Это не повесть. Просто собранные в кучу обрывки воспоминаний о моём двоюродном брате, который в один обычный день пропал и с тех пор не появлялся. Попытка с помощью слова побороть то, что происходит в реальном мире, противопоставить небытию образы памяти. Кроме того, это попытка оправдаться перед самим собой, ведь я не совсем уверен, что сделал всё, что мог.
. . . . .
Сохранившиеся фрагменты детского мира. Скрупулёзность. Корпускулярность. Яркие мелочи. Обрывки и обрезки чувств и образов. Участки обнажившейся из-под снега земли, почерневшие брежневские копейки. Особо богатые места - под окнами, в неухоженных палисадниках, открытых для обозрения всей нашей хрущёвке, но своей заброшенностью создающие чувство обособленности и уюта. Условное пространство игры ни во что. Я бродил, то футболяя консервную банку с талой водой (это сейчас так легко предсказать результат), то спотыкаясь о корень потёртой акации и загребая руками мелкую грязь поверх ещё мёрзлой почвы. Тёр обрывками газет неоднозначного происхождения сразу покрасневшие от мокрого холода руки. И все планы - крупные. Гнилая деревянная прищепка, упавшая с анонимного балкона год, а то и два-три назад. Пивные пробки, хорошие тем, что одинаковые. Расчёски. Полуистлевшие лезвия "Нева", удобные для накопления в спичечных коробках. Прошлые травинки. Посторонний, совсем новый детский носок. Бурый гривенник 1961 года выпуска. Первая божья коровка. Треугольный сколок зеркала, отражающий небо. И никакого этого на восемнадцать делёного БЫТИЯ. Я не смотрел в дурное небо (треугольный кусочек не в счёт), я смотрел вниз, что это вокруг меня лежит. И каким бы соколом я сейчас ни парил над собой-в-детстве, вернуть это счастливое созерцание могут только сны да странные, всегда неожиданные блики типа "Стоп! Это уже было...".
Стоп! Да стоп же!! Схватить бы, сжать намертво, протиснуться, влезть, раствориться в том мусоре палисадника и не писать ничего этого. Не писать по причине элементарной детской неграмотности. И путать порядок месяцев в году. И не знать, что будет потом. Сейчас. Когда я знаю наверняка, что главная истина всегда остаётся безнадёжно сзади.
. . . . .
Горячая вода падала струёй на мою бедную голову. Мне было плохо. Перед закрытыми глазами медленно вращались красно-зелёные лопасти вертолёта. Я пытался удержать их, обнимал ватными руками, повисал на них всей тяжестью ускользающей воли, но они срывали меня с места, раскручивали тягуче-тошнотворно и выворачивали наизнанку.
В дверь ванной барабанила моя младшая сестра. Под умывальником плавали тапочки. Это я закрыл пяткой сток, и вода лениво плескала через борт наполнившейся ванны. Вертолёт куда-то пропал. Я был ещё пьян, но мне было уже гораздо лучше.
- Который час?
- Два часа.
- Ночи?
- Ночи. Я еле проснулась. Виталий звонит, срочно тебя к телефону!
Виталий орал в трубку, как будто не доверял телефону и полагался только на свои силы. Он всегда так орал и без телефона. И хохотал так же открыто и раскованно, отчего даже неудобно было, что его все вокруг слышат.
- Макс! Алё, Макс? Ты слушаешь?
- Да.
- У тебя бабки есть? Четверной нужен, срочно, я потом отдам!
- Тут матушка Ольге полтинник оставила...
- Это как раз то, что надо! Слушай, я в вытрезвителе на Щербакова. Бери все бабки и на тачке езжай сюда. Я Ольке звонил, она сказала, что у неё бабок нет меня забрать. Ну и чёрт с ней! Так я тебя жду?
- Ладно, сейчас приеду.
Я кое-как вычерпал совком воду из ванной, оделся и вышел на улицу. В темноте пахло сиренью.
Машину удалось поймать сразу. На ровном участке дороги в поле моего зрения снова замаячил вражеский вертолёт, но на Нивках машину стало так бросать по ухабам, что мы запросто от него оторвались.
Водитель не знал, "слава Богу", где вытрезвитель, высадил меня примерно:
- Может, спросишь у кого...
Разве что "у кого"! Ни одно окно в округе не светится.
Под свет фонаря из переулка вынырнули два милиционера.
Притормозили, когда я свернул к ним, тщательно рассмотрели, внимательно выслушали и махнули рукой во дворы. Вряд ли я обманул профессионалов своим компьютерно-правильным произношением и усиленной координацией движений, но задерживать меня они не стали, рассудив, что я и так двигаюсь в правильном направлении.
В благоухающей майской темени плавал неуловимый флер блатной романтики. Брат шёл вызволять брата.
- Вы за кем, молодой человек?
"Хорошо, что сразу определили во мне забирающего. Мне и так не по себе: пришёл за братом, а у самого глаза разъезжаются".
- Коломиец мне нужен, Виталий Васильевич.
За правым плечом дежурной сквозь приоткрытую дверь видны были ряды пружинных коек. На некоторых тяжело храпели, стонали и бормотали укрытые простынями люди.
- Макс! - заорал оттуда Виталий. - Гражданин сержант, я вам говорил, это же мой брат!
- Коломиец, если вы будете так орать, останетесь до утра!
- Молчу, молчу! - шёпотом орал Виталий, путаясь в штанах под лампочкой дежурного света. Он просто не умел говорить тихо. И уже выходя в дежурку, помахал кому-то рукой в сторону коек: - Моё почтение, граждане алкоголики!
. . . . .
Плохо помню, каким он тогда был. Весёлый, шумный, с повадками индейца. Лица не помню. Перед глазами стоит его последнее лицо, фотография со свадьбы его старшего сына Витьки. В глазах тоска и усталость.
. . . . .
Я передал дежурной двадцать пять рублей за вытрезвительные услуги и начал расписываться в журнале. Мелко разграфлённая страница была последней засадой, решающим тестом и пропуском на свободу ночного Киева. Клеточки прыгали перед глазами. Я никак не мог вернуть зрению врождённую стереоскопичность.
- Вот здесь, где птичка, - ткнула пальцем сержант, решив, что я растерялся перед бухгалтерией.
В отчаянии я закрыл один глаз, нащупал птичку и почти попал в неё ручкой, соорудив подпись, которая мне больше не встречалась.
Потом оформляли акт передачи.
- ФИО?
- Коломиец Виталий Васильевич.
- Дата рождения? Прописан? Место работы?.. Особые приметы, татуировки?
- На левой икре "Храм Василия Блаженного", на правой стопе надпись "Они устали".
- Распишитесь, что вам вернули все изъятые вещи.
- Хозяйка, тут перстень золотой вписать забыли!
- Вы невнимательно ознакомились с описью. - Понизила голос "хозяйка". - Там ещё отсутствует выкидной нож кустарного производства. Вписать?
. . . . .
Мы шли по ночному городу и оба понемногу трезвели. Виталий предложил свой план:
- Так, сейчас едем ко мне, у меня есть бутылка водки. Ты водку пьёшь?
- Ну... Лучше вино. Но могу и водку.
Причём пить я не хотел ни вина, ни водки ну абсолютно. Только начал отходить от "встречи весны" с бывшими одноклассниками. Но если Виталий будет пить, то и я буду.
. . . . .
Когда-то давно я гулял вокруг дома, было серо и холодно, я гулял один и думал про Виталия. Мама сказала мне, что он уехал куда-то далеко и приедет через четыре года. А год это от одного дня рождения до другого. Четыре дня рождения. Это почти вся моя жизнь, а ждать ещё столько же. Сколько это, я представить не мог. Не с чем сравнивать, ведь первые годы моей жизни терялись где-то там, в мутном начале.
. . . . .
За четыре года я забыл, как он выглядит. Помнил только саму идею: я жду своего брата "Ля". Так я называл его когда-то, когда он пел мне под гитару сказки Высоцкого, показывал удивительные фокусы со случайно попавшимися под руку предметами: ловко набирал в бутылку сигаретного дыма, с треском тасовал старенькую колоду карт и метал ножи в дедушкин забор. Он уехал и очень редко присылал письма.
. . . . .
Несколько писем сохранилось. Вот одно из них.
"Добрый день, дорогие мои родичи - тётя Дуся, дядя Володя и Максим!
Решил написать вам письмо и вот не знаю, с чего начать. Не хочется ворошить начало, но начну, пожалуй, с тюрьмы. Ну, тюрьма, как, я надеюсь, вам известно, это большое здание, где на каждом окошке решётка и к тому же приварены козырьки из стальных полос, чтобы нельзя было высунуться. Сидел я в камере с людьми, у которых от второй и до десятой судимости, так что можете себе представить, как там было весело. В тюрьме было намного легче, чем здесь, в лагере. В тюрьме что, - лежишь себе на нарах целый божий день да поглядываешь на кормушку в двери, когда обед принесут или ужин, завтракать тоже дают, - вот и все заботы. Тут, в лагере, совсем не то.
Утром подымаюсь по подъёму в шесть утра и бегу в столовую (как тут говорят - на хмырь), чтобы не пролететь. В семь проверка, в восемь на работу, в час на обед, потом опять на работу, и в пять часов ещё одна проверка, а уже после проверки ужин и до двадцати двух я свободен. Но свободное время у меня было до первого сентября, а теперь я хожу в школу с шести и до десяти, так что некогда и в гору глянуть. Что ни говорите, а в тюрьме было спокойней. Работал я здесь на пилораме, а теперь работаю в картонажке. Изготавливаем коробки для конфет, печенья и т.д. и т.п. Я когда-нибудь пришлю вам письмо на этикетке от коробки. У нас тут попадаются довольно красивые наклейки. Работа не тяжёлая, в белых халатах.
Нам три раза в неделю показывают кинофильмы, один художественный и два документальных.
В школу я хожу регулярно и довольно серьёзно начал заниматься. Если на свободе я ходил в школу для того, чтобы отбыть день, то здесь, наоборот, хожу в школу с интересом и стараюсь как можно больше запомнить того, что говорит учитель. Домашних заданий тут не дают, и приходится рассказывать то, что запомнил на первом уроке.
Ещё здесь любят поговорить насчёт амнистии. Хотя многие и говорят, что это всё враки, но всё же с удовольствием слушают каждый день всё новые и новые рассказы.
Теперь мне хочется поздравить Максима с новым учебным годом, то есть со вступлением в школу. Желаю тебе, Максим, много здоровья и чтобы ты смог сломать "гранит науки" под самый корень и стал не менее грамотным человеком, чем твой папа.
На этом буду заканчивать своё письмо, извиняйте, пожалуйста, за ошибки, ведь мой учебный год тоже только начался. Передавайте всем привет, жду, когда Максим напишет мне письмо своей рукой, до встречи на свободе, пишите по адресу - ст. Беличи, Киевская обл., п/я ЮА 45/47 6/64, индекс 255700, Виталий Васильевич писать полностью.
12.9.72г."
. . . . .
Ля, твои пожелания во многом исполнились. Я здоров, "гранит науки" сломал к чертям в полутора институтах и стал не менее грамотным человеком, чем мой папа. Пишу что-то вроде письма тебе. Своей рукой, как ты и просил.
. . . . .
Отойдя подальше от вытрезвителя, мы остановили такси и поехали к Виталию. У побитой двери с табличкой "88" Виталий долго стучал и звонил, искал ключ под ковриком, но никто не открыл и ключа не было.
- Не понял, где Олька делась? Может, у Немца? Ладно, идём к Немцу зайдём.
- Кто это, Немец?
- Любовник Олькин.
- Что, действительно немец? - осторожно обошёл я скользкую тему любовников.
- Нет, еврей. Немец - кличка. По-немецки хорошо говорит, в каком-то посольстве работал, что ли. А сейчас фотографом устроился. Мы в лагере вместе были.
Мы прошли тёмными дворами несколько кварталов, поднялись на четвёртый этаж хрущёвки.
- Ты постой здесь, на площадке.
Я собрался было перекурить, но Виталий уже о чём-то пошептался с хозяином и махнул мне рукой, чтобы я поднимался.
- Знакомься, это мой брат Максим, - представил он меня. Своим знакомым он представлял меня с непонятной какой-то гордостью, будто успехи в учёбе и занятия спортом придавали мне в их глазах особую ценность.
Немец оказался плотным чернявым мужичком в спортивном костюме. Непохоже было, чтобы мы его разбудили. Он кивнул мне и показал на стул в комнате:
- Посиди пару минут, мы тут пока перетрём кое-что. Можешь пока развлечься.
На столе высилась целая гора слайдов в пластиковых рамочках, там же лежал слайдоскоп. Немец повёл брата на кухню, а я стал "развлекаться". Для восемнадцатилетнего советского юноши, каким я был в то время, назвать развлечением кучу самых откровенных порнослайдов можно было лишь очень условно. Уже через пять минут развлечения меня всего трясло, как в лихорадке, щёки горели, а я всё менял и менял картинки. Окончательно вывела меня из равновесия полураздетая девица, прошмыгнувшая в распахнутом кимоно из соседней комнаты в ванную.
Заглянул Виталий:
- Идём, выпьем по стопарику на дорожку.
Я с трудом оторвался от стула и поковылял на кухню. В ванной плескалась вода. "А где тогда Ольга?" - вяло удивился я, скромно присаживаясь на край свободной табуретки. Хозяин разлил в рюмки водку. Брат подвинул ко мне блюдце с кружочками сухой колбасы и четвертованным солёным огурцом. Мы выпили за знакомство. Я еле протолкнул в себя водку, борясь с омерзением, зацепил два колбасных кружочка и огурец. У меня во рту ещё жгло от алкоголя, а Виталий уже стал прощаться.
Пойдём так пойдём. Мы вышли на лестницу. Я чувствовал, что снова пьянею, что мне приятно спускаться за братом по ступенькам, вести рукой по отполированным царапинам перил. Ночь наполнялась множеством незначительных, но приятных мелочей. Казалось, вот-вот начнётся какое-то увлекательное приключение.
. . . . .
- Ну, что, нет Ольги?
- Ольги? А, нету.
- А где она?
- Не знаю.
- А зачем мы заходили?
- Долг забрать.
- Слушай, Виталий, а зачем Немцу столько слайдов?
- Каких слайдов? Порнухи, что ли? Он на них бабки делает. На зону пуляет по пятёрке штука. А что, понравились?
- Интересно.
- Взял бы несколько. Немец бы разрешил.
- Да ну. Зачем они мне...
- Я и говорю, что там может быть нового? Разве что стенка на стенку. А так всё одно и то же.
. . . . .
Конечно, никаких особых приключений с нами не приключилось. Всё той же безразмерной ночью мы заехали в какой-то ресторан, кажется, "Дубки", Виталий вынес откуда-то с чёрного хода две бутылки "Свадебного" кисляка с ресторанным штампом на этикетке, мы пили из горлышка, потом я блевал в молодую дубовую поросль колбасой, съеденной у Немца, водкой и вином. Проснулся под вечер дома. Было совсем плохо. Чистый юношеский организм сопротивлялся блатной романтике.
. . . . .
Однажды в первом классе я вернулся из школы и привычно слонялся по квартире, всячески отдаляя момент переодевания из школьного в домашнее и успевшие осточертеть уроки. Винницкая моя бабушка, которая тогда гостила у нас и помогала ухаживать за Светкой, оставила меня старшим над спящей сестрой и ушла по магазинам.
Я успел расплавить в серебряной столовой ложке кусок свинца, заляпать свечкой школьные брюки и сжечь в кастрюльке оставленный мне на обед манный суп (он имеет моду оседать на дно и пригорать, если его не помешиваешь, как дурак, всё время), когда зазвонил телефон. Голос был хрипловатый и напористый:
- Алё, с кем я говорю?
- Это Максим.
- Макс! Привет, ты меня узнаёшь?
У меня даже дыхание перехватило от догадки:
- Кажется, Виталий?..
- Креститься надо, когда кажется. Старшие есть дома?
- Бабушка сейчас придёт. А ты давно приехал?
- Да только что. С вокзала звоню. Сейчас к вам заеду. Ну, пока!
Я положил трубку. Счастье просто распирало меня. Я дождался своего брата! Виталий говорил со мной и сейчас приедет!
Чтобы не лопнуть от счастья, я метался по квартире. Я разбудил глупую сестру, и она стала реветь. Пришла бабушка и никак не могла понять, что происходит. Я захлёбывался от восторга и глотал куски предложений.
- Ну, хорошо, хорошо! Приедет, и хорошо. Ты пока переоденься, поешь.
. . . . .
Самое странное, что Виталий так и не пришёл. Я прождал его до самой ночи, думая и так и сяк, что он там как-то задержался, что поехал сначала в какой-то магазин. Я ждал его и завтра. Он приехал только через год, как и говорили родители. Звонком они очень заинтересовались и встревожились. Подробно расспрашивали меня и сказали, чтобы я обязательно проверял дверь, когда ухожу из дома. Я доказывал им, что это на самом деле был Виталий, что я узнал его голос, а они твердили мне про какую-то дверь. И Виталий всё не приезжал и не приезжал, чтобы я мог доказать им, что это никакой не розыгрыш и не проверка квартиры.
Сейчас я могу сказать только, что если мои родители и оказались правы, то это был самый сволочной розыгрыш и самая падлючая проверка.
. . . . .
Чаще всего виделся я с братом и проводил с ним больше всего времени в Иванкове, уютном посёлке на реке Тетерев, где жили бабушка и дедушка и куда каждое лето съезжалась вся наша многочисленная киевская родня.
Помню, ехали мы всем выводком в Иванков. Папа, мама, две тётки, два дядьки, Виталий с двоюродным братом Генкой, двоюродная сестра Алёнка и я. Набитый битком вонючий старенький автобус. По дороге возник какой-то скандал с выпившим красноносым мужиком. Тоже выпивший дядя Павлик всё пытался добраться туда "набить ему морду", но его не пускала тётя Оксана. Она была больше мужа и легко блокировала все его неправильные порывы. Красноносому тоже кто-то мешал, он возился, сучил руками и скверно ругался над нашими с Алёнкой головами.
Виталий стоял рядом:
- Что ты орёшь, видишь, дети тут?!
- Да ты! Да я! Да я тебя тут сейчас закопаю!
Виталий засмеялся:
- Ты не сможешь меня тут закопать, пол железный.
Пассажиры тоже засмеялись, и скандал как-то пошёл на убыль и вскоре затих совсем. Всю оставшуюся дорогу красноносый кипятился уже молча.
. . . . .
Раз Виталий взял меня с собой на озёра охотиться с подводным ружьём. Пошёл и Генка. Он был младше Виталия на три года, но гуляли они по Иванкову всегда вместе. На озёрах уже собралась компания их общих друзей: Петик, Васик и другая местная босота.
. . . . .
Дом наш, просторный (как мне тогда казалось), трёхуровневый красного кирпича дом, стоял на склоне горы. Вниз, к речному обрыву шли ряды смородины, малины, грядки картофеля и квадраты клубники, яблони, груши, сливы. Под жёлтой глиной обрыва по битому стеклу и консервным банкам вечной мусорки бежал неширокий ручей, рукав, отрезанный длинным песчаным островом от Тетерева. Весной остров исчезал в мутной и сильной воде, летом появлялся, каждый раз чуть-чуть иной формы, а когда подолгу стояла жара, даже соединялся с нашим берегом, и в стоячей воде образовавшегося аппендикса скапливались раки, караси и бычки обживали автомобильные покрышки, и мы частенько выскакивали с воплем из тёплой воды, на ходу выдёргивая из пятки ржавого "ежа" от колючей проволоки.
Другой берег представлял собой бескрайние заливные луга. Часто весной река разливалась до самых Шпилей, села, маячившего в ясную погоду у горизонта. Летом река успокаивалась, мелела, и весь тот берег становился похожим на выгоревший бильярдный стол с редкими, но глубокими озерцами. Мелкие озёрца вытаптывались бесчисленными стадами колхозных коров, в больших купались дачники и местная молодёжь. Главным центром отдыха было "Купальное" озеро. Формой оно напоминало подкову, одна половина которой была глубокая, холодная, заросшая дебрями водных растений, а другая - мелкая и ласковая, "лягушатник", щедро усыпанный крупным намывным песком. Вода в озёрах была прозрачная до невероятности, дно просматривалось, как сквозь линзу, и только в самых глубоких местах, где, вероятно, били ключи, взгляд увязал в студёной зелёно-синей мгле. В маленьких озерцах можно было точно сосчитать поголовье щук, окуней и всякой мелюзги, но что обидно - рыба в озёрах ловиться отказывалась. Она равно игнорировала и хлебный мякиш, и белых и красных червей, и мух, и прочие рыбьи деликатесы. Её можно было только стрелять из подводного ружья. Или, как это делали местные браконьеры, вконец обиженные подобной холодностью, глушить её толовыми шашками. Ну, разве это не рай?
. . . . .
Виталий опускает в ямку, выложенную свежей травой, пяток подбитых им щучек, засыпает ямку песком, зачехляет ружьё и спорит с местными на бутылку "Биомицина", что продержится под водой без воздуха пять минут. Я ему безусловно верю. Местные жестом выражают полное недоверие и обещают выставить три бутылки, то есть сомневаются. Брат с непроницаемым лицом Гойко Митича коротко рассказывает о способах гипервентиляции лёгких, несколько раз глубоко вдыхает и с травянистого обрывчика ныряет в замутнённую дачниками воду. Некоторое время наверх поднимаются мелкие пузырьки воздуха, подрагивают листья кувшинок. Петики и Васики строго наблюдают. На часы, на воду; на часы, на воду. Солнце припекает коричневые шелушащиеся спины и выгоревшие макушки. Секундная стрелка еле ползёт по щербатому циферблату. Я изо всех сил затаиваю дыхание, чтобы Виталию там было легче. Проходит три минуты. Тут Генка начинает бороться с приступом кашля: раздувает щёки, зажимает рот руками. Местные следят за часами и поверхностью воды. Я ловлю Генкин взгляд. В десяти метрах от трамплинчика, в зарослях камыша торчит над водой кривой индейский нос брата. Стрелка неуклонно приближается к назначенному времени. Настроение у местных неважное.
Выныривает Виталий там, где и нырнул. Пять минут пятнадцать секунд! Я гордо выпячиваю живот. Виталий "пытается отдышаться". Генка хохочет. Местные подозревают, что их надули, но не понимают как.
. . . . .
Мне интересно разглядывать татуировки на загорелых телах братовых друзей, когда они расписывают непонятную "пульку" на стадионе возле перекопа. Перекоп - самое узкое и самое глубокое место Тетерева в нашем районе. Тяжёлые струи воды свиваются в косы, несёт рыжую пену, под обрывом крутит водовороты. До сих пор помню историю про некоего Щукина, который поспорил по пьянке, что перенырнёт перекоп туда и обратно. Он прыгнул в воду в больших синих трусах. Под тем берегом мелькнули при развороте его пятки. Он тренировался в сборной чего-то по плаванью. А вынырнул пятью километрами ниже по течению на вторые сутки, зацепился за дубовый топляк напротив церкви. Там же когда-то выловили и нашего участкового, всего в кровоподтёках и с рыбой ёрш в заднем проходе. Он был неумолимым охотником на браконьеров.
Я пристраиваюсь возле Виталия и читаю на телах игроков тюремные мудрости, разглядываю кинжалы, церкви, факела.
- Не посадил играющего - посади вистующего!..
- На девяти вистуют только попы и студенты...
- Виталий, а почему "они устали"?
- Погоди, Макс, не мешай, сейчас мы их прокатим.
По ногам ползают мухи, божьи коровки. В траве ходят пауки. Иногда на разлинеенный под "пульку" лист с грохотом падает кузнечик, разворачивается циркулем и стреляет обратно в зелень. Печальная корова опорожняется на ходу, обляпывая себе задние копыта.
Вообще, память - большая обманщица. Чуть зазеваешься, расслабишься, - она уже наврала, поменяла местами события, кого-то выбросила, совсем другого на его место вставила. И тоже правдоподобно получается. А начнёшь докапываться, перепроверять какую-нибудь чепуховинку, - глядь, а всё остальное уже так запуталось, ну, как та верёвка у Д. Клапки Д., когда от неё отвернёшься на секунду. А зачем, собственно, докапываться? Чтобы точно вспомнить, как было на самом деле? А есть ли оно, по большому счёту, самое дело-то? А может, действительно, и Сусанина никакого не было? Может, и не было. И тоже неплохо выходит.
Ладно, НА САМОМ ДЕЛЕ корова опорожнялась стоя, задумчиво пережёвывая выгоревшую центральную газету.
. . . . .
Я могу в любое время сосредоточиться и услышать крики и визги купальщиков, тарахтение колхозного "кукурузника" над тем берегом, плеск воды; кожей могу ощутить, что солнце спряталось в облако, или что течение сносит меня от рачьих подводных нор, я цепляюсь руками за глиняный валун на дне, но вода неуклонно-медленно переворачивает меня вместе с валуном, по коже мягко барабанят комочки глины, щекочут пузырьки донных газов. Воздух в лёгких уже отдал весь кислород, и я выныриваю, отфыркиваясь, с пустыми руками, без добычи.
- Макс, ты что там, с раками боролся? - смеётся брат. Он прыгает на берегу и размахивает руками, чтобы согреться. Мы уже часа по два проторчали в воде. Пора домой. У нас небольшое ведёрко раков и десяток несортовых случайных рыб.
. . . . .
Одно время на озёра мы ходили с Алёнкой, моей двоюродной сестрой. Она была старше меня почти на год (теперь-то мы давно сравнялись), носила косу ниже пояса и на подростка была уже не похожа. Я показал ей одно секретное озерцо, открытое мной и моими иванковскими друзьями во время наших бесконечных исследований родного края. И если то время и то место были земным раем, то озерцо это было символом того времени и того места. Шесть шагов в длину, три в ширину, неправильный овал со студёной глубиной чуть в стороне от центра. Один берег (господи, да какой там берег! скорее, сторона, как у Алисиного гриба) крутой, синеватый от илистых прожилок, другой пологий, идеальный для водно-солнечных ванн в золотом крупном песке. В линзе воды - неподвижно выпученные мясистые водоросли, в их сверхреальных дебрях шныряют яркие птички, то есть юркие жуки-плавунцы и собственные рыбы ясельного возраста. И всё это чудо живёт чуть ниже уровня колючей выжженной солнцем травы, автономно от большого взрослого рая. И как в этой экзотической стране можно не любить сестры своей? Любить её просто необходимо.
Там же, на озерце, я видел удода. А.Ким назвал удода зловонным. Так вот я отменяю этот эпитет. А.Ким просто погорячился. Я уверен, что он толком ни одного удода не понюхал. И даже если он питается чем-то нехорошим (удод), это ещё не повод так обижать его. Удод очень красивый, когда летит в горячем воздухе над белой травой.
. . . . .
Такое было лето. Брат водил по ночам девок на чердак. Они бегали к реке купаться, а на обратном пути топтались по клубничным грядкам, искали на ощупь спелые ягоды, и крохотные комочки приставшей земли противно хрустели на их бесстыжих зубах. Бабушка была недовольна.
. . . . .
Ни одно место на просторах нашей обширной Родины не оставило во мне таких ярких, мучительно-сладких воспоминаний, как Иванков. Ни моря, Чёрное с Азовским, ни Карпаты, ни Сибирь, - не то это всё. Какие-то медузы, да и только. Осколки, по-своему красочные, по-своему эмоциональные, но лишь осколки. А маленький провинциальный Иванков, где уже начали размножаться пятиэтажные бараки, но жители ещё знали друг друга в лицо, - это самостоятельный и цельный мир моего детства, хрустальное яйцо, страна в платяном шкафу.
А потом что-то там у них в реакторе не сработало. Потом умерла бабушка. Пропал Виталий. Умерла тётя Ира. Дядя Павлик. Дедушка. Убили Генку. Стало трудно вычислять свой возраст. И моя страна, будто отколовшийся от материка остров, осталась где-то там, позади, населённая яркими птичками, диковинными растениями и странными бастардами памяти.
НА САМОМ ДЕЛЕ сейчас там, наверное, двухголовые щуки по берегам бегают, охотятся на коммунистов, которых там давно нет - Зона.
. . . . .
Тогда я начинаю вспоминать, и исчезнувший навсегда мир чудесным образом восстанавливается. По сочному листу лопуха ползёт жук-листоед. Переливается на солнце всеми цветами. Я протягиваю руку, чтобы взять его, но хитрый жучила ртутной капелькой скатывается в траву.
Я размахиваю леской с грузилом и крючком на конце, швыряю снасть в воду, но крючок цепляется за палец, а грузило рывком вгоняет его в мясо.
Я разглядываю на чердаке иллюстрации к "Энеиде" Котляревского. Послеобеденное время, крыша раскалена. Я весь мокрый. Колется сено, и жалятся какие-то бледные червячки.
Идёт по двору одноглазый кот Марсик, которого соседка подарила бабушке в честь моего рождения. Глаз он потерял, когда спал в печке, а мама разожгла огонь. Все страшно перепугались, когда он выскочил оттуда весь в огне, с жутким воем.
Я отравился шоколадным маслом, и меня тошнит от того, что в телевизоре куклы-зверюшки едят соевые батончики. Под кроватью стоит ведро.
Маленький белый гриб. Его не видно под хвоей, только упругий колючий бугорок. Но я знаю: там маленький белый гриб.
. . . . .
- Так, Макс, сейчас я тебя научу метать ножи! - Виталий берёт самодельный кухонный нож, - плексигласовая ручка, миллиметровая нержавеющая сталь. В его руках все предметы приобретают для меня смысл. Вернее, не смысл, а жизнь, они живут в его руках. Нож, например, выглядит теперь совершенно на своём месте. Не как орудие труда или разбоя, а как произведение. Широкие грубые ладони, толстые ногти. И нож оживает, как оживают гитара или столовая ложка.
Брат оглядывается по сторонам, чтобы бледнолицые нам не помешали, осторожно прокрадывается на середину клубничной грядки, подбрасывает нож на ладони, определяя центр тяжести и привыкая к нему. Широко расставляет кривые кавалерийские ноги и швыряет нож в стену деревянного сарая. Оглушительный треск, и нож по широченной дуге отлетает за забор, на дорогу.
Из дома выбегает тётя Оксана:
- Виталий! Мало ты клубники перетоптал, так ещё Максима с собой потянул! А ну быстро оттуда оба!
Мы виновато выбираемся из огорода.
- Макс, мы как-нибудь пойдём с тобой в лес, найдём сухое дерево, и я тебе всю эту науку покажу.
Я шарю в зарослях вдоль дороги и вытаскиваю из крапивы рукоятку ножа с треснувшим оргстеклом и коротеньким обломком лезвия. Остальное торчит в стене сарая, высунув с другой стороны острое жало.
. . . . .
Вот мы на ночёвке с друзьями. Сика влез на дерево, склонившееся над каналом, и загорает. Мимо с ножом в зубах проплываю я.
- О, Сика! Спрячься хорошо за деревом, а я метну как бы в тебя нож из воды.
- Макс! Тебе точно делать нечего?
- Ты уже спрятался?
Сике ничего не остаётся, как вжаться в дерево. Из-за ствола видно только колено. Я считаю, что попасть в колено при всём желании не смогу, и бросаю нож. Куда я попал - ежу понятно.
Ещё раньше была девочка Лена из моего класса. Нож отскочил от дерева, как торпеда, скользнул по траве и воткнулся Лене в пятку под ремешком босоножки. Одноклассники мгновенно разбежались, а я остался ухаживать за истекающей кровью Леной, прикладывал подорожник и упрашивал её не ябедничать учительнице. И хотя ябедничали тогда с одобрения учителей все, моё преступление осталось почему-то безнаказанным.
Третьим пострадал я сам, когда в красноярском аэропорте у меня изъяли любовно изготовленный мною нож финского образца. "Для резки колбасы", как написал я в объяснительной, понимая, что "для метания в неживые мишени" выглядит менее убедительно.
. . . . .
В школе Виталия дразнили "доктор Пилюлькин". Так он назвал свой рисунок с доктором Айболитом.
Учился мой брат неплохо. Окончил музыкальную школу по классу баяна. На старой фотографии он растягивает отцовский баян и кривляется в объектив.
Потом закончил два профессиональных училища, оба с красным дипломом. Друзья по улице дали ему кличку Колумб: много ездил по Союзу, работал на стройках сварщиком, каменщиком. Друзья по улице - персонажи ранних песен Высоцкого: "У ребят широкий кругозор, от ларька до нашей бакалеи". Квартира в девять квадратных метров. "Блатной куток" на Саксаганского. Мелкий криминал, выпивка.
Первый срок условный, за ограбление пневматического тира. Второй отбывал уже по полной программе. Вино-водочный ларёк взломали.
Лагерные университеты, "Они устали", вредные привычки. Кличка Клям.
После лагеря - непрерывные шабашки по всей стране. Я взял у Ольги несколько его писем.
. . . . .
"Сургут, 29 октября 1979 г.
Здравствуйте, дорогие мои и любимые жена и детки!
Пишу вам это письмо в надежде получить скорее ответ. Письмо твоё, Оля, за 1 октября я получил только 16-го. Оно, как и моё предыдущее, тоже шло чёрт знает как, даже Винницкие штемпеля на нём есть.
У нас всё нормально. Работаем, как и прежде. Правда, рабочий день стал короче, уже рано темнеет. Весь месяц работали в двух фирмах. На следующий месяц намечается ещё одна шабашка.
Погода у нас стоит уже морозная. Снегу постепенно прибавляется. Уже морозы до 20 градусов. Выслал тебе деньги телеграфом 200 рублей, а ответа пока нет.
Рыбы тут ого-го! Щук ловят прямо на их же потроха. В магазинах свежей рыбы речной много. Но сейчас стало меньше, река замерзает. Скоро по ней пойдут машины. Это зимняя дорога, как артерия.
Я посчитал, что нет никакого резона ехать домой на Новый год. Я хочу хотя бы месяца три подряд положить на книжку хоть по 400р. (кроме тех денег, что вышлю вам на питание и сам съем).
Мне этой ночью приснился сон, от которого я проснулся. Снилось мне, будто я на несколько дней вырвался домой на побывку. И возле радиозавода встретил маму, и она меня за что-то отчитывала, как всегда, одну и ту же мораль. И вдруг подходишь ты, и мы с тобой четыре раза поцеловались, а потом ты поворачиваешься в сторону от меня и кому-то говоришь: "Познакомься, это мой бывший муж". Я сразу не понял, почему я бывший, и проснулся. Лежал, и на душе как-то стало тяжело и пусто.
Я последнее время что-то стал мнительный, прости. А в общем у меня всё хорошо, здоровье нормальное, мозги намного светлей, чем дома были.
На этом заканчиваю. Передаю всем привет. Пиши почаще!
Крепко-крепко тебя целую! Твой Виталий".
. . . . .
Он хорошо играл на гитаре. Я спрашивал, на какой ему лучше играть, на шести- или семиструнной. Он говорил, что количество струн для него значения не имеет, лишь бы они в принципе были. Знал очень много песен, начиная от романсов на стихи Пушкина и Есенина и заканчивая песнями на цыганском языке и на блатном жаргоне. Обладал удивительной способностью попадать во все передряги, которых можно было избежать. Постоянно ходил в ушибах, ссадинах, переломах и относился к этому философски. Говорил со смаком, всегда эмоционально и громко. Всегда шутил, сыпал прибаутками и анекдотами. Читал фантастику, приключения. Лечился от алкоголизма. Полгода не пил, потом сорвался и больше бросать не пытался. Когда был пьяным, становился несносным для окружающих. Выдерживать его могли только я да его мать, тётя Ира. Увидеть его трезвым и поговорить нормально стало для меня удачей. А виделись мы очень редко. Кто ж знал, что человек может просто исчезнуть.
Он стал забывать песни. Подолгу сидел без работы. Пили на пару с Ольгой. Выясняя отношения с каким-то Ольгиным кавалером, ударил его ножом. Чтобы не сесть снова в тюрьму, симулировал помешательство. Я навещал его пару раз в Павловской больнице.
Потом, якобы в шутку, стащил у знакомого мясника Юры половину говяжьей туши при разгрузке. А мясник Юра шутки не понял и проломил Виталию голову плитой мороженого хека. Институт нейрохирургии. Частичная потеря слуха, эпилепсия.
Я приносил в клинику гитару, и мы играли, больше я, пока медсёстры не начинали военные действия.
Он и в клинике пил при любой возможности. При мне не пил, обещал, что вот-вот завяжет, очень красиво рассказывал, как всё тогда будет хорошо. Он умел красиво рассказывать.
Потом на очередной шабашке во время приступа упал с сарая, проломил голову. Снова институт нейрохирургии. Платиновая пластинка в затылке.
Вряд ли его можно было спасти. Не может один человек изменить жизнь другого, как не может и прожить эту жизнь за него. Виталий родился в рубашке, но уж очень износил её. В третий раз он упал на остановке и проломил голову о бордюр. Господи, что там можно было ещё ломать!
Институт нейрохирургии. Прогрессирующее слабоумие. Разговоры о беседах с марсианами. Какие-то богоугодные знакомые, благолепные книги. Всё это преломляется в алкоголе и психотропных лекарствах.
Я пытался сохранить его хотя бы на бумаге. Записывал его рассказы о лагере. Говорил, что хочу написать работу об уголовном жаргоне. Он многого уже не помнил, но обещал расспросить знакомых. Он хлопал меня по плечу, пожимал руки, в глазах пьяные слёзы. "Макс, ты обязательно напишешь эту книгу!"
Потом я уехал на море с женой и детьми, а когда вернулся, мне рассказали этот скверный анекдот. "Представляешь, Виталий куда-то пропал. Ну, кадр!"
. . . . .
В то лето, когда ушёл мой брат, я каждый месяц ездил в аптеку заказывать тёще порошки. Виталий жил недалеко, и я через раз проведывал его. Ни на какие заработки он уже не ездил, и я всегда заставал его дома. В то время он иногда бывал трезвым, и это с непривычки настораживало.
Я зашёл к нему, как обычно, после аптеки. Встретила меня Ольга. Затем вышел на голоса Виталий. Он был не пьян, но вином пахло. Он растроганно обнял меня, улыбаясь здоровой половиной лица:
- Заходи, заходи, чайку попьём! Оля, поставь чайник. Или ты кушать хочешь? Я уху сварил вот такую!
Виталий говорил очень громко, почти кричал, из уха торчал клок ваты.
- Как живу? Посмотри на мою рожу и всё поймёшь. Сам себя в зеркале пугаюсь. - Он трогал руками лицо, будто пытался выровнять улыбку. - А ты как? Учишься?
- Да нет, каникулы сейчас. С малыми сижу. Заехал бы в гости, посмотрел. Ты не работаешь?
- Какое там работаешь! Олька ни на шаг не отпускает. В поликлинику за ручку водит. Но мы как-нибудь заедем. Вот Олька на той неделе свободна, мы и заедем. Так ты ухи поешь?
От ухи я отказался. Сели вдвоём на кухне пить чай. Ольга то и дело заходила, чтобы поругаться мне то на Виталия, то на его врачей. Брат её выпроваживал.
Я следил за рыжим тараканом, он всё пытался взобраться на тарелку с хлебом, но каждый раз срывался. Виталий заметил под рукавом футболки мою армейскую татуировку, взял меня за руку и стал с видом специалиста разглядывать.
- В армии делал? Сам себе?
- Да нет, васёк один с Курской аномалии. Видишь, как нос испортил, не Дева Мария, а Шота Руставели получился. Я потом сообразил, что он легче плуга в руках ничего не держал до армии. Но было поздно.
- Нос не проблема, легко исправить.
- Серьёзно?
- Элементарно. И в цвете сделать.
- А ты и цветные можешь?
- Могу, чего ж не могу. Ты бы сразу мне сказал, мы бы такой шедевр замастырили - люкс! Да и сейчас не поздно. Надо только машинку найти. О! У Борьки Коммуниста есть.
. . . . .
К сожалению, не всё так складывается, как планируется. Нос "Марии" мы так и не исправили. Ещё я так и не получил обещанный в детстве индейский томагавк из закаленной стали, которым "можно будет гвозди рубить, а потом бриться". И нож для метания из титанового сплава, который "не гнётся и не ломается". И так и не поехал с ним на заработки "когда вырасту". Виталий умел красиво обещать. Когда он начинал обещать, у нас обоих загорались глаза и текли слюнки. Он не обещал невозможного. Он действительно мог всё это сделать. Но его жизнь была так устроена, что моя "Мария" осталась с грузинским носом, а сам он теперь непонятно где.
Я тоже остался ему кое-что должен, хотя и не обещал ничего. Один мой друг по армии как-то сказал:
- Нет, Макс, необитаемый остров без водки - утопия. Есть более реальное предложение. Пойти с твоим братом в тайгу на всё лето. Он ведь пытался бросить, просто в городе это проблема. Вот как-нибудь после армии...
Тайга тоже нас не дождалась.
. . . . .
Витька, старший сын Виталия, дал мне его дневник, который брат стал вести незадолго до исчезновения. Так, не дневник, - блокнот да несколько исписанных разрозненных листков.
. . . . .
"24 февраля 1992 г.
С этого дня решил вести дневник, так как память последнее время стала короткой. Итак, начнём!
Проснулся рано, вместе с Ольгой. Пил с утра только чифир. Занимался чтением книги "Таинственность очевидного" Е.А. Новикова. Книги (3 шт.) дал попользоваться мне Б. Шестопалько, очень ему благодарен. Он как будто бы заглянул в желание моих мыслей о познании мира в сущности. Затем начал работать с эспандером, так как здоровье очень ослабло. Прогулка вокруг дома довела до температуры 38,3.
Обед: съел мисяку горохового супа и обязательно чифир с сигаретой. Затем немного отдохнул и занялся своим творческим рукоделием, доделывал мундштук. Поссорились с Ольгой из-за карандаша, поэтому не ужинав лёг спать.
25 февраля.
Проснулся нормально. Аппетита после вчерашней ссоры нет. С Ольгой расстался не попрощавшись, вот так. Целый день делал эмблему трезубца. Алексей кое-что помогает, так как знает, что я догадываюсь, что он прогуливает школу, но матери не докладываю, а стараюсь сам ему давать какие-нибудь деловые поручения.
В обед выпил 0,5 кефира и порцию холодной вермишели. Пока не пришла Ольга и мы не помирились. Оля принесла таблетки "Реланиум". После ужина заснул и спал как убитый. Что снилось - не могу воспроизвести в памяти.
P.S. 23-го пил за Армию и предков. Выпил малюсеньких три рюмочки и захмелел до удовольствия, а не как раньше - до упора и с желанием ещё и ещё. С верой в бога и не греша перед семьёй надеюсь на лучшее.
26 февраля.
Завтрак: очень хорошо и плотно, даже обедать не мог. Занимался делами и философскими речами с бабой Шурой. Приходила Таня Маслянская, я очень хорошо с ней побеседовал. А то ведь из знакомых мало кого вижу, а она сама только с "того света" вернулась, и у меня есть с ней идентичные чувства к этому мировоззрению (пока она трезвая).
Мундштук я закончил. Выпил много чифира. В обед почувствовал странные симптомы в сердце и вечером тоже. Решил уменьшить дозу. Надо бы посоветоваться с врачом.
27 февраля.
Проснулся отлично, как всегда закурил и стал делать все эти записи, чтоб не откладывать (память ведь тю-тю). Мысли всё время религиозно-философские. Оля готовит завтрак. Иду пить чифир. Нога второй день с утра болит.
Перебрал все инструменты и разложил по полочкам и баночкам. Завтра думаю приступить к пеналу. Иду кушать с настоящим рабочим аппетитом.
Алексей врун и эгоист, поэтому я сегодня продал его Ольге за все грехи. Только что прибежал с Антоном и попросил срочно грабли. Будем надеяться, что он либо осознал, что обязан сделать под окном уборку, или замаливает грехи.
Вечер: пришла Ольга, разбудила меня и очень ласково объяснила, что всё идёт хорошо. И что выпила нашла отговорку. А мою переборку инструментов подняла на смех, что это надо было делать ещё 10 лет назад, а я, якобы, только думал о себе и ****овал. И не придавая значения моему покаянию, забывает о своих грехах. Пусть живёт своим блаженством в бытие, не имея веры.
Я теперь конкретно пишу, что за съеденные продукты буду платить после выздоровления. Иначе ничего не добьюсь, пока у неё во рту и мозгах будет алкоголь. Это я испытал на своей шкуре.
А про Бога и чёрта она меня хорошо навела на мысль. Возможно, действительно, чёрт (сатана) наказал меня за то, что я ушёл от него и придался веры в Бога! А господь даёт мне возможность всё осознать и физически скорее стать на ноги, спасибо ему. Таблетки Ольга от меня спрятала, но я нашёл и перепрятал, ведь вчера она мне их подарила.
Уже 28 февраля.
Я всё мудрю, так и не спал до утра, пока Оля не пришла на кухню. Алексей вчера унюхал у неё водку, сегодня не пошёл в школу принципиально. Я заступился, когда она стала кричать на него.
Тамара дала мне книгу "Духовные посевы".
Сегодня 1 марта. По старому календарю Масленица.
14 марта.
Поставили брагу в 17 ч. 30 мин.
Рецепт:
6 бут. клубн. сиропа
конфет 6 кг (карамель фруктовая)
дрожжи 0,5 кг
горох 800 г
хлеб 1 кг (через два дня)
кислого молока 1 л
20 марта.
Алёша пришёл после 4-го урока. О табеле умолчал. Ушёл с "Комаром". Потом пришёл преподаватель труда и сказал, что их троих из класса нет, а у него пропали деньги и купоны, вся зарплата. Сейчас читаю оглавление содержания книги "Духовный посев", что прочесть Алексею, пусть сам поймёт, что произошло и что могло произойти. Стр. 64-69, 139, 142, 144, 145, 152-153"
. . . . .
На этом записи в блокноте заканчиваются. Дальше идут отдельные листки.
. . . . .
"Дело не в рифме, а в смысле! Обидно то, что я забываю по мысли, пока запишу. Мне только что пришло в голову кое-что:
Плохо с памятью моей стало!
Всё что в мыслях написал
замелькало
всё пропало!
Ручку взял и сел писать
думаю, с чего начать
А оно в душе моей замелькало!
всё пропало.
Не хочу в дурдом!
(самогон разрешили)
Видел "участка"
Боюсь покончить жизнь самоубийством
СЕГОДНЯ
театральная аудиенция
студентам лекция
1. Будь чистый на язык
2. Прямой во взглядах
3. И чистейший на руку
ВЧЕРА
Убийство Ленина
Тюрьма во взрослом восприятии (по-другому) и в другом эмоциональном восприятии (шампиньоны)
(тюрьма лучше, чем лагерь)
Совдепию надо запомнить
Матери ничего не писал
А я ведь сам себя довёл
Ведь никого не слушался
Но водка зло. А дело в том
Её-то я ведь и накушался!
Мысли льются, а душа дурью мается
Надо писать нормально
20 июня. Самое главное, что я БУДУ ДУРАКОМ"
. . . . .
Утром первыми проснулись женщины. Приготовили завтрак. Сначала переступали через спящих и говорили вполголоса. Но понемногу свадебный маховик снова раскрутился. Поднимались с помятыми лицами и сиплыми голосами, выскакивали ненадолго на двор и степенно возвращались, приглаживая торчащие во все стороны причёски.
Виталий к столу не вышел. Плохо себя чувствовал. Но полрюмки выпил. Проглотил таблетки и снова лёг. Устал от праздника.
Песен, как вчера, уже не пели. Плотно позавтракали, выпили на коня да на посошок. Ожили немного, зашутили.
Долго прощались, особенно старшие. Младшие уже входили в лесок по направлению к автостанции. Молодожёны, Витька (сын Виталия) и Света оставались жить в селе. Гости возвращались в город.
Виталий ковылял с тросточкой позади всех, сразу за Ольгой и её сестрой Татьяной. Он снова стал рассказывать Татьяне свой утренний сон, очень, по его мнению знаменательный. Но она тоже устала и была не в духе:
- Виталий, иди к чёртовой матери!
Он не обиделся. Он чувствовал себя в последнее время виноватым перед всеми. Раньше, когда он напивался до чёртиков, дядьки и тётки говорили ему: "Виталий, иди к чёртовой матери!" Сейчас он напиваться уже не мог, но надоел всем надолго вперёд.
На автостанции собрались в кучу. Практичные тётки вручили Виталию деньги, чтобы он как инвалид взял на всех билеты без очереди, хотя и очереди-то никакой не было. Так, больше по привычке. Виталий вошёл в стеклянную дверь, и с тех пор никто не знает, где он.
А тогда обегали весь окрестный лесок, кафе-стекляшку, туалеты. В кассах людей расспрашивали. Так и уехали, сбросившись ещё раз на билеты, жутко обиженные "витальевскими штучками".
Что и говорить, бестолково пропал мой брат, неубедительно. Не дав никому и разволноваться нормально. Всё ждали его со дня на день, думали, сел не на тот автобус с больной головы. "Появится!" А теперь, задним числом, волноваться... Косорыло как-то получается.
. . . . .
Я собрал по родственникам его фотографии. Полтора десятка снимков, начиная от ползунковых и заканчивая последним, с той свадьбы. Дядьки, тётки, со стороны жениха, со стороны невесты, все по-совдеповски серьёзны на фоне жестяного факела в ЗАГСе. На переднем плане отец жениха, мой брат, во взятом напрокат светлом мешковатом костюме, всем телом опирающийся на палку. И в глазах такая усталость.
. . . . .
Я лежу в травматологии. Рука уже работает нормально, скоро снимут швы, потом гипс. Ем, сплю, курить прячусь от медсестёр в туалет.
... Выбрасываю окурок и выхожу в коридор. За дверью на пожарную лестницу громкие голоса, оттуда сквозь фигурное стекло бьёт ослепительное солнце. Вернее, один голос тихий и возмущённый, а другой громкий и насмешливый, от которого у меня сжимается сердце. В голове звенит, солнце слепит глаза, я почему-то плачу.
- Не орите так, у меня больные отдыхают!
- Я не ору, это у меня такой голос. Я глуховат на одно ухо. Брата мне надо повидать... Не знаю я какая палата!
Я открываю дверь.
- Макс!!! Вот он, мой брат, я же говорил - в травматологии!
Сестра выгоняет нас на улицу, чтобы сохранить хотя бы ошмётки "тихого часа". Мы прогуливаемся вокруг корпуса.
- Так это, что у тебя с рукой, - озабоченно, - перелом? Тётя Дуся сказала, что ты в больнице, и я сразу сюда. А палату забыл.
Я гляжу под ноги, вижу муравьёв, высохшие огрызки яблок, бинты, морду подбежавшей собаки. Я боюсь посмотреть ему в лицо, чтобы он не исчез. Вспоминаю, как он стоял на лестнице, залитой солнцем. Молодой, гладко выбритый, загорелый, весело орущий медсестре, чтобы она познакомилась со мной, его братом.
- Виталий, где ты был?
- Что ты говоришь? - наклоняясь ко мне здоровым ухом.
- Я говорю: "ГДЕ ТЫ БЫЛ?" Твоя мама умерла... - я отворачиваюсь, чтобы не разреветься. Когда поворачиваюсь обратно, рядом никого нет. Я верчусь по сторонам, мелькают кусты, скамейки, корпуса. Нужно было схватить его за руку и не отпускать, ведь он вернулся.
- Больной, больной, вам что-то снилось? Вы стонали. Овсянку будете кушать?
. . . . .
Виталий, Иванков. Почему для меня они кажутся чем-то связанными? Где Иванков? Где Виталий? Я думаю, они недалеко друг от друга. И кем бы ни была эта "чёртова мать", я прошу Бога: пусть она окажется доброй женщиной!