Она равнодушно смотрит на меня из бутонов тысяч гвоздик – белых, красных, красно-белых. Снег толстыми хлопьями засыпает едва успевший начаться день, меня и чужие могилы. Бесполезный, никчёмный снег. Лепится в окна и тут же улетает, безжалостно сорванный встречным ветром. Люди вокруг. Равнодушные, уставшие. Читают, спят, разговаривают беззвучно. Беззвучно, потому что в ушах моих – музыка. Музыка дождя и лета и шумного счастья. Моя музыка. Я не люблю стук колёс и гадкий скрежет чего-то железного внутри разрывающего тьму поезда. Поэтому моя музыка всегда со мной. Кто-то хлопает меня по плечу. Настойчиво, нетерпеливо. Оборачиваюсь. Нехотя, медленно. Женщина. Глупая женщина разевает свой безобразный рот, пытаясь, по всей видимости, добиться от меня ответа. Господи, неужели не понятно. Я же не слышу.
Вынимаю наушник из уха, и в ворвавшемся в мой мир грохоте и скрежете ору ей слово «что». Не слышу своего голоса, но она понимает и повторяет свой дурацкий вопрос. Нет, конечно нет. Никуда я не выхожу. Для пущей убедительности мотаю головой из стороны в сторону. Второй наушник выскакивает из меня. Грохот. Сжав зубы, пытаюсь водворить наушники на место. Но мешает сумка и женщина, начавшая протискиваться к заветной двери. Рвётся так, будто за этой дверью сам Якубович подарит ей все блага со своего поля чудес. Моя бабушка просто в восторге от Якубовича. Готова смотреть на него днями и ночами. Особенно после того, как ей подарили видеомагнитофон. Бабушка плохо слышит, а я уже знаю все плоские шутки Якубовича наизусть. И даже музыка не помогает. А аккумуляторы для плеера тоже когда-то надо заряжать.
Осознав тщетность всех своих попыток снова заткнуть уши, я пропускаю женщину, какого-то дедулю, мужчину с ребёнком, и оказываюсь зажатой в самом дальнем углу вагона. Тяжёлая сумка рвёт руки, и я осторожно опускаю её на пол позади себя, прижимаю ногами к стене. Наконец-то. Наушник, второй. Громкость до упора. Музыка. Моя музыка. Блуждаю взглядом по вагону. Скучные, блёклые лица. Лица зимы в утробе огромного города. Женщина стоит у самой двери, торжественно разглядывая себя в кривое стекло. Мужчина с ребёнком. Наши взгляды на миг встречаются. Чёрная молния. Он отводит глаза, смотрит на ребёнка. Ему сейчас выходить. У него проблемы, ему не до меня. Возможно, мы ещё встретимся. Земля-то круглая.
Чувствую, не слышу скрежет тормозов. Толпа выливается в дверь и заливается обратно. Сообщающиеся сосуды. Дышать стало ещё труднее. Где-то у самого горизонта маячит дверь. Теперь мне тоже нужно туда. Начинаю молча протискиваться между шуб и дублёнок. И спиной ощущаю гневные взгляды и окрики. Мне безразлично. Со мной моя музыка, и ничто не может мне помешать. Дверь. Тормоза, остановка. С толпой выливаюсь из вагона и поворачиваю против течения. Я скала в бурю. В бушующем море крикливого дождя и людских неистовых плесков. Перед моим лицом захлопывается дверь, обрывая фразу «Следующая станция П…». Фразу, которую я не слышу – чувствую. Мимо меня всё быстрее проносятся окна, двери и усталые лица, сливаясь в ветер и тень. Осталась я, два красных огонька уходящего поезда и неровные секунды на часах. Отворачиваюсь. Ухожу.
***
…равнодушно смотрит на меня из бутонов тысяч гвоздик – белых, красных, красно-белых. Пучками запиханных в новенькие десятилитровые вёдра, толпящиеся возле будки станционного смотрителя. Я смотрю в глаза гвоздикам. Гвоздики безразличны. Как люди. На серую загородку налеплены свечки. Церковь. Поезд трогается.
Толпа выносит меня и течёт к переходу. Шорох, беспрерывный шорох ног, считающих ступени лестницы. Смотрю вокруг. Наверху, над моей головой, снова гвоздики в вёдрах. Женщина со свечой. На её глазах слёзы. Она не понимает, зачем. Почему. Как. В пяти метрах от неё девушка с лицом усталой лошади кого-то ждёт. Стоит, облокотившись о перила. Читает книжку Коэльо. Одиннадцать минут. Равнодушно листает страницы. Скучно. Ей всё равно. Всем всё равно.
Чужая смерть всегда безразлична.