«снег быстро падает раз-два и завалил все кругом но хоть потеплело. таак подумать надо, но второй круг я все-таки нарежу. господи устал-то как, скорее бы в берлогу. падает-то снег падла все следы засыпает без устали, ну и смыслу в этом нарезании кругов? <..> жрать охота хоть лапу соси, вот и ветки трещат от мороза, а воет диким воем кругом вьюга. и жрать блять нечего. поспать надо. и снова на променад, бегать, маячить коричневым боком среди белого, как говорят мудаки, великолепия. эти чертовы, гнусные пидоры меня когда-нибудь убьют? <..> тупая тварная жизнь я лучше лягу пусть вдали воет вьюга, никогда она не закончится никогда меня не убьют. а помнишь, как бывало тупейшие сосиски еле теплые в тупом картофельном пюре, и шум стульев в туп столовой которые двигают, шумят ****ёж кругом и противно и сытно. суть моя смерть моя со знаком минус. убьют меня и я воскресну снова эти праздничные флажки запотевший графин с водой запотевший графин с водкой и лица цветные лицо черно-белое на портрете и все будет снова опостылевшее и надоевшее адуба не дать только, и ну-ка пошли все нахуй отсюда я еще вернусь туда где хорошо, и почитаю этого дурака пруста издание тридцать четвертого года ни слова не понимая метафоры-***форы а сытно спокойно и тепло дышит со всех сторон и топтанье вокруг какого-то таинства искусства топ-топ-топ».
Отпастушил Герасим два года и попал в армию. Прошел неплохую школу жизни: научился разбирать и собирать автомат, мыть туалет, чистить картошку, понял, что такое дисциплина и ответственность. Вернулся младшим сержантом, подтянутым и аккуратным молодым человеком. Снова взял в руки кнут.
Целыми днями он сидел на разных травах, приглядывая за стадом, ленивым и вялым, как и он сам. Но Герасим дембельнулся, а стадо – нет, и в глубине души Герасима, подобно гусенице на дне бутылки текилы, лежало что-то проспиртованное и вроде бы ненужное, зато придающее сосуду дорогой, притягательный блеск. Ни бутылке, ни текиле гусеница не нужна, зато условно необходима потребителю, определившему себя гурманом.
Четыре года назад жена председателя колхоза своим цепким взглядом выхватила Герасимово нутро – неиспорченную цивилизацией, незагаженную пестицидами и стероидами то ли душу, то ли розовое мяско натюрель, и агрессивным махом первопроходца начала трамбовать собой, боеспособным венцом природы женского пола, сперва одну голову, а затем вторую – с мощными надбровными дугами и прозрачными голубыми глазами.
Впрочем, усилия оказались напрасны. Угрюмая доброта и нестерпимо стабильная доверчивость Герасима вызывали страх у физических и прочих законов природы. Его разум и совесть оставались чисты, как абсолютный вакуум, несмотря на всевозможные вливания извне. Когда Герасим лежал под кустом, закинув руку за голову, а жена председателя колхоза полулежала рядом, склонив голову ему на грудь, а на кусте висел пиджак Герасима из серо-зеленого сукна, увешанный армейскими регалиями за доблестную службу, меткую стрельбу, сданные сверхнормативы ГТО и пр. и пр., то и тогда мысль Герасима неторопливо блуждала среди небесных сфер, близко, впрочем, к ним не приближаясь и даже, как будто, сторонясь. Что говорить о благосклонном внимании Герасима к тем, кто рядом? Оно вовсе не было благосклонным. Оно вообще не было склонным, и поэтому волю Герасима колхозники называли несгибаемой, а жене председателя так нестерпимо хотелось растерзать Герасима на куски и сжечь, пока они, неприятные на вид куски, шевелятся и дрожат.
«время бесконечно голод щас закончится, глаза боятся, руки делают, ноги несут электрозарево над перелеском, белое поле, вытоптанная белая тропа. красная дорожка с зеленой канвой лампасами цепляют когти тормозят прижимают, обижают! перестать быть человечком! раздобыть! то! что! мне! надо! черно! вдали! <..> черные доски тяжелый снег скрип писк птица за шею запах еле тепла птица еще птица ни веревки нихуя ни души кругом на****ить тепло в печке горячо пусто бутылка с****им оправдаем неуклюже бежит баба хозяйка орет дура я углами видно за версту *** с ним болтаются птицы блять поднять орет как резанная снег! ноги вязнут! а ничего! пожрем! вышлем! счет! да пош! ла! на! хуй! цлый! крят! ник! … пот… пот… пот… лес вот».
Когда выпал снег, животные переместились под кров, а Герасим, чтобы удовлетворять свои насущные потребности, устроился грузчиком в сельпо и каждое утро, до рассвета, разгружал грузовик с продуктами, доставленными для селян из города.
Брезжил рассвет, Герасим вынимал из кармана холодную бутылку водки и ставил ее на перевернутый деревянный ящик у входа «для персонала». Шофер брал из кармана две стеклянные, бережно хранимые стопки, потом задубелыми от мороза, плохо гнущимися пальцами разливал водку, соблюдая при действии аптекарскую точность.
Герасим поднимал стопку, глядел сквозь нее на мир, на грязно-синюю кабину грузовика, покрытую инеем, на кружащиеся в лиловатом предутреннем небе снежинки или просто лиловатое небо безо всяких там; затем опрокидывал в глубокий свой рот с двумя рядами ровных бескариесных зубов как стопку, так и преломленный цилиндрической формой мир.
Образ жизни, принятый Герасимом за основной, наглядный, беззастенчиво прилюдный, возмущал председателя колхоза до половины глубины души. Еще более расстраивалась его жена, по какой-то своей, понятной ей одной причине. Скромная же птичница Алевтина, мать Герасима, скорбно несла свой тяжкий крест и Герасимов обед к магазину, когда часы на стене ее кухни тихо пробивали двенадцать часов, угасая в силе звука к двенадцатому удару.
Первого числа февраля человек Амфитеатров, муж Алевтины, сунув в сумку холодную курицу, кусок обсыпанного солью и красным перцем шпига, полбуханки хлеба и минутой ранее початую бутылку водки, бережно положил сверху рукопись романа «Пашня», оконченную накануне. Герасим опрокинул первую стопку, поставил ее на ящик и увидел из-за плеча шофера приближающуюся к ним фигуру Амфитеатрова, всю перекособоченную ветром и гнущуюся к земле.
– Поехали! На поезд опоздаем! – злобно бросил писатель шоферу, и тот, торопливо прополоскав водкой рот, пополз в кабину.
Амфитеатров резко посмотрел на Герасима.
– Беспонть выросла! Недочеловек! Вот тут – люди, а ты… – он стукнул ладонью по сумке, потом безнадежно махнул кистью сверху вниз.
Воспользовавшись отъездом Амфитеатрова, председатель колхоза навестил Герасима и его мать, Алевтину. Будучи человеком стремительным, на решения и действия спорым, он сразу перешел к делу:
– Алла, ты не видишь, что твой сын растет разгильдяем и алкоголиком? Как, сердчишко-то не побаливает по этому поводу?
– Ой, как же, сердешный, не побаливает? побаливает, а чо делать-то?
Председатель колхоза презрительно фыркнул и перевел взгляд на смирно сидящего в углу Герасима.
– А тебе, Герасим, не стыдно?
– Не стыдно, бать, но чо делать-то? Делать-то, по сути, и нечего.
– Чо делать?.. – задумался председатель, выстукивая пальцами дробь на столешнице. – Чо делать, говоришь…
«*** сориентируешься в лесу. <..> деревья голые. мерзнут. где та деревня хуй проссышь. огня бы огня. человек без огня хуйня. и эти уёбки тупые найти меня никак не могут. охотнички. рыло шире стола наели телефонной трубкой в ухе почесать могут а на охоту щеманулись ублюдки. а лесник! профкадр. это у нас профкадр! ликероводочный кадавр. и хуй ведь съебешь куда. укоризна в голове ее постановка, невыполнение скромной но важной просьбы. пидармоты. уже опять есть хочется... и семеро по лавкам сидят тоже жрать хотят. я один, а их семеро. козлов. мучайся поэтому теперь. а эта ****а черное платье наденет и в театр сегодня вечером пойдет. <..>никогда не понимал этой музыки. вивальди блять похоже. реквием-хуеквием вивальди-хуяльди салтыков, блять, щедрин. а тут вдруг начал допопоминать». Издалека донесся протяжный и проминоренный волчий вой.
– Аллоалла? Герасимаатец к себе просит! Срочно! – бросив трубку одного из двух местных телефонов, жена председателя колхоза повернула к мужу лицо. – Ну, позвонила.
– Спасибо, дорогая, великодушно тебе признателен! Принеси-ка нам из холодильничка еще бутылочку.
«че это ноги совсем онемели… не дойти никуда… куд-куда… перья кругом… кости… валяются… валяюсь… обсосанные перья… жрать крупными горстями снег… трубка вместо желудка… вместо желудка какашка… в трубку свернулась… плечи связаны… шкуру уже давно не снять а снять так дуба… туба… тубо… да… то есть нет».
– О, какого богатыря вырастил! Косая сажень в плечах!
– Здрасте…
– Заходи, Герасим, за стол садись, вот тарелка твоя, а вот я тебе сейчас и стаканчик дам.
– Не, погоди, не садись пока. Возьми-ка подкову, над дверью висит, ты повернись, увидишь… Во-от, а теперь разогни-ка ее!
– Ого! Силен, брат!
– Ну, теперь согни ее обратно, на место повесь и за стол садись… Давай-давай, садись, не стесняйся... Это – Сергей Борисыч, мой старый друг и, так сказать, соратник. Не менее, чем я, ответственный работник. Естественно, коммунист. Хороший и большой человек, чего и тебе желаю.
– Да ты ешь, Герасим. Вот картошка, вот грибочки соленые, вот огурчики, маслице. Ну, чего? Налейте же парню, с мороза ведь.
– Ага, ешь давай. И пей… Ну, за здоровье наше, зима-то какая лютая выдалась. И ведь поди ж ты, никто ни разу не заболел. Чтоб так и дальше было! Здоровье, друзья мои, это самое важное в жизни человека, то, что не покупается ни за какие деньги.
– Эт ты правильно сказал! Молодец!
– …Слышь, Герасим? Помнишь, ты мне давеча говорил, что тебе делать нечего?
– Ну.
– Так вот нашлось для тебя занятие. Ты ж у нас парень мощный – по твоей фактуре и занятие… Ну, это Сергей Борисыч лучше меня расскажет, во всех подробностях.
– Тут, брат, дело такое, интересное… Представляешь, никогда в наших местах, в нашей областной юрисдикции, так ска-ать, медведей не было! А по осени в лесничество наше приехали важные люди погостить, отдохнуть, развеяться. Ну, оно и понятно: так, как они работают – нам и не снилось. Им, ребятам этим, медвежьей охоты захотелось поначалу. Звонки пошли сплошняком: нужны, мол, медведи, раз уж едем в ваше лесничество. Пообещали им медведей. Сами же звоним наверх, в город, что, дескать, за дела? Какие медведи, когда их нету?! Нас успокаивают: будут вам медведи, не волнуйтесь, прием, главное, достойный окажите, а потом и медведи подтянутся. Ну, и успокоились мы, все чин-чинарем организовали, сам знаешь, как это бывает. Потом, конечно, ребята, что к нам приехали, о своей затее забыли, что тоже понятно: баня, лыжи, немного хорошей водки, красоты-природы средне-русской полосы. Уехали. Дело в конце ноября было. И вдруг, представляешь, буквально вот недавно, колхозница одна наша, Марфа Петровна, фронтовичка… многое пережила, думала покой найти на старости лет… возвращалась домой с почты… где она работает, чтобы не терять жизненного тонуса… и увидела медведя! И даже более того! Топтыгин украл у нее трех кур! Естественно, бедная пожилая женщина обратилась с жалобой в вышестоящие инстанции, то есть к нам, ко мне.
– Ой, ужас-то какой! А если бы он ее задрал?!
– Помолчи, мать! Не перебивай. Пускай Гера выслушает.
– Да я слушаю, батя…
– Ну так вот! Мы сразу смекнули, что этого медведя заслали из города, хотя, по сути, он нам был уже не нужен... Но! Есть зверь – и есть проблема. А если есть проблема, значит, ее надо решать. Твой отец, Герасим, порекомендовал нам тебя. Я объясню, почему. Лесник наш, прости господи его душу – надеюсь, никого не оскорбил этой ремаркой? – не просыхает с начала декабря. Человек слабый, безвольный, оно и понятно. Ребята, безусловно, заслали ему денег. Что в результате? Лесник в глубоком запое, выйти из которого ему позволит лишь финансовый кризис. А медведь орудует, так сказать. Орудует во всю силу, беспокоит достопочтенных, достойных всяческого уважения стариков, калеча их заслуженную старость…
– Короче, Герасим, привали медведя. Тем самым ты окажешь услугу не столько Сергею Борисовичу, сколько нам, твоим родителям, а также несчастным старикам, которые заслужили спокойную старость, но вместо этого вынуждены терпеть нападки сошедшего с ума зверя. Я буду откровеннен: нашлись бы и другие желающие поохотиться на медведя, настоящего медведя, но я предпочитаю, чтобы это сделал ты. Мы, разумеется, обеспечим тебя всем необходимым – помощниками, собаками, всем, что необходимо.
– Не, бать, мне неохота. Мишку, по правде говоря, жалко.
– А людей тебе не жалко?! Нас, твоих родителей! Которые вынуждены смотреть на тебя, прозябающего целыми сутками у магазина и пьющего водку без конца-перерыва! Видишь стену? Видишь ружье? Оно твое. Отличное ружье. С гравировкой, которая тебе хороша знакома. Бьет без промаха. Ты знаешь. И ты знаешь, что ты – великолепный стрелок.
– Ну куда он пойдет на медведя? Какой из него охотник? Он и не охотился никогда! Да ему и неохота!
– Молчи, мать! Охота-неохота! Есть такое слово – «надо»!
– Да согласен я, Бог с вами. Надо – значит надо.
– Вот, золотые слова!
– И ружье мне никакое не нужно. Возьму вилы.
– Ну, эт ты, брат, раздухарился! Вилы он возьмет! Хо-хо-хо!
– Да он ножом динозавра привалит, молодец сынок! Мне чертовски приятно это слышать, честное пионерское! Но все-таки возьми ружье.
Герасим шел по лесу на лыжах, отталкиваясь от земли то палкой – с левой руки, то вилами – с правой. Блуждал довольно долго, хотя вышел с раннего утра, когда еще было темно.
Ему не хотелось зевать, но он зевал. Сама затея охоты казалась ему довольно глупой, но он не показывал виду. Примерно через три километра от края леса, он случайно обнаружил первый медвежий след. В двадцати сантиметрах от первого следа – второй. Потом и третий. И четвертый соответственно.
Пройдя пятьдесят метров по следам медведя, Герасим нашел их автора. У обсыпанной снегом сосны стоял высокого роста медведь и мучительно пытался пописать. Когда над снегом, присыпавшим корни сосны, поднялся пар, Герасим, зажмурив глаза, ударил зверя вилами в спину со всей силы.
Медведь упал на колени, потом, покачнувшись, на спину. Он издал нечеловеческий крик, хотя рассчитывал на что-то другое. Герасиму нестерпимо захотелось покончить с мучениями – и своими, и чужими. Он взмахнул вилами, и медведю вдруг показалось, что среди белого снега вокруг, вспорхнул вдруг демон с трезубцем в руках и на лыжах, полыхающий щеками, красными словно адский огонь или, может быть, раскаленная проволока. Но всё быстро погасло.
Местный специалист, ушедший из города на пенсию в деревню, обратил внимание на то, как легко снялась шкура с медведя. Мясо есть побрезговали, кинули на задний двор собакам. Животные остались довольны.