Без Гущина стало тоскливо, особенно грустно было смотреть на аккуратно заправленные пустующие две койки.
Я зашел в кабинет военфельдшера и сказал ему, что хочу попроситься на медицинскую комиссию на предмет определения моей непригодности к несению воинской службы. Он удивленно поднял брови:
– Четыре года прослужил и вдруг не годен. Что случилось?
Я стал ему объяснять, как будучи полуслепым, захотел попасть на войну и для этого обманул врачей, а поскольку война кончилась, теперь в армии мне делать нечего. Пока я рассказывал на его взгляд несуразные вещи, он недоверчиво хмыкал, а потом сказал:
– Медицинских комиссий в системе комендатур нет. Они есть в госпиталях. Но в Зноймо госпиталь упразднен, да и в других ближних городах тоже. Раненых–то свежих не стало. В моих правах направить тебя в тыловой госпиталь, но только при обнаружении болезни. Есть у тебя болезнь?
– Есть. Близорукость, шесть с половиной диоптрий.
– Это не болезнь, – скучным голосом произнес он и отвернулся. Но слегка подумав, добавил: – Ладно, я переговорю с комендантом, как с тобою быть.
Через день фельдшер, увидев меня на обеде, сказал:
– Комендант должен скоро поехать в Прагу, посоветуется с начальством относительно тебя.
И сразу мне припомнились слова военврача в лыжном батальоне, когда я обратился к нему с разбитыми очками: «В армию, парень, попасть легко, а вот вырваться из нее ох как трудно».
Что ж, подождем, какую весть привезет из Праги комендант.
Однако, в столицу ехать он не спешил: он готовился, как и другие офицеры, к дипломатическому вечеру, который через неделю и состоялся.
В нем приняли участие все сорок офицеров комендатуры. Рядовые тоже приняли участие, но только в качестве охраны. Инструктаж нам давал капитан Марин. Приказал до блеска почистить сапоги, а гимнастерку и брюки прогладить так, чтобы не осталось ни одной складки. И особое внимание мы должны обратить на встречу гостей, в качестве которых будут городская власть и цвет интеллигенции.
Приветствовать гостей мы должны по–ефрейторски. В Красной армии, как известно, по–ефрейторски приветствуют только генералов и маршалов. Капитан взял из угла одну из двух винтовок, чтобы показать нам, как надо приветствовать. Конечно, по Уставу мы это изучали. Но то, что показал капитан, было изумительным. Мы, шестеро солдат и старший лейтенант, сидим у стены на стульях, а капитан встал с винтовкой на середину кабинета и позвал меня, сидевшего с краю.
– Вы – мэр города Зноймо. Идете вы с супругой не спеша, чинно. Когда вы приблизитесь ко мне на десять шагов, я буду приветствовать вас. И так идите, Дарин, и чувствуйте себя мэром.
И вот, представляя себя мэром, я иду к капитану. Хотелось идти величественно, но не получилось. У рядового Красной армии такое качество даже в самом сладком сне не сможет привидеться. Даже сам вижу, как иду я ленивой небрежной походкой. Иду и смотрю на капитана: стоит он, прижав к правому боку винтовку. А сам он не шелохнется, как неживой. Только серо–синие глаза его уперлись в противоположную стену.
И вдруг, задрав слегка голову, он повернул лицо в мою сторону, а ствол винтовки с блеснувшим штыком приставленном у ноги прикладе, молниеносно откинул вправо. Но особенно поразило лицо с сияющими глазами. Оно было таким радостным, что я поневоле смутился и чуть не остановился, так замедлили движение. Я, завороженный взглядом коменданта, так пожирал его глазами, что, ничего не видя перед собой, налетел на стол и чуть не упал на него.
– А теперь вы будете часовым, а я мэром города, – сказал капитан и передал мне винтовку.
Он отошел к двери и начал шествие. Ах, как он красиво шел! Левую руку согнул в локте, будто за нее держится дама, а правой взмахи делал короткие плавные и шагал очень медленно. Это была величественная картина, которой мы все залюбовались. Казалось, будто даже прекрасную молодую даму мы видим рядом с ним. Поневоле подумалось, уж не графского или княжеского рода она сам.
Поравнявшись со мной, он опустил вниз левую руку, выпрямился и вновь стал боевым командиром.
– Не годится, – резко заявил он. – Голову поднимать следует выше, взгляд и все лицо должны выражать радость. Представьте, что вы встречаете не чужих людей, а старшего брата своего с супругой, которых не видели много лет, – капитан сделал паузу, слегка задумавшись. – Ну ладно, до вечера старший лейтенант подшлифует. Постави винтовку на место, – сказал он мне, а сам сел за свой стол и, глядя на нас вдумчивыми глазами, сказал: – Прошу вас, ребята, отнестись к этому мероприятию со всей ответственностью. Этот дипломатический вечер должен сыграть важную роль в сближении наших народов. Помните, мы пришли сюда, не как временные победители, а как верные друзья. Нам с вами предоставлена честь установить и начать эту дружбу, – капитан снова сделал паузу, слегка задумавшись, и затем заговорил более задушевно: – Запомните, ребята, от вас, от рядовых, тоже во многом зависит успех мероприятия. Вас я бы назвал фасадом дипломатического вечера. Гости увидят вас, часовых, первыми. И вы можете им понравиться, а можете и оттолкнуть своим скучным, постным видом. Я надеюсь, вы вместе со старшим лейтенантом Камелюком отлично подготовитесь к торжественной встрече наших гостей.
До обеда оставалось три часа, и все это время с небольшими перерывами на перекуры старший лейтенант настойчиво муштровал нас по методике капитана. Даже попрактиковали мы строевой шаг, которым я не занимался почти три года. Когда мы спросили старшего лейтенанта, зачем нам это нужно, он объяснил:
– Смену часовых мы произведем таким же торжественным порядком, как меняется караул у мавзолея Ленина.
И мы четь ли не целый час отрабатывали эту торжественную процедуру.
Экзамен принял у нас сам комендант в сопровождении свиты. Верно, слегка поморщился, но в основном остался доволен. Он же назначил и очередность часовых. В первую, самую ответственную смену, назначил меня и москвича Мушкетова, стройного, атлетического сложения парня. Я же был избран за свои очки, которые, как принято думать, придают лицу некую интеллигентность. В 6 часов 30 минут старший лейтенант привел нас с Мушкетовым к старинному двухэтажному зданию с колоннами и высокими полукруглыми окнами. Мы встали по обе стороны массивной двустворчатой двери, блиставшей инкрустациями и бронзовыми ручками. Блестели и наши начищенные винтовки, а штыки прямо–таки сверкали от смазки. Такой же смазки удостоились и наши сапоги, своим сиянием напоминающие сапоги Сталина, портрет которого в новой форме генералиссимуса висел в кабинете коменданта.
Старший лейтенант вскоре ушел в здание. С таким невысоким чином на торжестве встречи ему нечего было делать. А вместо него вышел первый заместитель коменданта – низенький толстый майор Огурцов, солидность которому придавала большая голова и круглое, как мяч, багровое лицо.
И вот мы стоим с Мушкетовым лицом друг к другу, не шевелясь, как истуканы, ибо знаем: за ними из окон наблюдает не одна пара глаз. И майор тоже чувствует внимание к своей персоне. Поэтому, порядком волнуясь, он то ходит, потирая ладони, то останавливается и с мучительным тоскливым взором смотрит на окна. И мучения эти понятны: откуда ему, крестьянскому сыну, знать, как надо встречать и общаться с людьми высшего сословия. Среди гостей наверняка и графы и бароны будут.
Мы с Мушкетовым нет–нет, да и косим глазами на дальний конец площадки, раскинувшейся перед охраняемым нами домом. Оттуда, где проходит улица, должны подъезжать важные гости. И вот неожиданно от лучей закатного солнца сверкнул своими стеклами длинный бежевого цвета лимузин, а за ним следовал еще один. Майор застыл, а машины, как роковое наваждение, двигались прямо на него. Вот одна остановилась близ него, то же самое проделала другая. Из машины вышли подтянутые молодые люди, которые легко подскочили к задним дверцам, открыли их и помогли выйти солидным мужчинам в черных костюмах и шляпах, а за ними нарядным дамам с высокими прическами. Вся четверка быстро собралась вместе в один ряд с дамами посередине. К ним быстро устремился наш майор. Он подал руку крайнему мужчине, при этом сказал по–чешски какую–то заученную фразу. А потом… потом… вышел конфуз. Он хотел протянуть руку даме, но сделал это наполовину, вспомнив, что по данной ему инструкции первым протягивать дамам руку не положено, и он быстро отдернул ее, от растерянности не заметив, что дама уже сама хотела подать ее, и ручка ее повисла в воздухе. А он резко направил руку направо, минуя соседнюю даму, ко второму мужчине и двинулся вслед за своей протянутой рукой в его сторону. Мы увидели, как весело усмехнулись дамы.
Все впятером направились в нашу сторону. Мы с Мушкетовым заранее условились, чтобы начать приветствие синхронно, он подмигнет мне левым глазом, который гости не могли видеть. Пока гости не близко, мы стоим со строгими лицами, обращенными друг к другу. А когда Мушкетов мигнул, мы оба молниеносно выбросили стволы со штыками в сторону, отчего дамы даже вздрогнули, а лица наши, обращенные к ним, засияли от восторга. Мы прямо–таки пожирали их влюбленными глазами. Не знаю, положено ли по Уставу Красной армии, приветствуя по–ефрейторски, поворачивать голову вслед за идущим генералом. Но нам приказано было так.
Майор проводил гостей в открывшиеся двери, где эстафету у него приняли два капитана, которые повели гостей на второй этаж, а там их будет встречать сам комендант.
Тут же покатила вторая машина, из которой вышли пожилой господин и две дамы, причем одна из них совсем молоденькая. Как узнали мы позже, это был со своей женой и дочкой известный профессор, который смело высказывался в газетах о своей любви к нашей стране.
Майор уже наловчился встречать гостей и не стеснялся, как вначале. Но ляпсусы все равно допускал. Вышедшей из седьмой машины даме он так старательно пожал ручку, что она ахнула, вытаращив глаза. Но что поделаешь – ради дипломатии все можно стерпеть.
Мы уже десять раз произвели ефрейторское приветствие, а потом перестали считать. Когда поток гостей иссяк, мы облегченно вздохнули и даже присели на минутку на выступавшую кромку фундамента. А машины не уходили. Выходившие из них шоферы встречались друг с другом, закуривали. К нам они почему–то не подходили.
Теперь все наше внимание приковано было ко второму этажу, события которого мы не видели, но отчетливо слышали в открытые окна. Комендант произнес трехминутную приветственную речь, которую после каждого предложения воспроизводил переводчик. Конечно, закончил он речь здравицей в честь великого Сталина, после чего все зааплодировали и поднялись, прогремело «ура». А когда в бокалы из красивых бутылок налили старого вина, первый тост комендант провозгласил, конечно же, за величайшего стратега генералиссимуса Сталина. Второй тост за победу антигитлеровской коалиции над германским фашизмом. Особенно тепло был встречен тост за вечную дружбу народов СССР и Чехословакии. Произносились тосты за здоровье городского головы, за коменданта, за интеллигенцию города Зноймо и за всех его жителей.
В 8 часов, когда пришла наша смена, наверху вовсю гремела музыка и начались танцы. Что нам с Мушкетовым оставалось делать? Не пойдешь же скучать в свою комнату. Сдав сменщикам пост и винтовки безо всякой тожественности, как предполагалось по данному нам инструктажу, мы с Мушкетовым поднялись наверх, но не в зал, конечно, а на кухню. Присутствовавший при сдаче поста наш разводящий молоденький лейтенант увидел, конечно, куда мы идем, но из вежливости не сказал ни слова.
– Мы, главные встречающие, заслужили, конечно, чтобы нас хотя бы покормили, – мы так и сказали шеф–повару, русскому, который, оказывается, был специально приглашен из города Брно, где еще стояла пехотная дивизия, не отправленная на Дальний Восток воевать с Японией. Он только командовал, а все яства готовили повара, набранные из местных ресторанов.
Большеглазый тощий шеф-повар, прослушав нашу просьбу, сказал:
– Что касается накормить – это проще простого. Но вы и выпить попросите, – мы переглянулись с Мушкетовым, а шеф спросил: – Дежурство свое вы совсем окончили или еще заступите?
Мы и сами толком не знали, встанем ли еще на пост. По распорядку наша смена заступает в 11 часов. В нашей стране такой вечер с выпивкой затянулся бы далеко за полночь, а здесь кто его знает. Поэтому мы, не сговариваясь, решили при сомнении чашу весов перетянуть в свою пользу.
– На сегодня мы вольные птицы, – образно ответили мы, избежав прямой лжи об отсутствии дежурства.
– Тогда вон из той большой бочки наливайте, а из меньшей нельзя, – сказал нам шеф-повар, а поварам приказал что–то по–чешски, и те стали угощать нас, севших за стол в угол, разнообразными яствами, о которых мы не имели никакого понятия. Но прежде всего мы, конечно, налили себе по бокалу вина из большой бочки, в которую был ввинчен кран. Потом стали наливать и из маленькой, в которой вино было ароматнее и покрепче. Думается, шеф не заметил нарушения запрета, ему не до этого было. Его то и дело подзывал к дверям капитан–распорядитель по части угощения.
Вечер был в полном разгаре. Пели, танцевали под музыку духового оркестра, снова произносились здравицы, верно, уже под гул общего оживления. Но вдруг приятное веселье сменилось шумом, грубыми выкриками, нецензурщиной, раздался женский крик, прогремел выстрел. Казалось, взрывается весь зал, потому что все кричат друг на друга. «Неужели офицеры передрались из–за женщин», – мелькнуло в голове. Хотелось посмотреть, что там творится. И в то же время чувствовалась боязнь из–за своего бессилия и бесправия перед командирами. Вовремя вспомнил пословицу: «Паны дерутся – у холопов чубы трещат». Повара, в том числе и шеф, прекратили работу и навострили уши.
– Пойдем? – предложил мне Мушкетов.
– Подождем минутку, – нерешительно ответил я.
Пока мы так раздумывали, на кухню ввалились трое незнакомых офицеров в танкистском обмундировании, и вместе с ними наш капитан–распорядитель.
– Вон в углу стоят, – сказал он, указывая на винные бочки, – выбирайте любую.
Танкисты швырнули в сторону стоявший на их пути стол и покатили большую бочку к выходу. Провожая их взглядами, мы услышали гул голосов спускающихся по лестнице людей.
На минуту все стихло. Только наверху еще раздавались отдельные голоса.
Что же произошло? Кто испортил так хорошо спланированный дипломатический вечер, на подготовку которого ушла не одна неделя?
А виной всему оказалась танковая бригада, только что прибывшая своим ходом из Австрии и погрузившаяся на железнодорожные платформы. Через полтора часа танкисты должны были отправиться на Дальний Восток воевать с Японией. И тут танкисты услышали танцевальную музыку, исполняемую духовым оркестром, и веселые голоса мужчин и женщин. Это показалось чудом, не слышанным с довоенных времен. И, конечно же, сразу рванули навстречу музыке. Это были те танкисты, которые уже были во хмелю, а в походе, как известно, этим в большинстве своем страдают командиры. Один подполковник, три майора, остальные чинами пониже, устремились к увеселительному заведению, в назначении которого они уже не сомневались, предвкушая предстоящие сладостные минуты.
Они беспрепятственно прошли мимо часового, который от неожиданности только рот разинул, увидев сразу столько командиров высокого ранга. А второй уже лежал в кустах, надравшись в стельку сладкого вина. Поднявшись наверх, танкисты возликовали от восторга, увидев на столах обилие вин в старинных бутылках и графинах, всевозможные закуски и фрукты и главное – танцующих с кавалерами прекрасных дам. Скажите, у какого военного, не раз испытавшего смерть и идущего снова на фронт, при виде всего этого не закружится от счастья голова. Те, кто были в похмельной жажде, устремились к столу, и с жадностью выпили по первому, второму, третьему бокалу и, помня, что времени в обрез, рванули к танцующим, оттолкнули их гражданских партнеров, а это в большинстве своем были переодетые офицеры комендатуры, добывшие на войне шикарные костюмы и теперь щеголявшие в них.
Заместитель коменданта майор Огурцов, ничего не понимая, ошалело смотрел на все это четь ли не с минуту. Дело в том, что он остался командовать важным дипломатическим мероприятием вместо заболевшего коменданта. Подполковнику, раненному год назад в голову, категорически запрещалось пить вино. Но чего не совершишь ради выполнения такого важного задания, которое дало тебе высшее командование. Вскоре подполковник почувствовал страшную боль в голове, и фельдшер повел его в ближайшую комнату, где и уложил на диван.
Конечно, с незнакомыми, хотя и незваными гостями, надо было поступить как–то по–другому, поделикатнее. Но не было этих качеств у туповатого Огурцова. Придя в себя, он подошел к пьющим у стола подполковнику и двум майорам и строго произнес:
– Товарищ подполковник, у нас проводится важный дипломатический вечер, и я от имени коменданта города….
Но подполковник прервал его:
– У вас тут бардак, и не мешай веселиться моим ребятам…
– Я сейчас вызову наряд, и всех вас арестуют, – закипел гневом майор.
– Ах ты, крыса тыловая! – возмутился подполковник. – Он еще грозится. Да я одним танком сейчас распушу всю вашу ****скую компанию…
Из коридора внезапно раздался страшный женский крик. Это молила о помощи семнадцатилетняя дочка профессора, с которой капитан–танкист протанцевал один круг и, дойдя до двери, поднял ее на руки и понес по коридору, выискивая свободную комнату. Родители девушки и несколько наших офицеров устремились следом. Они отняли девушку и схватили похитителя за руки. Крепыш танкист рванул руками и, вынув пистолет, выстрелил вверх.
– Подойди кто – получишь в лоб! – пригрозил он.
На шум вышел из ближайшей комнаты поддерживаемый фельдшером комендант. Среди танкистов он увидел подполковника и, вынув из кармана удостоверение личности и протянув ему, сказал:
– Я, комендант города Зноймо, авторитетно заявляю вам, что по заданию свыше провожу важное политическое мероприятие при участии местной власти. Но я понимаю и вас, снова идущих на войну. Я предлагаю вам взять из кухни хорошее вино, сколько вам захочется, и очень вас прошу увести своих подчиненных.
Танкист подполковник протянул коменданту руку:
– Вот это другой разговор. А то помощник ваш уже арестовать нас хотел.
Так толковый комендант прекратил разгорающийся скандал. Фельдшер повел его, шатающегося от слабости, обратно в комнату.
Танкисты уходили, а наш майор засеменил маленькими шажками за комендантом:
– Товарищ подполковник, гости собираются уходить. Что делать?
– Надо удержать их, пригласите к столу. Пусть немного еще повеселятся, чтобы хоть слегка смыть этот неприятный инцидент. Поговорите с городским головой, он поможет удержать гостей.
Конечно, веселье было уже не то, но за столом еще посидели и под музыку потанцевали. Первой собралась уходить супруга главного судьи города, высокая костлявая дама, обделенная вниманием наших офицеров. Вместе с мужем в разгар танцев они прошли в дверь и направились по парадной лестнице вниз. Однако выйти к своей машине они не смогли. Массивные двери снаружи были заперты. Возмущенные супруги побежали наверх, и жена истерическим голосом закричала:
– Нас всех арестовали! Никто не сможет выйти, потому что двери кругом заперты!
Это было сильнее взрыва бомбы, пострашнее того, что сотворили своим нашествием танкисты. Вначале гости, как один, все онемели. Вскоре в общем гаме раздались выкрики: «Как? Почему? Это произвол! Дикость!» Одна из дам упала в обморок. Несколько человек побежали к парадным дверям, чтоб удостовериться самим. Наши офицеры, уже бывшие в порядочном подпитии, пытались успокоить гостей, но их никто не слушал. Вернувшиеся снизу подтвердили арест и тем самым еще больше усилили панику.
Майор, ушедший проведать больного коменданта, услышав шум, тут же вернулся в зал, где на него все набросились. Он спешно направился вниз, увлекая за собою гостей. Думал, что двери быстро откроются, и наконец–то закончится этот осточертевший вечер. Он нажал на двери, но они не поддались. Затем стал изо всех сил барабанить кулаками и кричать, что он, майор Огурцов, приказывает немедленно открыть двери.
Неизвестно, понял ли майор истинную причину случившегося, но главным виновником–то был он сам, испугавший страшными угрозами часовых. Он пригрозил им, что если хоть одна чужая душа проникнет в зал, он часовых в тюрьме сгноит.
Наконец–то за дверьми что–то загремело, кто–то снаружи отбросил в сторону доску, и пред гостями предстал босой красноармеец. Да, да, как ни странно, но босой. Во всей форме – в гимнастерке с погонами, в брюках, с пилоткой на голове, но босой с белыми, как бумага, ступнями. Винтовка его стояла прислоненная к стене, потные портянки, от которых разило вонью, сушились на подоконнике. Тут же стояли сапоги, которые и были всему виной и от которых началось все это безобразие. У часового свои сапоги были весьма потрепанными, пришлось одолжить для почетного дежурства у друга. Но после часового стояния на посту сапоги стали, как колодки, жить ступни, и солдат решил, хоть на пару минут освободить ноги.
Что касается закрытых дверей, так это потому, что объевшись на кухне всевозможными блюдами, парню пришлось с расстроенным желудком то и дело бегать за угол дома и, помня угрозу майора, часовой запер двери, засунув за их вертикальные ручки толстую половую доску. Второй же часовой, напившись в стельку, уже лежал в кустах.
Конечно, в такой обстановке не до ефрейторского приветствия. Да и не до того было гостям. Не совсем еще оправившись от испуга, получив свободу, они спешно направились к своим автомобилям.
Ничего хорошего дипломатический вечер не дал. Хуже того, коменданта с обострившейся старой раной на другой день повезли в госпиталь.
Виновника в таких случаях всегда находят. Майор сделал козлом отпущения нашего разводящего, молодого лейтенанта. На вечере ему так хотелось быть похожим на своих старших товарищей – бывалых офицеров, что решил не отставать от них. Когда они от слабых вин перешли к коньяку, он сделал то же самое, быстро запьянел, свалился и не смог контролировать часовых. За эту оплошность майор вынес ему строгое взыскание.
Невеселым был итог дипломатического вечера. Да собственно, если бы и не случилось никакого курьеза, то все равно вечер вряд ли принес бы какую–либо ощутимую пользу. Разумно ли было поручать военным заниматься тонкой дипломатической работой. Беда, коль пироги начнет печь сапожник, а сапоги тачать пирожник.