Стадион. Детского масштаба, но все равно стадион. Со всеми его гуделками, фанатами и сорванными майками. Темно уже, а они все носятся. Как будто дома не ждут. Как будто есть не хочется. Серьезно играют.
А с неба сыпется снег. Мимо фонаря сыпется. Прямо на объектив. Я стою и пытаюсь как-то по-новому сфотографировать этот несчастный фонарь. Как еще никто не смог. С новой какой-нибудь точки. Чтоб люди посмотрели на фото, сначала ничего не поняли, а потом – бац! да это же просто фонарь в снегу! но как красиво, как красиво…
Здравствуйте, самолюбие…
Красиво бывает, только если человек влюблен. Неважно, во что. Хоть в самого себя. Тогда получится фонарь с точки зрения эгоиста.
А специально ничего хорошего не получится. Это я по опыту говорю. По чужому.
А эти идиоты сейчас разобьют мне объектив. Тоже чужой.
И вообще-то дорогой технике вредно мокнуть под снегом.
Но я стою и пытаюсь как-то по-новому сфотографировать обычный электрический фонарь. Это просто я Пашу обманываю.
Как-то так сложилось, что я всегда была гением. Местного масштаба. Потому что знала наизусть стихи не по программе, сдавала экзамены, не учась и так далее.
А потом познакомилась с гением настоящим. С Пашей. Он не учился, но и экзаменов не сдавал. Я тогда тоже из универа ушла. Гениальности мне это не прибавило, но все же.
На самом деле ушла не поэтому. Просто даже гениям местного масштаба хороших оценок при нулевой посещаемости не ставят.
А плохие оценки мне были не нужны.
Посещаемость же и правда была нулевой – из-за Паши.
После того, как мы с ним познакомились, внешне все было как обычно. Встать - допинать себя до душа – одеться–накраситься - послушать Чижа - выйти из дома. Дойти до метро, посмотреть на часы. Понять, что успеваешь. Честно собраться в универ.
Топать-плестись под Чижа из наушников. Падать на асфальт и на рюкзак. Проклинать каблуки и падать снова, потому что гололед, а дворников в стране не хватает. Уйду из универа, стану гениальным дворником.
И тут – знакомая рожа. Улыбка в три лица, глаза серые не от мира сего, джинсы-куртка-рюкзак.
- Не пойдешь?
И я не шла.
Все, что он для меня делал, – встречал по утрам. Это я сейчас поняла.
Было холодно, поэтому ехали к нему. Чувствовали себя самой главной частью поверхности этого шарика. Смеялись, глядя на бедолаг, которые опаздывали на пару, и поднимались, не осознавая, что упали.
И солнце светило мне в правый глаз, а ему в левый. Наверное, кто-то из нас не ориентировался в пространстве.
Дома он садился за компьютер. Я заваривала чай и собирала абстрактно разбросанный мусор. Иногда мне за это влетало.
Комната, кстати, была самая обычная. Не гениальная. Кассеты, компьютерный стол, неубранный диван, кресло с пледом и абстрактный мусор. Все.
Настоящий гений зарабатывал на жизнь отрицательными рецензиями. В городе его не знали. Удачно подобранный псевдоним создавал образ, совершенно не ассоциировавшийся с широкой улыбкой, немодной курткой и висящими штанами.
Я не смела отрывать его от компьютера. Сидела и чувствовала себя мебелью. Самой счастливой мебелью на свете.
Но еще большее счастье наступало, когда нужно было что-то сделать. Книжку прочитать-пересказать, на спектакль сходить, даже фотографию своими словами описать.
Он говорил, что доверяет. И выслушав меня, писал свою разгромную критику.
Я думала, что это гениальность так проявляется – суметь оценить вещь, не видя ее. И начинала чувствовать себя полезной мебелью. Это чувство утраивалось, когда необходимую для рецензии книжку приходилось доставать откуда-нибудь из пятых рук за тройную цену. И не есть несколько дней из-за этой цены.
Почему-то я стеснялась сказать Паше, что денег у меня нет. Привыкла к мысли, что гении без них запросто обходятся.
Он был гением, и поэтому никогда ничего мне не покупал.
Но мне… мне так нравилось слушать его по-шерстяному запутанные мысли. И смысл был не нужен. И неземным спокойствием от него веяло. И прозу Цветаевой я почти забыла. А потом переехала к нему и забыла окончательно. Потому что смысл жизни сводился теперь к добыванию материала для его статей. К черновой работе.
Я стала ассистентом гения.
Но потихонечку мне это надоело.
И сейчас я стою и фоткаю фонарь. И мне стыдно, потому что вот уже месяц я его обманываю.
Сначала мне надоело голодать. Потом как-то сам собой придумался псевдоним. Потом мне подарили пленку, и я забрала из дому свою старую мыльницу.
А потом серию моих фотографий опубликовал один известный журнал. Еще никто не снимал Петра Первого по частям. А я вот додумалась.
Просто у этого самого Петра я ждала человека, которому должна была передать очередную Пашину статью. Человек не появлялся. Было холодно…
А на следующий после публикации вечер Паша получил от журнала заказ на очередную разгромную рецензию. Якобы для меня-рекламы.
Надо было прекратить это тогда. Все было бы честно. Но тогда не было бы статьи, не было бы публикации, а были бы только больше проблемы.
Благодаря Пашиным рецензиям меня полюбили. Из-за этого я стала сомневаться в его гениальности. А потом как-то нечаянно его разлюбила. И фотографировать сил моих больше нет. И прятать дорогой объектив под ванной. И поэтому у меня не получается фонарь.
Мячик пролетел над головой. Еще немного – и все бы закончилось. Я уже избалованная, без объектива снимать не умею.
За мячом выбежал какой-то мелкий ребенок в полосатой майке поверх свитера. Осторожно обошел меня, поднял мячик, прижал к себе и довольно улыбнулся.
И ко мне вернулась вся моя прошлая жизнь вместе с дворовым и совсем не гениальным детством. Две пленки ушло на этих мальчишек. На их восторженные морды после очередного забитого мяча. На заплатанные в нескольких местах бутсы. На окоченевшие руки и красные носы.
Поздно. Надо домой. Паша встречает – как обычно широко раскинутые руки и нездешний взгляд. Но я приклеилась к кухонной табуретке, как он к компьютерному столу, и глотаю крепкий сладкий чай. Чашку за чашкой. Если позовет, все скажу. Не зовет. Уходит спать один. Тем лучше для него – я во сне кричу и царапаюсь…
Очень быстро наступает завтра. Еще быстрее проходит неделя. Я приношу Паше журнал с фотками мальчишек. Единственный мой искренний материал.
У него гениальная память. Он еще помнит, как мы пили крепкий сладкий чай вместе, и я рассказывала ему про дворовое детство. И еще он хорошо чувствует меня и все, что мне свойственно.
- Это твое?
Ну что тут сказать…
Он распахивает дверь, широко улыбаясь. Приносит объектив из ванной и кладет на коврик. Я снова начинаю его уважать.
- Счастливо! – и каблуками, каблуками по ступенькам, как будто опаздываю в очередной раз в универ, как будто бросил меня не Паша, а просто какой-то мой мальчик, как будто ничего не было.
Я его люблю все-таки. Я заглохну без его рецензий. Я не гений. Мне незачем возвращаться в универ. Я не знаю, правда ли это, или просто самовнушение, но я поднимаюсь обратно. Ступенька за ступенькой. Пересиливаю себя. Звоню. Он открывает. Прохожу, мою руки, завариваю чай. Кладу объектив на компьютерный стол. Сажусь в кресло, укутываюсь пледом. Он целует меня в макушку по дороге к компьютеру.
Все по правилам. Все так, как должно быть.