, сюрприз любимой Ольгуше устроить. Вместо этого сам получил его в виде здоровенного голого мужика, который спрятался на балконе. А Лариса потом, не смущаясь, заявила: «Он мой первый мужчина, и всё то время, что мы с тобой жили, я встречалась с ним. Ты – хороший, надёжный, добрый, а он лишь пользуется мной как хочет, но он – навсегда. Тебе этого не понять…»
Ну да, где уж мне, романтичному имбицилу, осознать все глубины страсти? Ничего Ольге я доказывать не стал, ни делиться - ни рядиться не захотел, всё это было мне отвратительно, и даже квартира, в которой цвела моя якобы счастливая семейная жизнь, вдруг показалась мне мерзкой и отталкивающей. «Желаю удачи!» - сказал бывшей жене и, плюнув на всё, уехал в Каменный, твёрдо пообещав сам себе не поддаваться больше стереотипам неземной любви с её страданиями, драматизмом, пароксизмом чувств и всяческим сумасшествием. Моим любимым афоризмом стало изречение Лукреция Кара: «Влюбленные похожи на сумасшедших, они не видят очевидного, и умудряются увидеть несуществующее».
Мне совершенно расхотелось походить на младшего сына предводителя восстания на Кавказе в XIX веке имама Шамиля. Этот юноша воспитывался при царском дворе, в 23 года он влюбился в столичную красавицу Дашу. После пылкого объяснения в любви и неудачного сватовства он в расстроенных чувствах уехал на свою родину, где вскоре умер от тоски по ненаглядной Дашеньке. Ей, впрочем, на это было наплевать.
Душевная мука, которую испытывал бедный сын имама Шамиля, - это, как выяснили циничные учёные, действительно боль нервов, которую вполне можно назвать «адреналиновой тоской». Когда от чрезмерных переживаний в кровь мужчины резко вбрасывается большая порция адреналина, его охватывает гнетущая тяжесть – в результате саднит душа и ноет сердце. Кажется, что каждая клеточка тела стонет и болит, голова кружится, в глазах - туман. Это ломка. Как у наркомана или алкоголика, только – любовная.
Сколько я съел из-за неё шоколада! Наверное, его хватило бы целому детсаду на полгода. Я не мог без него обходиться, особенно мне нравился тёмный горький шоколад, без добавок в виде орехов, изюма и всяких наполнителей. Кто-то гасит стрессы водкой, а я – сладостями. Даже как-то странно, не по-мужски. И я стеснялся этой своей особенности, пока не прочитал, что учёные обнаружили явную закономерность: некоторые люди испытывают непреодолимую потребность в шоколаде, как только у них разрушалась любовная связь. Эта сладость, оказывается, содержит фенилэтиламин: он помогает сладить с ураганом переживаний, подобно тому, как, например, метадон отучает наркоманов от привычки к героину.
Как вам нравится такой заголовок заметки или статьи «Шоколад против привычки любить»? Наверняка бы заинтересовались, да? Но мне такую заметку писать совершенно не хочется. Я написал бы другую заметку. О том, например, что мужчины – вовсе не сильный пол, среди них самоубийств из-за несчастной любви в три раза выше, чем среди женщин. Получив отставку, многие из нас чувствуют себя по-настоящему несчастными, мы испытываем глубокую депрессию, нестерпимое одиночество и даже умираем от разрыва сердца: острый случай адреналиновой тоски может вызвать скачок артериального давления со всеми вытекающими из этого последствиями.
Да. Написал бы я такую заметку. Но, знаете ли, «светиться» не хочется: проницательный читатель непременно воскликнет: «Что у кого болит, тот о том и говорит!» А Каменный – посёлок маленький, районную газету тут читают все, её редактора знают в лицо и по традиции, идущей с советских времён, считают интеллигентным, думающим и, главное, нормальным человеком. А что же это за нормальный человек, который не может справиться с собственными чувствами?
Правда, я всё-таки опубликовал заметку какого-то информационного агентства о случае, произошедшем в Германии. Молодой служащий известной фирмы, получив отказ от своей возлюбленной, буквально занедужил от душевных страданий. Занемог так, так как болели от несчастной любви в индийских фильмах, сказках «Тысячи и одной ночи», в поэмах романтиков 19 века, в европейской рыцарской литературе и в стихах трубадуров. Он не мог, есть, спать, ходить на работу - и в результате владелец фирмы уволил его за прогул. Но парень, оклемавшись, рассердился и подал на него в суд. Судья назначил экспертизу, которая решила: любовное страдание - вид нервного шока, который требует лечения, как и все нервные расстройства. Таким образом, причину прогула признали уважительной, и суд восстановил молодого служащего на работе.
Любовь- болезнь. Любовь – мания. Любовь – выдумка. Любовь – это … А что, собственно, это? И как с ней жить? А без неё – как? Наверное, лучше никогда-никогда не давать войти в сердце женщине, которую когда-нибудь потеряешь: если не сама уйдёт, то судьба вывернет сюжет жизни так, что непременно кто-нибудь встанет между тобой и ею, - и даже если ты никогда не узнаешь об этом, всё равно будешь мучаться от её непроницаемого взгляда и улыбки, не лишенной жалости: она ничего тебе не скажет, всего лишь посмотрит вот так, а твоё сердце остановится, упадёт, разобьётся на осколки и каким-то чудом вновь соберётся, чтобы стучать дальше, - ты сделаешь вид, что, собственно, ничего не случилось, всё хорошо, всё прекрасно, жизнь продолжается. А может быть, начнёшь кричать, материться, бросать посуду и даже распускать руки. Но в любом случае твоя любимая женщина, легонько покачивая головой и смутно улыбаясь чему-то своему, вдруг скажет: «Всё кончилось. Ты – не тот человек, кого я люблю». Ты, конечно, возразишь: «Не выдумывай. Это бред. Это тебе только кажется. Всё пройдет…» И, может быть, даже попытаешься максимально использовать свой член, руки, губы, чтобы доказать: всё, что там, за пределами вашей кровати, - это бред, выдумка, полная ерунда, и только ты – настоящий, живой, сильный, и вам по-прежнему хорошо вместе. Но это не правда. Потому что и тебе уже не хорошо, и ей – тоже. И вообще – всё нехорошо, и ужасно, и нет никакого спасения, как нет спасения от стремительной снежной лавины или бешеного цунами. Хотя, наверное, спасенье есть, но всё происходит так внезапно, что ты бессилен что-либо изменить. Да и надо ли?
Говорят, что время лечит. Может быть. Не знаю, не уверен. «Ничего не помню, забыть не могу…» Кто придумал эту фразу? Мне кажется, что в ней большой смысл. Не надо забывать специально, потому что всё равно ничего не получится: это твоё проклятое сердце (если оно у тебя, конечно, есть) вдруг заноет ночью, накатит тоска и на тебя обрушится смерч воспоминаний. Оказывается, чувства забыть трудно. Лучше обмануть самого себя и сделать вид, что ничего не помнишь, а чувства пусть живут – чувства к женщинам, которые у тебя есть сейчас или остались где-то там. Самое интересное, что эти совсем-совсем разные дамы каким-то удивительным образом уживаются в твоём сознании вместе, никогда не ссорятся и даже относятся с симпатией друг к другу. Но это при том условии, что ты не пытаешься ни одну из них выбросить из своей головы.
А я научился не выбрасывать. Или мне это только кажется? А может, всё гораздо проще: любви нужно сердце, а я стараюсь не тревожить этот орган. Я не мазохист. Потому что если включишь сердце, то можно влюбиться. Чтобы потом мучаться… Лучше использовать только член. Цинично? Может быть. Но кому охота, чтобы человек, которого любишь, равнодушно сказал: «Всё кончилось…»?
Но Сергей и Катя, как мне казалось, ни о чём подобном даже не задумывались. С первого взгляда на них становилось ясно: они влюблены друг в друга. По Каменному они ходили как первоклассники – трогательно держась за руки. При этом Катя и Сергей постоянно останавливались, чтобы поцеловаться, после чего смущенно озирались по сторонам: не видит ли кто?
Даже если на улице никого не было, всё равно это видели многие. Потому что в Каменном есть такой обычай: «включать телеокно» - это означало сесть у окна и смотреть, что делается во дворе. В селе принимаются всего две телепрограммы, и обе – вечером. В их ожидании некоторые жители развлекают себя наблюдениями из окна. Эта привычка появилась у них в те времена, когда телевидения в селе вообще не было – оно пришло сюда лет пять назад.
- Чисто голубки, - умилённо вздыхали кумушки бальзаковского возраста, взирая из-за занавесок на Катю и Сергея.
- Ничего, это быстро проходит, - усмехались циники средних лет. – Поживут тут, пооботрутся, заскучают, и, глядишь, заживут как другие люди - тоже потянет налево.
- Если бы у них всё было хорошо, они бы не попёрлись на край света, - замечали умудрённые жизнью старики. – Сюда обычно едут те, у которых что-то не получилось, не сложилось, не склеилось…
И точно, в Каменном было много одиноких женщин и мужчин, причем, первых раза в два больше. Многие приехали на север после развода или крушения личной жизни на «материке», бежали, куда глаза глядят, надеясь на то, что в дальней стороне всё образуется и, может быть, встретится человек, с которым определится общая судьба. Правда, среди одиночек были и просто романтики, которым хотелось очутиться как можно дальше от больших городов. Для таких тут раздолье: чистые реки и озера, непуганые птицы и звери, высокие горы, просторная тундра, ягодники. Впечатлений для новичка хватало, стоило ему выйти за околицу: на сопках, поросших стлаником, цвиркали бурундуки, столбиками стояли у своих норок рыжие толстые евражки, с шумом взлетали из-под ног рябчики, и куда ни глянь – росли грибы: подосиновики, рядовки, сыроежки, обабки, рядом – рясные брусника, голубика, морошка.
Но если в Каменный приезжали пары, то тут выдвигалось несколько версий. Обычно считалось, что на «материке» им кто-то не давал спокойно жить: может, бывшие мужья-жены, злые тёщи-свекровки и прочие родственники. Не исключалась и другая распространённая версия: пара бежала от кредиторов, наездов бандитов или каких-то других житейских трудностей. Третья версия предполагала зарабатывание денег, но, впрочем, в последнее время она не выдерживала критики: на «материке» без всяких северных надбавок можно получить в несколько раз больше, если умеешь вертеться и обзаведешься нужными связями.
И всё-таки Катя и Серёжа, кажется, подпадали как раз под эту версию. Она сразу устроилась в ремонтно-строительное управление, а он дневал-ночевал в редакции: работал и наборщиком, и верстальщиком, и, само собой разумеется, держал в исправности всю нашу локальную компьютерную сеть. Вместе с бухгалтером мы нашли возможность установить ему приличную зарплату, хотя районный финансист и возражал: газета-то кормилась из скудного местного бюджета, каждый потраченный на неё рубль многократно проверялся и перепроверялся. Но, тем не менее, мы доказали, что хорошие специалисты на дороге не валяются и стоят дорого. Почему-то нормальным людям всегда приходится аргументировать чиновникам очевидное.
С первой же зарплаты молодые купили себе диван, и моя приятельница не преминула это отметить:
- Всё спокойно в Датском королевстве, - и подмигнула. – Сплю сейчас как сурок, никто не беспокоит. Если дело и дальше так пойдёт, то придётся отправиться на конкурс королевы толстоты. Хоть бы кто-нибудь помог лишние килограммы сбросить…
Ну, я, конечно, помог. По привычке. Без особого восторга. Мне хотелось чего-то другого, возвышенного. Но всё получилось, как в анекдоте о поручике Ржевском:
- Ржевский, вы любили?
- Имел-с!
- Поручик, я о возвышенном!
- И я о том же: имел-с рачком-с!
Вот так с некоторых пор и у меня. Всё вроде бы нормально: шманцы-обжиманцы - в кровати повалянцы, в физическом смысле – лучше и не бывает, но секс это всего лишь секс, при котором действуют отдельные части тела, а сердце остаётся спокойно-холодным. Я не даю ему включаться, а без него нет полноты ощущений. Такой вот, братцы, парадокс.
Впрочем, чего уж там темнить? Я и сам не заметил, как стал циником. А став им, пытаюсь найти этому оправдание. Хотя, с другой стороны, никто и не просит меня обеляться. Зачем-то это нужно мне самому.
Глядя на Сергея, который весь преображался, когда в конце рабочего дня за ним заходила Катя, я вспоминал самого себя. Наверное, точно так же и я светлел лицом, расцветал улыбкой, легко двигался, и все вокруг переставали для меня существовать - оставалась только Оля. А для Сергея оставалась только Катя, которая, когда входила, сразу выхватывала взглядом только его и уже не отрывала от него глаз.
Они почти никуда не ходили – ни в кино, ни на концерты самодеятельности в Дом культуры, ни по магазинам, ни в гости. Говорили, что всё это скучно и не хочется тратить время понапрасну, уж лучше позаниматься: Сергей, как заочник, выполнял бесчисленные контрольные работы, готовился к очередной сессии, а Катя заново штудировала учебные пособия по курсу средней школы – её не покидала мечта поступить в архитектурный институт. В районной библиотеке на них нарадоваться не могли: ребята часто заглядывали сюда, брали не только учебную литературу, но и классиков, нашумевшие современные бестселлеры, журналы. Они стали теми читателями, которые впервые за несколько последних лет сделали заказы по межбиблиотечному абонементу, разыскивая какие-то раритеты, хранившиеся в московских и петербургских библиотеках.
Я узнал об этом, когда заведующая библиотекой Нона Иосифовна, дородная дама неопределённого возраста, явилась в редакцию и предложила заметку о системе заказов через межбиблиотечный абонемент.
- Это нужно молодым, уверяю вас! – заявила она, когда я попытался отказать ей в публикации: заметка была донельзя скучной и сухой. – Ваш новый сотрудник подтвердит, что редкие книжные жемчужины доступны и в нашей северной глуши…
Она принялась занудно пересказывать содержание своей заметки, и у меня даже скулы свело, будто откусил кислого лимона. Но тут вошёл Сергей и спас меня.
- Нона Иосифовна, - сказал он, - а что, если сделать из этой заметки детектив? Ну, например, рассказать о банде Пепеляева, которая в гражданскую войну орудовала тут, на северах. У неё были запасы золота, которые бандиты спрятали в тайге…
- Но при чем тут МБА? – удивилась библиотекарша.
- Об этом рассказывается в воспоминаниях участников тех событий, работах историков и журналистов, - объяснил Сергей. – Может быть, в некоторых документах есть подсказки, как искать клад Пепеляева. Но для этого нужно воспользоваться системой МБА…
Подивившись неожиданному ходу, предложенному Сергеем, я попросил его переписать заметку библиотекарши. Это у него получилось неплохо. Я дал ему новое задание, и с ним он тоже справился. Я только радовался такому приобретению: наша газета, хоть и маленькая, была невероятно прожорливой – сколько ни пиши, а материалов вечно не хватает.
Особенно хорошо получались у Сергея заметки о природе. Вместе с Катей по выходным дням они уходили в походы. Бродили по сопкам, в холодных быстрых протоках удили хариусов и чиров, собирали бруснику, любовались оранжевыми листьями рододендронов, пытались приучить к себе любопытных евражек: эти похожие на сусликов зверьки, если не чувствовали опасности, подпускали человека к себе близко, на расстояние вытянутой руки.
Ребята забирались от Каменного довольно далеко. Особенно Сергея привлекала скалистая сопка Шайтан, куда местные жители обычно предпочитали не ходить. Она пользовалась у них дурной славой. Старики утверждали, что в старину шаманы наложили на неё запрет: никто не смел туда разгуливать, потому что в сопке якобы жил злой могущественный дух. Но сами шаманы регулярно отправлялись к этому месту, чтобы совершить камлание и задобрить злого келе.
Говорили, что где-то в сопке есть древняя кумирня с идолами. Может быть, шаманы специально наложили на это место табу, чтобы сохранить святилище в неприкосновенности.
В последнюю субботу сентября, когда над Каменным собрались тёмные тучи и посыпала снежная пороша, Сергей сказал Кате, что пойдёт в поход один. «Ты оставайся дома, - попросил он. – Боюсь, непогода разыграется. Простынешь ещё. А я уж как-нибудь… Хочется всё-таки до Шайтана дойти. Старожилы говорят, что это, может быть, последние более-менее нормальные выходные дни. Вот-вот может начаться снегопад. В октябре тут зима наступает. По снегу до той сопки не дойти…»
Катя его отпустила. Хотя, как потом рассказывала, что-то её тревожило, а когда смотрела из окна, как Сергей вышел за околицу и стал подниматься в сопки, то у неё кольнуло сердце. Но она не придала этому значения. У многих людей, приезжающих в наши северные края, акклиматизация проходит трудно: обостряются старые болезни, поднимается артериальное давление, начинает пошаливать сердце. В старину бывалые люди в этом случае говорили новоселу: «Белая шаманка – хозяйка здешних мест – тебя не принимает. Принеси ей в жертву оленя, выпей его свежей крови, съешь талы из хариуса – всё пройдёт. А не пройдёт – значит, ты не нравишься Шаманке, рано или поздно она тебя уморит – уезжай!»
Ясное дело, Шаманка ни при чём. В свежей крови оленя и в строганине из рыбы много витаминов и других полезных организму человека веществ. Одних такая еда сразу ставила на ноги, другим помогала более-менее сносно жить, а тем, кого север всё-таки не принимал, приходилось уезжать. У Кати, видимо, были проблемы с адаптацией. Врачи посоветовали ей гематоген, «Компливит» и экстракт элеутерококка – для повышения иммунитета. А то, что у неё иногда кололо сердце, так это, как уверяла наша терапевтша Зоя Ивановна, вовсе и не сердце, а некий особенный невроз, ничего, мол, страшного.
Так что Катя поглядела в окно вслед Сергею, выпила от своего невроза настойки пустырника и принялась шинковать капусту. Её завезли в Каменный накануне, и хозяйки использовали выходные с толком: делали из неё заготовки на зиму. Катя решила засолить капусту с брусникой и яблоками. Зоя Ивановна даже дала ей какой-то свой особенный рецепт. А то, что квашеная капуста у терапевтши получалась знатная, об этом весь Каменный знал. Всё дело, наверное, было в тех сушеных травках, которые Зоя Ивановна добавляла в соленье.
Между прочим, Сергей рассказывал, что по просьбе терапевтши они с Катей собирали какую-то траву как раз в районе Шайтана. Зоя Ивановна показала им образец растения – маленькое, похожее на клевер, оно издавало острый перечный аромат.
Из-за этой травы Сергей и Катя не успели подняться на Шайтан. Пока её собирали, начался дождь. К тому же, у Кати разболелась голова – может быть, как раз из-за острого, слишком резкого благоухания травы: свежесобранная, она испускала дурманящий густой дух. Потом я узнал, что местные старики называли это растение шаманским, его использовали в камланиях для того, чтобы узнать будущее. Но Зоя Ивановна умудрялась применять его как приправу.
Как бы то ни было, а получалось так, что у подножия красивой и загадочной сопки Сергей и Катя ходили вместе, однажды даже забрались на неё почти до половины, но покорять её вершину Сергей отправился один. Жаль, что я не знал об этом. Иначе обязательно составил бы ему компанию. В одиночку на севере в путь отправляются редко: погода может резко измениться, порой балуют бурые медведи – нападают на одиноких грибников-ягодников-путешественников, под красивой полянкой иногда скрывается топь – ступишь на изумрудный мох и мгновенно провалишься в зловонную жижу, тут без посторонней руки никак не обойтись. Но хуже всего в скалистых сопках: покрытые густыми, зачастую трудно проходимыми зарослями стланика, они таят неприятные неожиданности в виде неприметных, но глубоких расщелин; осклизлые валуны, поросшие лишайниками, рыхлые глыбы песчаника или гранитные плиты, внезапно уплывающие из-под ног, - тоже опасны. Сергей об этом, конечно, знал, но до того дня Бог его миловал.
Катя особенно не волновалась, когда Сергей не вернулся в субботу: он предупредил её – мол, темнеет рано, и если не успеет посветлу добраться до Каменного, то останется ночевать на сопке. Всю ночь над посёлком ухал резкий, промозглый ветер, он гнул тополя, отрывал их ветви, завывал в дымоходах, а к утру нагнал стада серых, угрюмых туч - зарядил мелкий колючий дождь, перемежающийся снегом. Трудно по такой погоде пробираться по кочкам, сопкам и зарослям стланика, но Катя всё же надеялась, что Сергей вот-вот постучит в дверь. Он не возвратился и к вечеру. Тогда Катя прибежала ко мне:
- С Серёжей случилась беда! Надо что-то делать.
Я попытался её успокоить. Рассказал, как однажды сам блуждал два дня в окрестностях Каменного, никак не мог сориентироваться в густом тумане, куда идти. Всё в порядке, говорил я ей, ничего страшного не случилось, жив твой Серёжа, не волнуйся, он турист бывалый и знает, как поступать в экстремальных ситуациях. Но Катю мои доводы не убеждали. Да и я сам, если честно, в них не верил. Мне всего лишь хотелось её успокоить. Не переношу женских слёз. Никогда не знаю, что ещё сделать, чтобы женщина перестала плакать.
Поиски Сергея начали в понедельник утром. Искать долго не пришлось. Ребята из милиции и местного управления гражданской обороны нашли его на Шамане в глубокой расщелине. Парень, видимо, поскользнулся и упал туда с вершины сопки. Судя по следам, он пытался сам выбраться из западни, но раны были слишком серьезные, к тому же правая нога оказалась переломанной – силы вскоре оставили его, и он потерял сознание.
Когда спасатели вытащили Сергея из расщелины, он ещё был жив. Парни даже подумали, что всё обойдётся, тем более, что вот-вот должен был подлететь вертолёт санавиации, чтобы доставить раненого в областную больницу. К их радости, Сергей открыл глаза, попытался улыбнуться и сказал:
- Всё будет хорошо.
Его поддержали, ободряюще похлопали по плечу:
- Держись. Сейчас вертолёт прилетит.
А он упрямо повторил:
- Очень нужно, чтобы всё было хорошо, - и устало закрыл глаза.
Ему влили в рот немного коньяка, перебинтовали раны, смазали ссадины йодом, но к открытому перелому ноги решили не прикасаться: пусть всё необходимое сделают медики.
Сергей больше не открывал глаз, и спасатели решили, что он снова потерял сознание. Но он вдруг чуть слышно шепнул:
- Скажите им… Я их люблю…
- Кому сказать? Серёга! Поясни: кому это сказать?
Сергей молчал, плотно сжав посеревшие губы. Пульс у него был слабый, дыхания почти не ощущалось.
На вертолёте его доставили в областную больницу. Как мне потом рассказывали, реаниматологи пытались сделать всё, чтобы вернуть Сергея к жизни. Но…
Вспоминать об этом трудно. Я не могу считать себя другом Сергея. Если он и нуждался в друге, то, очевидно, не в таком, как я. Может быть, ему казалось, что я бываю циничен, несправедлив, не люблю сложностей, и если сталкиваюсь с ними, то предпочитаю разбивать их на простые составляющие: хорошо – плохо, любит – не любит, добро – зло и т.д. Нюансы мешают понять цельность явления или вещи. А Сергей, видимо, считал, что как раз в них и заключаются прелесть и тайна, делающие обычные вещи особенными. Он был искренним, и тем нравился мне. Я привык к нему и, может быть, со временем мы если бы не подружились, то наверняка сблизились бы. Но этому никогда теперь не сбыться.
Катя, узнав о том, что Сергея увезли на вертолете санавиации, пришла ко мне. На ней лица не было – серая маска, красные от слёз глаза, распухшие губы. Она даже говорить не могла, лишь стонала - протяжно, на одной ноте, и отрешенно покачивалась на стуле как сомнамбула туда-сюда, сюда-туда.
Я не умею утешать, и не знал, что в таких случаях делать. Я просто обнял Катю за плечи и почувствовал, как мелко-мелко трясётся всё её тело, такое худенькое, маленькое и одинокое. Она прильнула ко мне и мало-помалу успокоилась, лишь иногда всхлипывала.
- Всё обойдётся, - сказал я. В тот момент я в это верил.
- Его спасут? – спросила Катя.
- Конечно, - я постарался придать голосу убедительность. – Медицина сейчас такие чудеса творит!
- Мне нужно лететь к нему, - сказала Катя. – Помогите достать билет на самолет. Он должен знать, что я рядом.
Я пообещал помочь и с билетом, и с деньгами. И даже сам предложил отдать мне на постой кошку Маруську.
- Серёжа её любит, - сказала Катя. – Иногда я даже ревновала её к нему. Понарошку, конечно, - она попыталась улыбнуться, но лишь слабо изогнула уголки губ. – Знаете, он как приходил с работы, первым делом Маруську кормил, потом сам за стол садился. Сначала её гладил, потом меня целовал. А вообще-то, Маруська – это моя кошка…
- Она ваша общая, - уточнил я.
- Моя! - упрямо тряхнула головой Катя. – Я её подобрала, выходила. Она кошка из бедной семьи. А! Вы ведь не знаете, что это такое…
И Катя принялась рассказывать о том, о чём вы уже знаете. Она говорила долго, не останавливаясь, лишь изредка судорожно всхлипывала и сморкалась. Я понимал, что ей нужно выговориться и не останавливал её.
- А ведь я его не любила, - вдруг сказала Катя. – Подумать только: я не сразу полюбила Серёжу! Когда увидела его в первый раз, то закрыла глаза и загадала желание: если он подойдёт ко мне, то будет тем самым клином, которым выбивают другой клин. Вы ничего не понимаете?
Я отрицательно помотал головой, хотя, в общем-то, примерно догадался, о чём речь.
- У меня был парень, я его любила, - продолжала Катя. – Так любила, что ради него готова была сделать всё, что он захочет, лишь бы ему было хорошо. Мне казалось, что и я для него что-то значу. Но одна моя подруга как-то увидела его с другой девушкой. Они шли в обнимку, смеялись и целовались, им было хорошо вдвоём. Я не поверила подруге, а она подсказала: «Сама можешь убедиться, сходи в среду вечером к такому-то дому культуры, эта девица там танцами занимается. Она у него прима-балерина, не то, что ты», - и рассмеялась. Я поссорилась с подругой. Зря поссорилась. То, что она сказала, оказалось истинной правдой. Но я не стала устраивать сцен ревности, я решила отомстить своему парню и найти себе друга не хуже его. Пусть видит, что я тоже кому-то нужна! И вот когда я шла с этими мыслями по парку, мне и встретился Серёжа…
Она ничего не скрывала. Рассказала даже о том, о чём, наверное, и близкой подруге иная женщина не скажет. Тот парень, которого Катя пыталась забыть, оказался редкостным негодяем. Ему не понравилось, что девушка посмела бросить его сама. Он привык уходить первым, без объяснения причин. И тогда он сделал вид, что нынешнее его увлечение танцоркой – это недоразумение какое-то, на самом деле он жить без Кати не может, в общем, ля-ля-тополя и всякое такое. А тут ещё отец Сергея как-то встретил Катю и намекнул, что она не ровня его сыну и чтобы на что-то серьёзное не рассчитывала, он сделает всё возможное-невозможное, чтобы помешать развитию их отношений. «Но если ты хочешь с ним только спать, то - пожалуйста, - сказал отец. – Только не дури мальчику голову!»
Это Катю, естественно, оскорбило. И она решила вернуться в объятия бывшего своего парня, тем более, что он их широко распростёр. Эх, знала бы она, что он задумал!
Парень сказал, что у его друга родители уехали на дачу, так что «квадрат» свободен, и если она не против, то можно пойти туда в гости. Друг не помешает. В квартире три комнаты, одна из них – для Кати с её раскаявшимся возлюбленным.
Всё сначала было прилично: легкий ужин, музыка, приятный разговор. Потом друг включил видеомагнитофон, а там порнофильм: одна женщина и двое мужчин вытворяли чёрт знает что.
- Выключите, - попросила Катя.
- Ни за что! – сказал её парень. – Посмотри, как они кайфуют!
- Мерзость, - сказала Катя.
- Что? Это я-то мерзость? – взбеленился её парень.
- Фильм мерзость, - уточнила Катя. – Не хочу его смотреть!
- Нет, ты будешь его не только смотреть, но и повторять то, что там делается, - заявил парень.
В общем, то, что потом последовало, - это было грубое, жесткое изнасилование. Весь следующий день Катя проплакала, а утром встала, равнодушная, холодно-опустошенная, как после тяжелой болезни, и пошла в милицию: сначала подала заявление на своего парня, потом - на его друга. А тут, как на грех, ей снова позвонил отец Сергея и, особо не церемонясь, спросил: «Сколько тебе дать денег, чтобы ты не морочила голову моему сыну? Пойми, что ты ему не пара». Она ничего не ответила, положила трубку и к телефону больше не подходила. Деньги ей предлагали и родители тех двух парней – любителей группового секса.
Потом, когда двоюродной сестре потребовались средства на операцию, подруга и показала заметку в газете о девице, которая зарабатывала на жизнь шантажом. Схема проста: знакомилась с парнем, проводила с ним ночь, а наутро, предварительно сделав необходимые анализы и получив справку из судебно-медицинской экспертизы, шла в милицию с заявлением об изнасиловании. Приём срабатывал на сто процентов: незадачливый любовник предпочитал заплатить деньги, чем сидеть в тюрьме.
- Не знаю, что на меня нашло, но я решила поступить точно так же, - призналась Катя. – Понимаю, что это ужасно. А насиловать – не ужасно?
Я молчал.
- Вы, конечно, сейчас думаете: а Сергея-то, мол, за что? – Катя опустила глаза. – А за то, что он – другой. За то, что его отец унизил меня. За то, что Сергей не стал для меня единственным…
- Ничего не понимаю!
- Я сама тогда ничего не понимала, - Катя уронила голову на руки. – Мне казалось, что люблю того, другого, а Сергей – просто способ забыть его. Ох, не надо об этом! Не хочу даже вспоминать. Я виновата перед Сергеем. Он любил меня на самом деле. А я сначала играла с ним… Это тяжело вспоминать. Извините.
Утром Катя улетела в областной центр. А вечером мы узнали, что Сергея не стало. Из больницы позвонил врач и сказал, что медицина оказалась бессильной: случай очень тяжёлый, к тому же у пациента обнаружилась непереносимость некоторых препаратов; такое впечатление, что организм отвергал их специально. Ещё он сказал, что вдова пожелала захоронить покойного в городе Ха, ей помогут оформить все необходимые документы и перевезти тело, нужны деньги, - и он продиктовал адрес. Сама Катя так и не позвонила.
Потом, месяца через полтора, из Ха от неё пришло письмо. «Я не вернусь в Каменный, - писала Катя. – Без Серёжи мне делать там нечего. Очень хотела бы забрать Маруську. Если случится оказия, то найдите способ переправить её ко мне. А ещё соберите в нашей комнате фотографии и бумаги Сергея, отправьте их, пожалуйста, мне. Это то немногое, что от него осталось. И я хочу, чтобы оно было со мной…»
Бандероль с фотографиями и дневниками Сергея мы отправили Кате сразу же. А вот с Маруськой приключилась странная история. Обычно я выпускал её на улицу без всякой опаски: кошка далеко от дома не отходила, любила сидеть на завалинке и снисходительно наблюдать оттуда за происходящим во дворе. Когда это занятие ей надоедало, Маруська покидала свой пункт наблюдения, шмыгала в подъезд и царапалась в дверь моей квартиры. Но с очередной прогулки она долго не возвращалась и, обеспокоившись, я вышел во двор, долго звал её – кошки нигде не было. Решив, что она, должно быть, познакомилась с каким-нибудь котом и ей сейчас вовсе не до меня, я со спокойной совестью вернулся домой и лёг спать.
Маруська, однако, не пришла ни на следующий день, ни потом. Никто в нашем маленьком Каменном её не встречал, и все искренне жалели кошку, предполагая, что она могла стать жертвой бродячих собак. Но перед новогодними праздниками ребята из школы-интерната пошли в сопки набрать лапок вечнозеленого стланика для праздничных гирлянд. Разгребая снег, чтобы достать из-под него особенно пышные и крепкие ветви, они наткнулись на замерзшую Маруську. Её мордочка была повёрнута в сторону Шайтана.
Я написал об этом случае Кате, но письмо вернулось обратно с пометкой: «Адресат выбыл». И я теперь не знаю, где она живёт, и как сложилась её судьба.
Что касается Шайтана, то на нём всё-таки побывала экспедиция из областного краеведческого музея. Учёные нашли там два полуистлевших деревянных сэвена – этих идолов шаманы ставили в священных местах. Перед ними был выложен очаг из закопченных черных камней. Здесь, видимо, зажигали жертвенный огонь, в который шаманы бросали угощение для богов – куски оленины, мелких животных, рыбу.
Но, впрочем, экспедицию больше заинтересовали петроглифы. Их было два. Один изображал лицо женщины – круглое, как луна, с большими миндалевидными глазами. На другом камне, стоявшем в стороне, древний художник выбил силуэт мужчины – стройный, с высоко поднятым копьем, он куда-то стремительно бежал. Проследив направление его движения, учёные с удивлением обнаружили: охотник стремился к женщине. Может быть, это простое совпадение, а может быть, и нет. Древняя женщина на петроглифе улыбалась, чуть заметно опустив уголки губ. В этой улыбке была какая-то тайна. И, кажется, я знаю её.
2004 г.