Идя по окраинным улицам Цнайма, мы спрашивали у редко встречаемых прохожих не о том, где расположена военная комендатура, а как пройти к центру города. Мы знали, что комендатуры располагаются только в центре.
И действительно, она оказалась в шумном от многолюдья месте, в красивом двухэтажном доме с колоннами. Костя Манин, снова надевший свои сержантские погоны, построил нас напротив парадных дверей и сам пошел докладывать о прибытии.
Его не было минут десять. Мы вначале молчали, ожидая его возвращения с каким–нибудь офицером, а напоследок некоторые из нас стали высказывать тревожные предположения. Наконец Костя появился в массивных дверях один. Лицо его было серьезным, но без тени тревоги.
– Пойдемте за мной, – сказал он просто, проигнорировав армейские команды. В коридоре я уже хотел спросить, все ли обошлось, но спускавшиеся с верхнего этажа двое офицеров помешали этому.
Костя вывел нас во двор с декоративными деревьями, клумбами и цветами. Он построил отделение в шеренгу по одному, и тут же из здания вышли подполковник, майор и старший лейтенант.
С приветливым приятным лицом подполковник, оказавшийся комендантом, нам понравился сразу. И не только лицом, но и молодецкой выправкой. Энергичностью и, конечно, своей речью.
Отделившись от своих спутников, оставшихся чуть поодаль, он подошел к нам, с интересом оглядел, пройдясь взглядом слева направо по нашему строю, и сказал:
– Как вижу, ребята, по вашим лицам, вы отдохнули хорошо. А потому я надеюсь, что теперь с новыми силами вы продолжите свою службу со всей старательность и честностью в комендатуре города Цнайма, а правильнее сказать – Зноймо, потому что так свой город называют сами чехи. Да, именно с честностью служить. Я это специально подчеркиваю, потому что здесь вам придется зачастую принимать решение самостоятельно, со всей личной ответственностью.
Ох, как верно и метко определил комендант нашу будущую службу. Ведь буквально через неделю я столкнулся именно с такой ответственностью, когда для моей жизни важнейшее решение я должен был принять самостоятельно. А пока подполковник знакомился с нами, расспрашивал подряд одного за другим. За эти десять минут, слушая ответы своих товарищей, я узнал о них больше, чем за месяц совместного похода. Тогда, наслаждаясь безмятежным отдыхом, мы не загружали себя ненужным любопытством. Только теперь я узнал, что Федя Гущин работал мастером на военном заводе. Костя Манин ушел с последнего курса педагогического института. А Ваня Клетцкин окончил только четыре класса. Дальше учиться война помешала, надо было в колхозе работать.
После встречи с комендантом нас повел в ресторан старший лейтенант с тонкими черными усиками, занимавшийся хозяйственными вопросами. Я не оговорился – именно в ресторан, потому что в комендатуре своей столовой не было, а за границей, в том числе и Чехословакии, в нашем понимании столовых нет. Обстановка в ресторане шикарная. Полы паркетные, стены украшены картинами, на столах белоснежные скатерти и всякие красивые баночки в виде фигурок. Это для перца, горчицы, соли и других специй. А вот зачем гусиные перья в специальной вазочке – вначале не могли понять. Гущин, улыбаясь, долго смотрел на нас. А потом, взяв одно перышко, демонстративно стал ковырять им в зубах. Я заподозрил, что он уже бывал в западных ресторанах – так уверенно вел себя здесь.
Покормили нас очень хорошо. Одно не понравилось – с салатом и супом мы ели легкий, как лебяжий пух, белый хлеб. Но по солдатскому своему курорту мы уже знали, что за границей ржи сеют мало, а потому черный хлеб здесь редкость.
Поселили нас на первом этаже по три человека в комнате. Как в госпитале, на каждого кровать. Постели совершенно новые с красивыми покрывалами. У каждого возле кровати что–то вроде туалетного столика с закрывающимися ящичками, а посередине комнаты большой стол из красного дерева. Даже картина на стене веселая – пейзаж с овечками.
Костя Манин, проведший вторую половину войны писарем в штабе дивизии и не испытавший тяжких солдатских невзгод, на другой день сказал, лежа на кровати после ужина:
– Друзья мои, сознаюсь – так хорошо в армии я себя еще не чувствовал.
Мы втроем, я, Федя и Костя как сержант за старшего, патрулировали по улицам города. Поскольку никакой воинской части в городе не стояло, не повстречали мы и солдат–одиночек или группами. Только по одной из центральных улиц Проша танковая колонна в сторону станции, где и была погружена на платформы для отправки на Дальний Восток воевать с Японией. Наше патрулирование напоминало легкую безоблачную прогулку. Вечером нас сменила другая тройка. Распорядок наших дежурств составлял лейтенант, неразговорчивый и нестрогий.
Удивительным было то, что в комендатуре служили более сорока офицеров, а нас, нижних чинов, вместе с двумя сержантами, было вдвое меньше. Надо сказать, что через неделю после нашего появления, в комендатуру прибыло еще одно отделение солдат. Их отправили сюда вместо нас, которых не могли нигде разыскать.
Через неделю пришла беда. Отбой у нас был в 23 часа. Мы с Федей уже стали укладываться в постели, а Манин отсутствовал. «Наверно на втором этаже с офицерами в шахматы сражается», – подумал я и нырнул в свою мягкую постель. Но почему–то не спалось.
– Видимо, серьезный противник попался Косте. Поэтому он так долго не возвращается, – тихо произнес я, заметив, что Гущин тоже не спит.
– Он сюда больше вообще не возвратится, – грустно и загадочно сказал Гущин.
– Как так? – четь не вскрикнул я. И присел на кровати, предчувствуя что–то нехорошее.
– Он отправился в госпиталь, – холодным тоном сказал Федя и добавил, будто бомбу взорвал: – В венерическое отделение.
– Ничего себе, – только и смог вымолвить я, а потом недоуменно произнес: – ну как же так, он ведь здесь все время был с нами. От кого же он мог словить?
– От Эльвиры, – скучно ответил Федя.
– Как?! Не может быть! – вскричал я.
– Это доказано уже тем, что вместе с Костей отправили и Ваню Клетцкина, – невозмутимо заявил Федя.
Я долго не мог вымолвить слова, потом спросил:
– Как ты думаешь, она сама знала о своей болезни, нет? Может, она и ехала–то в венерический госпиталь, поэтому и не торопилась, а предпочла у нас задержаться, поразвлекаться перед долгим скучным лечением.
– Нет, Сева, сама она не знала. Ведь это у нас зловещая ранка показывается на видном месте, а у них же все внутри. То, что она не знала, доказывает и то, что она дала свой московский адрес, а хала она к родному брату, генерал–лейтенанту Кустову, Герою Советского Союза. Я о нем читал в газете, когда он еще полковником был. Героя тогда он и получил.
– Но если у женщин эта болезнь обнаруживается нескоро, то может получиться так, что она заразит еще множество мужчин, тем более, она такая жадная до них.
– К сожалению, Сева, так и случится. Блаженствуя возле брата–комдива, они и после демобилизации сможет месяц, а то и больше прожить в окружении высшего и старшего комсостава. А потом будет скандал, когда кто–то из приближенных генерала обнаружит, от кого заразился. А потом месячное прозябание в венерическом госпитале, и только оттуда домой. Да, Сева, – добавил в заключение Федя, – незавидная судьба у наших армейских девушек.
Через неделю у нас произошло такое событие, которое четко определило наше предназначение в комендатуре.
В теплый августовский вечер после ужина нас собрал в своем кабинете сам комендант. Мы чинно уселись на стулья вдоль стен, и подполковник. Встав со своего места, строго произнес:
– Ребята, вам предстоит выполнить весьма ответственное задание, – он взял со стола указку и, повернувшись к висящей на стене карте, сказал: – Это карта города Зноймо, или Цнайма, как назывался он при немцах. По нашим оперативным данным, нынешней ночью в город должен прибыть опасный преступник. Приедет он на мотоцикле с коляской с юга, со стороны Австрии. Коротко о преступнике. Фамилия его Гринькевич. В звании старшего лейтенанта он дезертировал из Красной армии и, пользуясь фальшивыми документами, представлял себя офицером высокого ранга. Он посещал заграничные города и, угрожая оружием, грабил граждан. Награбленное прятал в тайники. Теперь, когда война кончилась, он решил собрать награбленное и уехать в такое иностранное государство, где надеется скрыться от наших органов. Въехать в город он должен предположительно вот через эту улицу, – подполковник показал указкой улицы и сказал их чешские названия. Построжавшим голосом он продолжил: – Нам приказано взять его живым или мертвым. Но ни в коем случае не отпускать, если появится в поле зрения. Расстановку засад поручаю произвести старшему лейтенанту Кириченко. Вопросы есть?
Никто из нас вопроса не задал.
Старший лейтенант Кириченко на главной дороге в засаду поставил нас с Гущиным. На двух параллельных дорогах тоже поставил автоматчиков. На нашей дороге позади метров за сто поставил еще засаду.
Стоим мы с автоматами в тени уличного фонаря за толстыми колоннами старинного дома, а старший лейтенант дает нам подробный инструктаж:
– Как только преступник приблизится на самое короткое расстояние, тут же один из вас дает очередь по мотору, дугой по рукам. И моментально бросайтесь на него. Имейте в виду, комендант не сказал, а я открою секрет. Москва обещает большую награду тем, кто поймает преступника. Да, чуть не забыл – ни в коем случае не курите. У преступника могут здесь быть свои агенты. Заметят вас и предупредят его.
Когда старший лейтенант ушел, Гущин, закинув автомат за спину, начал ходить вдоль ряда колонн, от первой до четвертой. Он сильно волновался, и я с явным недоумением смотрел на него. Было уже поздно, лишь в некоторых окнах горел свет и стояла полуночная тишина. На ее фоне особенно четко простучали колеса прибывшего товарного поезда.
Гущин остановился возле меня.
– Сева, скажи, пожалуйста, только откровенно, ты можешь убить из засады движущегося и ничего не подозревающего человека?
– Я уже подумывал об этом, – ответил я. – Если будешь стрелять в мотоциклиста по рукам, то обязательно попадешь в грудь. Так что я буду бить только по его мотору.
– Мне тоже не хочется быть убийцей, – немного помедлив, сказал Федор.
Мы надолго замолчали. Я стоял, прислонясь к колонне, а Гущин неустанно вышагивал взад–вперед.
И вдруг я услышал отдаленное тарахтение мотоцикла.
– Федя, мотоцикл! – обычным голосом, не таясь, сказал я, когда он был у дальней колонны. Он остановился, прислушался и подошел ко мне.
Четкое стрекотание мотоцикла быстро приближалось. Я повернул автомат на грудь и встал за колонну. Гущин обошел колонну и положил мне на плечо руку.
– Сева, ты не стреляй. Я все сделаю сам. Договорились?
– Да, – послушно кивнул я. И вот уже засверкала фара мотоцикла, свет ее все ближе, ближе, и уже под нашим фонарем. И тут рядом со мной раздалась автоматная очередь. Перед колесами мотоцикла мостовая заискрилась и задымилась. Гущин поднял свой автомат и дал очередь по уличному фонарю, который тут же погас. Мотоцикл круто повернул назад, а Гущин снова застрекотал автоматом по булыжникам мостовой.
– Сева, стреляй! – выкрикнул он.
Федор отстрелялся первым. Он отдернул с автомата опустевший магазин, швырнул его и вставил новый. Произвел в воздух небольшую очередь и сказал:
– Пошумели и хватит.
Израсходовав весь диск, я тоже прекратил стрельбу.
Минут через пять к нам прибежал старший лейтенант Кириченко.
– Оде он? – впопыхах спросил он.
– Нету его, – коротко ответил Гущин.
– Как нету? Вы же били по нему! – недоумевал и возмущался Кириченко.
– Он обхитрил нас, – стараясь быть спокойным, объяснял Гущин. – После первого же нашего выстрела по мотору он погасил из пистолета фонарь и повернул мотоцикл обратно с погашенной форой.
– Да–а, – просрали задание, – разочарованно протянул старший лейтенант и пошел снимать посты.
В расположение свое мы шли молча, оба взволнованные до предела. Поставив на пирамиду автоматы, мы зашли в свою комнату, Гущин несколько раз прошелся из угла в угол, остановился возле стола и сказал:
– А теперь, Сева, слушай. После всего содеянного я должен перед тобой открыться, – он сделал несколько шагов от стола, вернулся и присел. – Садись и ты, разговор будет долгий, – когда я сел, Федор, внимательно глядя мне в глаза, произнес: – Этого человека я хорошо знаю. Настоящая фамилия его не Гринькевич, как сказал комендант, а Сокольский. Я очень многим обязан ему. Поэтому должен был отплатить добром.
Федор сделал небольшую паузу, видимо, обдумывая дальнейший ход своей исповеди:
– Я с ним вместе пробыл более четырех месяцев, и какие это были месяцы, напряженные и опасные. Но прежде всего надо сказать, как я к нему попал. Был я заместителем начальника строевого отдела в штабе дивизии. А случилось это в польском городе Бохня. Активных боевых действий не велось, и командование армии решило немного подучит офицеров из штабов дивизий и полков. Направили и меня на трехдневный семинар. А надо сказать, была у меня девушка Ирина, только пять месяцев как призвали ее в армию. Вначале она была сменной радисткой и жила вместе со всеми девушками в роте связи. Я уже месяц как встречался с ней, объяснился в любви. Я тоже был первой ее любовью. Мы гуляли по городу по магазинам. Деньги у меня водились, и я купил ей золотые часики и всякие украшения. Короче, это были серьезные отношения, и мы решили, как только кончится война, поженимся. Но за день до моего отъезда мой начальник перевел ее к себе, и я не на шутку забеспокоился: он отличался изрядной блудливостью. Во время нашего прощания я спросил Ирину, как относится к ней майор Хомин, не проявляет ли чрезмерного внимания. Она смутилась, пожала своими тоненькими плечиками. «Прямых признаков не выказывает». – «А косвенных?» – прямо спросил я. Она еще больше смутилась и, слабо улыбнувшись, произнесла: «Да, – а потом добавила: – Федя, обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Ты же знаешь – я тебя люблю, а это главное».
Так мы расстались. А через три дня докладываю своему начальнику Хомину о прибытии, а он от меня глаза прячет, даже не спросит, что там за эти три дня учебы нового сообщили, только буркнул: «Приступай к обязанностям». Радистка, сидящая в его кабинете, тоже избегает моего взгляда. Пошел я к себе в кабинет. Рядом со мной работают сержант и ефрейтор – наши писаря. Угрюмые оба, тоже не смотрят на меня. Заныло у меня сердце. И обругал себя – почему от начальника не зашел к Ирине. Рядом с его кабинетом расположена его спальня, а через стенку от нее комната радисток. Ведь Ирина не дежурит, видимо, отдыхает. Пошел я к ней в комнату, а ее нету. Только одна сменная радистка. Их три служили при нашем отделе. Спрашиваю, где Ирина. Молчит, испугалась моего вопроса, только губы дрожат. Встряхнул я ее за плечи: «Отвечай, – говорю, – что с Ириной?» – «Она погибла». – «Как погибла?» – «Застрелилась». У меня подкосились ноги, опустился на стул.
А через минуту я и подробности от нее вынудил. Когда я уехал, в ту же ночь Хомин пришел к спящим девушкам. Их двое было. А третья дежурила в его кабинете. Второй он приказал дежурить у телефона в писарской комнате, хотя там никогда не дежурили. Ирина осталась одна, и он ее взял силой. Девушка, дежурившая в кабинете, слышала ее крики и стоны.
Утром Ирина не смогла идти на дежурство, не смогла даже с постели встать. Глаза безумные, в потолок смотрят. К обеду отошла немного, сказала подругам: «Он меня мучил. Сказал, что Федор теперь плюнет на меня, потому что я стала поганой».
Вечером Хомин повел Иру к себе в спальню, а утром на рассвете девушки услышали выстрел. Из хоминского пистолета она выстрелила себе в сердце.
Я не мог больше слушать рыдающую девушку, рванулся с места и ворвался в кабинет к Хомину, чтоб застрелить мерзавца. Открыл кобуру, но она оказалась пустой, пистолет по забывчивости я оставил в столе. Я набросился на него и стал бить кулаками по мерзкому лицу. Он выхватил пистолет и уже направил мне в грудь, но я рванул его рукой, и пуля ударила в потолок. На выстрел прибежали из других отделов и оторвали меня от Хомина, которого я стал уже душить. Через минуту двое автоматчиков повели мня на гауптвахту.
Начальник гауптвахты, которого я месяц назад сам назначил на эту должность, не посмел снять с меня погоны и ремень. Всю ночь я обдумывал свое положение и решил, что оно очень опасное. Воентрибунал, где председателем заседал друг Хомина, мне минимум 10 лет влепит. И я решил бежать. Начальник гауптвахты согласился помочь мне. Он назначил часовым молоденького солдатика, у которого я спокойно отобрал автомат, когда он сопровождал меня в нужник. Я открыл немецкий «Опель», стоявший во дворе, и посадил с собою обезоруженного паренька, проехал вместе с ним десять километров и отпустил, чтобы не раньше двух часов он смог доложить о случившемся.
Поехал на юг, выжимая из машины все, что она сможет дать. Через некоторое время, видимо, слегка уже остыв, я стал читать названия городов и понял, что они не польские. В центре какого–то городка у машины мотор заглох – кончился бензин. Пока ехал, ни о чем не думал, одно стремление было – подальше от того проклятого места. А остановился, стал приходить в себя и начало обуревать беспокойство. Даже мысль зашевелилась – может обратно ехать и сдаться, будь что будет. А как ехать, если бензина нет.
Не помню, сколько времени я находился в такой растерянности. Но я заснул, уткнувшись в руль. Проснулся от того, что кто–то дергал меня за плечо. В открытой дверце предо мною склонился майор в блестящем кителе, увешанном дюжиной орденов.
– Старший лейтенант, пора вам вставать, – вежливо произнес майор.
А я плохо еще соображаю со сна. Смотрю на него, потом мимо его головы и вижу стоящих за ним капитана и старшину. У них тоже кителя блестят золотом и серебром.
– Вы куда держите путь? – спросил майор и поднял голову.
Что я мог толкового придумать в таком состоянии? Да ничего. И я, тихо качая головой, честно ответил:
– Не знаю.
Майор обратился к старшине:
– Возьмите мой «Опель» и отгоните эту машину к нам во двор. – Потом он обошел мою машину спереди и сел на второе сиденье рядом со мной. – А теперь, – он положил мне на плечо руку, – вы мне расскажите все, что с вами случилось.
Я всмотрелся в него и на строгом волевом лице увидел такие добрые глаза, что сразу решил во всем открыться. Я совсем не плаксивый человек, а тут потекли слезы. Пока я рассказывал свою драматическую историю, приехал старшина, прицепил трос и повез нас во двор трехэтажного особняка. Это была комендатура. Майор повел меня в свой кабинет и расспросил подробно о моей службе и обо всей жизни.
Честно ответив на все его вопросы, я спросил:
– Скажите, товарищ майор, где я сейчас нахожусь. Я даже не представляю, в какой я стране.
– Из 1–го Украинского фронта вы проскочили сквозь зону действий 4–го Украинского фронта и очутились на 2–ом Украинском. Проехав часть Польши, вы проскочили с севера на юг Чехословакию и очутились в Венгрии в городе Кишварда. В вашу часть да и вообще никуда я сообщать о вас не буду. Моим подчиненным о себе вы также ничего не говорите. Да они и сами не будут любопытствовать. В целях вашей безопасности я бы вам посоветовал изменить внешность: постригите голову, отрастите усы. Форму сержанта мой старшина вам выдаст.
Такое странное отношение коменданта, призванного по закону требовать ото всех порядок и дисциплину, меня несказанно удивило. Конечно, разжалование в сержанты огорчило, но все же рад был хоть какому–то пристанищу.
А удивлялся в этой комендатуре с каждым днем все больше и больше. На другой день я в погонах сержанта пехоты и с новой красноармейской книжкой в кармане сел на «Опель», на котором приехал в этот город, и повез старшину в дом какого–то богача. Высокого толстого венгра под плач тщедушной жены старшина вывел из дома, и мы повезли его в комендатуру. Потом еще десять возили. Вечером некоторых я встретил бредущими из комендатуры.
Старшина использовал меня в первый день как шофера, верно, дважды вместе с ним я заходил в дом и, держа автомат на груди, участвовал в аресте указанных в списке людей. В течение первого дня задержали мы и трех военнослужащий Красной армии – одного младшего сержанта и двух рядовых. Отвели их в комендатуру и заперли в комнату на третьем этаже.
А однажды, это случилось на другой день, я зашел в кабинет коменданта и увидел, как он сгребал в ящик стола ворох драгоценностей – золотые кольца, браслеты. Часы. Перед ним стоял у стола незнакомый венгр, которого мы не возили.
Через три дня наша комендатура снялась и переехала юго–западнее более чем на 100 километров в город Тиссафюред. Двух рядовых и младшего сержанта, которые служили в эти дни в качестве охраны, комендант отпустил на продолжение их похода в свою честь. Кроме самого коменданта, на новое место приехали капитан, старшина и я.
В первый же час приезда майор Кудов, так в то время называли его, но это не настоящая его фамилия, вызвал меня к себе и сказал:
– Вы, Гущин, уже поняли, в какой комендатуре вы служите. Если вас все это не устраивает, можете сейчас же уйти от нас. Но я, отлично зная ваше положение, посоветовал бы вам остаться с условием, что в любое время вы можете уйти. При этом я вас снабжу всеми необходимыми документами, хоть в действующую часть, хоть в запасной полк, могу дать и направление в тыловой госпиталь для обследования внутренних органов.
– Я остаюсь, – ответил я коротко и прослужил у этого выдающегося человека еще четыре месяца вплоть до победы.
Да, он действительно выдающийся. И как человек и как артист. По неписанному положению больше трех дней в одном городе наша летучая комендатура не стояла. Орудовали в четырех странах – в Румынии, Чехословакии, Венгрии и Австрии. И каждый следующий город отстоял от предыдущего за одну–две сотни километров. Но вот однажды, а это было в словацком городе Тисовец, наш комендант познакомился с молодой учительницей, завалил ее подарками, но самое страшное – запил. В Тисовце мы уже пятые сутки жили, а это была недопустимая ошибка, потому что слухи о комендатуре, занимающейся поголовными реквизициями, ползли со скоростью ветра. Нас вот–вот накроет законная комендатура из ближайшего города Коково.
И я тогда решился на отчаянный шаг – вместе со старшиной мы связали коменданта пьяного прямо в спальне красавицы словачки, положили в машину и поехали на юг в Венгрию. Без его ведома новой комендатуры мы не открывали. Да и не смогли, конечно. Два дня он отлеживался в палатке, которую мы поставили на лесистом берегу Тиссы. Был уже март, и солнце припекала по–летнему.
Все это время он был хмурым, ни с кем не разговаривал, а потом отошел. Через две недели ночью заехал к словачке, и она рассказала ему, что после нашего отъезда буквально через час на рассвете нагрянули более десяти автоматчиков во главе с капитаном и строго ее допрашивали.
Приехав от словачки, Кудов пригласил меня к себе на квартиру, усадил за стол напротив себя и сказал:
– Я вам, Гущин, обязан своей жизнью. Трезвого они меня никогда не смогут схватить, а пьяного как миленького сцапали бы. В знак благодарности хочу предложить вот это, – он вынул из стола и протянул мне золотой портсигар. Я молча покачал головой.
– Я знал, что вы откажетесь, и все же должен был предложить, – он убрал портсигар в стол и отцепил свои наручные золотые часы и протянув их мне, сказал: – эти не реквизированы, а именные, подарок самого командарма Семенова за взятие в плен немецкого генерала.
– Нет, товарищ майор, честно заслуженное я тем более не возьму.
Щелкнув браслетом, он обратно пристегнул на руку часы и, сцепив крепкие длинные пальцы, положил на стол ладони.
– Отныне, когда мы наедине, не называйте меня по званию, – тихо произнес он. – Оно только для показа, для игры. Вы исключительно порядочный человек, и потому мне хочется вам открыться.
В это время вошел капитан и доложил, что прибыл мэр города, который срочно хочет видеть коменданта.
Мы с Кудовым стали близкими друзьями, и я узнал о нем много примечательного. Ну, во–первых, конфликт с армией был в чем–то сходен с моим. Он в звании старшего лейтенанта командовал разведротой дивизии. Добывал такие ценные сведения, которое высоко ценили не только в своей дивизии, но и в штабах армии и фронта.
Перед проведением Ясско–Кишиневской операции Сокольский, такова настоящая его фамилия, взял в качестве языка немецкого полковника, давшего нашему командованию очень ценные сведения. Целую неделю орудуя по тылам врага, в совершенстве зная немецкий язык, он добыл такие разведданные, которые и обеспечили успех знаменитой операции. Начальник штаба сказал, что его, Сокольского, представили к званию Героя Советского Союза. Однако, когда опубликовали Указ, увидели, что Героя получил командир дивизии, а Сокольского наградили орденом Красного Знамени. Когда комдив впервые показался в штабе со звездой на груди, Сокольский не сдержался от обиды и, отдавая ему честь, выпалил:
– Позвольте, товарищ генерал, поздравить вас со званием Героя, которое заработала для вас моя рота.
Генерал помрачнел темнее тучи, глаза его злобно затлели, но сдержался, повернулся к начальнику штаба и приказал ему зайти к себе.
После этого Сокольский понял, что ему здесь грозит явная гибель. Комдив сам стал давать разведчикам задания и вскорости выберет такое, которое приведет к явной гибели Сокольского.
Что касается геройского звания, начальник штаба по секрету сказал, что всему виной социальное происхождение Сокольского, который в анкете написал, что его отец был дьяконом. Это обстоятельство не уменьшило неприязни к комдиву, мало того – создало отчужденность к Советской власти и к армии, которой он отдавал все свои силы и душу. И вот за все то доброе, что он сделал, эта армия хочет теперь уничтожить его.
Что ж, если уж им очень хочется уничтожить его, он доставит им такое удовольствие. Выполняя задание комдива, он взял в разведку одно отделение и двух своих лучших друзей. Один из них земляк – москвич Ковригин, другой – командир взвода лейтенант Сайкин.
Перейдя ночью линию фронта, они приблизились к небольшой деревушке, но не к той, которую указал комдив. Сокольский приказал отделению залечь в укрытие, а сам с двумя друзьями пошел вперед. В деревне, где на самом деле не стояли немцы, не было противника, они имитировали бой, постреляли вверх автоматами и взорвали несколько гранат. Сокольский приказал лейтенанту вернуться назад, к отделению и вывести его к своим, а комдиву доложить, что Сокольский и рядовой Ковригин погибли.
Начали земляки новую, весьма необычную жизнь. В первом же румынском городке, где они открыли комендатуру, Сокольский нацепил на себя майорские погоны, а рядовой Ковригин стал капитаном. Внешность и звания в каждом новом городке приходилось менять. Это делалось в целях конспирации. По этой же причине больше трех дней в одном городе не задерживались.
Что касается личного состава комендатуры, то это решалось проще простого. Летом 44–го года по сытым селам и городкам Румынии немало продвигалось наших солдат большими и малыми группами. Особенно интенсивным было движение с востока на запад – из госпиталей в запасные прифронтовые полки и в действующую армию. И как всегда, солдаты на войну не спешили. Вот таких, запоздавших, комендант со своим замом ловили и после строгих внушений заставляли служить – охранять арестованных, стоять часовыми у дверей комендатуры, убирать помещения. Через трое суток с ликвидацией комендатуры их отпускали.
– Я стал третьим постоянным деятелем летучей комендатуры, – продолжал свой рассказ Гущин. – И что удивительно: я не одобрял действий Сокольского, в глаза говорил ему, что не попользуюсь ни одним граммом золота, которое мы отбираем у местных богатеев. И несмотря на это, он уважал меня и верил мне. Но однажды он попытался переубедить меня:
– А вы знаете, Федя, какая участь ожидает этих богатеев, у которых я взимаю дань?
– Не имею понятия, – ответил я.
– Так вот, я тебе открою секрет, – твердо и решительно заявил он. – В Румынии, Венгрии, Чехословакии, да и в других странах, где находятся наши войска, будет социализм. Всех богачей поначалу задушат налогами, а потом отправят в Сибирь. А мои действия для них – это разумное предупреждение, которое пойдет им на пользу.
Я не стал с ним спорить, но он понял, что я с ним не согласен.
У этого человека вообще исключительно тонкая, чуткая интуиция. Незадолго до моего прибытия к нему он поймал и привлек к себе на службу старшину, большого мастера по составлению фальшивых документов. Сокольский ехал по венгерскому городку, в котором комендантствовал второй день, и заинтересовался стоявшим возле магазина старшиной с вещмешком за плечами и шинелью на руке. Весь вид военнослужащего показался ему чем–то необычным, а чем – разумом не мог понять. Но Сокольский умел прислушиваться к своей интуиции. Остановив машину рядом со старшиной, он задал ему совершенно невинный вопрос:
– Чем торгуют в этом магазине?
Но старшина вмиг насторожился и ответил:
– Не знаю.
Сот эта настороженность и выдала его. Пошли еще вопросы: куда направляется, из какой части?
Затем проверены были документы, в которых ничего подозрительного не было обнаружено. Старшина Пирогов направлялся в действующую дивизию из запасного полка 2–го Украинского фронта. Когда Сокольский спросил, где стоит запасной полк, старшина назвал город Сибиу. Но Сокольский знал, что этот запасной полк уже с месяц как переехал в венгерский город Мезекевежд.
Продержав старшину сутки на гауптвахте, Сокольский сумел заставить его сознаться во всем. Оказалось, что он второй год передвигается по прифронтовой полосе с фальшивыми документами, которые изготовляет сам. Вот эту–то способность старшины Сокольский использовал в своих целях. Пирогов за полчаса мог скопировать любую печать, начисто стереть из документа фамилию и вставить другую. За эти свои способности он еще до войны был осужден на 10 лет. В лагерях у подобных себе он еще больше усовершенствовал свой талант, и когда в первый же год войны уголовников стали направлять на фронт, художественные способности Пирогову очень пригодились. Больше всех других званий ему нравился старшина, и он себе его присвоил. По поддельным документам он получал из воинских складов продукты, которыми снабжал своих подруг из числа местных женщин, живя у них то в качестве квартиранта, то на правах мужа.
Теперь в каждом городе, где Сокольский открывал комендатуру, в мэрию предъявлялись грозные документы от высокого командования, в которых высказывались требования предоставлять комендатуре все условия для ее деятельности. Даже ордера на арест гражданских лиц и другие грозные документы составлял старшина.
Мне он тоже оформил классные документы, по которым я направлялся из госпиталя в запасной полк 2–го Украинского фронта. Это случилось через неделю после нашей победы. Сокольский посоветовал мне понизиться в звании еще ниже от сержанта до рядового. Это потому, что из–за большой нехватки младшего командного состава сержантов и старшин продержат в армии лишний год или два. Оформил мне Пирогов и красноармейскую книжку. Бланк был совершенно новый. Комендант потрепал его обеими руками, а потом на первой странице сделал красным вином большое пятно. В запасном полку, говорит, такой обшарпанный документ обязательно заменят, и ты поедешь домой не с липой, а с настоящей красноармейской книжкой.
Он не только хорошо разбирался в военном деле, но и был разносторонне одаренным человеком. Интересными были его высказывания о войне, о наших руководителях, да и вообще о мировой политике. Представляете, что он мне сказал 9 мая, когда мы отметили окончание войны. Я слово в слово запомнил его высказывание:
«Мы не хотели побеждать фашизм, но Америка с Англией заставили нас сделать это».
Попрощался он со мной и со старшиной потому, что с победой он закончил свою комендантскую деятельность, а перед тем, как уехать за границу, стал собирать закопанные во многих городах драгоценности.
В истории летучей фиктивной комендатуры много было неясностей. Я спросил Гущина, как Сокольский сможет перейти к американцам или к другим союзникам, ведь отношения с ними в то время у нашей страны были хорошие, и любого перебежчика они передадут нашему руководству. Много было других неясностей в этой истории, но от усталости я уже плохо соображал, и Гущин, увидев как я клюю носом, предложил отправиться на боковую, благоразумно оставив нерешенные вопросы на завтра.
Общего завтра с Гущиным, однако, у нас не получилось. Утром его вызвал к себе комендант, а меня и еще троих ребят старший лейтенант назначил патрулировать улицы города.
Когда я вернулся в комендатуру, на своей подушке увидел записку: «Сева, меня отправили в командировку бессрочную. Федор».
Прочитав эти загадочные слова, я испугался: видимо, его арестовали и отправили в воентрибунал. Я кинулся к ребятам, но кроме трех сегодняшних своих спутников никого не нашел. Одни ушли патрулями нам на смену, другие шатались по городу. Решил обратиться к старшему лейтенанту. Увидев мое встревоженное лицо, он улыбнулся:
– Все в порядке, Дарин. Твой друг отправился в командировку в город Челябинск, на свою родину.
– А что за командировка и почему поехал один?
Лейтенант уже веселее и более загадочно улыбнулся:
– Не один. Он сопровождает демобилизованную военнослужащую.
Окончательно успокоили меня ребята, собравшиеся к обеду. Тайны, связанные с женщинами, даже в армии распространяются быстро. Девушка, старший сержант, служила телефонисткой у нашего коменданта, когда он командовал пехотным полком. Когда ему дали должность коменданта, он почему–то не смог ее взять с собой. Недавно ее демобилизовали, и она приехала попрощаться с подполковником и задержалась у него на целых три дня.
Уезжала она домой богато: два огромных чемодана и набитый вещмешок внес в автомобиль Гущин, она шла с вещмешком и небольшим чемоданчиком. Ребята приметили у нее и животик. Значит, у девушки были веские основания для затянувшегося прощания со своим бывшим командиром.