Игорь Нелюбин
Радужные картинки.
Все заканчивается.
Пальцы устало вертят спичку. Взгляд пусто скользнул по столу, полкам, часам на стене, не в силах вырваться из каменной коробки. Даже окно заиндевело так, что лишь вечерний свет путается в ледяных узорах.
Вот и все. Отныне будущее существует для нее, для меня. Нет его лишь для нас.
А ведь были вместе!
В голове одна за другой, как немое кино, мелькают яркие картинки. Вот мы, смеясь, поднимаемся в обнимку по заснеженным ступенькам; вот она склонилась ко мне на плечо, и нос щекочет сладковатый запах ее волос; вот она отскакивает игриво в сторону, сияя и гримасничая, показывает язычок... Сколько ж было всего! И где это все теперь?
Фффу! - и подхваченные дуновением картинки закружились прочь, угасая. Только дышать не становится легче. Взгляд упирается в спичку, и та весело вспыхивает. Как красиво. Дрожащее пламя разгорается, завораживает, пытаясь затмить назойливые радужные картинки. Наш день. Лес... Фффу! - и все разлетелись вновь. Плавно покачивается перед лицом полыхающая рука: вправо - влево...
Не то.
А за окном холод. За всеми окнами огромного дома, в которых так же горит свет. Так же. И взгляд отрывается от чуть искрящегося стекла, возвращаясь к тому, как пальцы устало вертят спичку.
Ветер.
Так странно - стоять и смотреть, как белый ветер неистовствует меж заснеженных зданий, клубясь над промозглой поверхностью, и не желать уйти...
Ветер. Пронзительный и жесткий, как наждак, он безжалостно растирает их в колючую белую пыль, и разлетаются пылью прочь твои желания и мысли; остается только стоять и смотреть, свернувшись от холода в некий бесчувственный ком, остолбенев от внезапно захватившей дух высоты, с которой столь бесконечно огромной кажется под ногами земля.
А над нею свирепствует и клубится стремительный белый вихрь, вырываясь неоткуда и растворяясь в пустоте, разметая тебя мириадами ледяных крупиц по безжизненным серым просторам дороги к белым берегам.
И больше нет ничего на свете, кроме этих падений и взлетов, этих взлетов и падений, кроме этого льда...
Грязь.
Как же прекрасна ты в матовом свете дня, - такая нежная, мягкая, как восхищен я блеском этих немыслимых форм!... Смотри, - я иду к тебе, становлюсь на колени пред тобой.
Как неповторимо это блаженство - чувствовать, как ты обволакиваешь собой мои ноги, как податливо твоя темная поверхность, когда я прикасаюсь к ней в трепетном восторге, - сперва чуть задевая фалангами пальцев, затем, смелее, разглаживаю ее ладонями, зачерпываю тебя ими, и ты скользишь мне сквозь пальцы по рукам на грудь, на лицо, на плечи! К черту одежду! Всех! Пусть они проходят мимо! Мы вместе!
Я окунаюсь в твою прохладу, в жажде ощутить тебя каждой клеткой своего тела, я кувыркаюсь и смеюсь в твоих объятьях, - а так необъятна! Я осыпаю поцелуями твой блеск в небывалом безумье, и знаю одно:
Мы вместе!
Мы едины с тобой как никто никогда; мы одни понимаем друг друга, и больше нет ничего для нас; мы любим! - Любим самой чистой и странной на свете любовью, пускай ты всего лишь грязь...
Небо в корзине.
- Нет, а ведь это даже приятно - положить свою усталую голову на прохладный брус и просто смотреть. На огромную, залитую солнцем площадь, на это небо - столь бездонное в своих облаках! А эти люди, их лица! Какие они все милые, естественные: нет, они определенно божественны! Пожалуй, я даже люблю их. Странно, что не замечал этого раньше.
И ведь все собрались, только чтоб взглянуть на меня! Чем бы их отблагодарить? Может, хоть улыбнуться?...
Странное ощущение - этот вторгающийся в шею мертвящий холод, слегка неприятный хруст...
Забавный же наряд у нашего палача! Особенно это нелепый колпак: в нем он выглядит каким-то сказочным разбойником. И какой псих только выдумал этот маскарад?
А впрочем, это даже красиво, зрелищно...
Холод уже проник до горла, прервав его на полувздохе и...
Кстати, интересно: чему был нужнее этот вздох - голове или всему остальному? Наверное, все-таки голове, - иначе бы в нее не лезло подобная чушь. Зря вот только прекратили барабанную дробь: она так гармонировала с этой торжественной обстановкой, со всем этим великолепием...
Эффектнейший скрежет! Особенно для толпы: какой дружный вздох пронесся по ней! Как она шелохнулась мощной волной и замерла безмолвно монолитом! Приятно взглянуть.
Но что это? Почему вдруг все так завертелось перед глазами?
Хотя это даже забавно: небо - люди - лезвие - желоб, небо - люди - лезвие -... стенка?
А, так это ж корзина! Ну, это уже совсем здорово - увидеть небо из корзины, да еще такое... красочное! Кому еще такое доведется?
А какие ощущения: в голове шум, легкость, все плывет; - это же лучше всякой выпивки! Эх, люди, люди! Вам бы такое испытать...
Но... как быстро сегодня темнеет!...
И как хочется спать...
Спать...
Спать...
***
Путы рук звенящие
В дар мне отдал воин,
Чтоб украсить ими
Ветвь - гнездовье ястреба...
Скальд Эгиль
Бунтующие корни.
Белая упругая ветвь оплела своими цепкими окончаниями холодную твердую плоскость, отразившую свет.
Теперь они вместе, и мер застыл, потрясен этой чудовищной гармонией, но такой прочной, странной...
Ветвь ждет.
Холодная плоскость долго взирает на нее; она поворачивается, она приближается к ней!
Ветвь чуть дрожит, отчаянно пульсируя, но покорно склоняется и стелется перед вечной страстью.
... Легкое движение - огненного края плоскости, вспарывающие в безобразие тонкую нежную поверхность; БОЛЬ!
Ветвь с диким стоном напрягается, но пощады нет; сейчас в пропасть вырывается бешеная жаркая река, поток бесценнейшей влаги, что навсегда остановит бунтующие корни; мертвые ветви бессильно замрут в ожидании распада...
Легкое движение, - но раненная плоть остается сухой!
Что это?
КТО ВЫПИЛ МОЮ КРОВЬ?!
Начало.
От квадратного небо окна отпала звезда, и огонь погасил спичку...
Я гляжу в окно, и стекло вытекает из рам, разливаясь по золотому полу меж протаивающих стен. Я вижу, как за ними - там, в далеке! - растираются об асфальт машины в пыль; остаются лишь вечный гул и летящие огни...
Я вываливаюсь наружу и плыву меж базальтовых туч, обрушивающихся от моего случайного прикосновения на перепуганный мир, на величие беспомощных зданий. Я дышу ураганом и вздыхаю огнем, я смеюсь, и весь мир хохочет со мной!
Я сворачиваю дороги в рулоны, перевязываю их столбами и складываю по углам квадратного зеркального неба. Острие месяца выкалывает мне верхний глаз, но я расплющиваю месяц меж пальцев в диск луны и вбиваю себе в глазницу: зачем мне глаз? - Я вижу и так все извне и насквозь. Святое или неизвестное, чужое или непонятное исчезли навечно - для меня, для всех, для всего!
Взмах моих крыльев разметает горы в песок и расплескивает моря; я высасываю вулканы и плюю на солнце; я срываю трепещущие звезды с гремящего неба и швыряю горстями их вниз:
- Радуйтесь!
Сбываются ваши мечты и проклятье, несущие гибель и счастье этому миру; пусть превратится он в хаос ваших желаний, - ведь их так много, - таких разных - даже больше, чем вас! Любите же и уничтожайте друг друга! Не бойтесь, не сомневайтесь, - это только начало; начало того, что и следовало ожидать, когда безумие добра обрушило стены, забыв о крыше...
Свеча.
Тень Огня робко колыхалась на стене.
Огонь умирал, и Свеча растекалась по дну стакана. Она знала наперед свою участь, ведь она не была первой или особенной в этом мире. Все было давно предрешено, и до конца оставалось не долго. Свеча ждала его, и Огонь умирал.
Его свет становился все слабее, а танец все тише. Он также знал, что ему суждено умереть вместе с этой Свечкой, дававшей ему жизнь, но и обрекавшей его на смерть пределами своего сердца.
Иного не было дано природе этого Огня.
Внезапно что-то произошло: робкое пламя вдруг выпрямилось, рванулось вверх, к свободе и воздуху, словно пытаясь взлететь, вырваться к новой неведомой жизни! Но старая Свеча не отпускала его. Без Огня ей грозила смерть, однако и сильный Огонь лишь приближал ее конец. И она злобно зашипела, затрещала, пытаясь приглушить непокорный Огонь своей плотью.
Но Огонь хотел жить! И для того ему был дан единственный, невероятный шанс: он должен был измениться, перешагнуть и собственную сущность, и законы, обрекающие его на гибель.
И Огонь понял это.
В безумной ярости отчаяния он вгрызся в гибнущее тело Свечи, затрепетал, ослаб, но вскоре вспыхнул с новой нарастающей силой, уже поглощая сам бессмысленный воск.
Да! - он может жить. Он может и гораздо больше, если сможет измениться, приспосабливаться каждый раз для новой жизни, оставаясь собой.
Теперь за Стеклянными Стенами был уже не маленький обреченный Огонь; это было гордое и мощное Пламя, целью которого было разрушение и уничтожение этой Свечи, этих Стеклянных Стен и всего остального, что могло бы встать на его пути к свободной жизни. А свобода требовала нового, большего!
Теперь Огонь жил ради жизни, и в этом была его сила.
И вот уже Стеклянные Стены не выдержали напора, попятились недружно в стороны, треснули, пытаясь сохранить хотя бы своей гибелью существующие извечные законы природы и вещей, но вдруг вспыхнули тоже, подчинившись неведомой страсти.
А восторженное Пламя смяло их в своем грозном азарте, и понеслось в стороны, вверх, охватывая и немедленно поглощая и дерево, и камень, и стекло, и металл, - все что было на его пути, о чем он боялся даже мечтать за Стеклянными Стенами стакана. В считанные минуты сонное здание заполыхало громадным костром.
Но и это уже не могло быть концом пути. Огонь не хотел ограниченной свободы и власти, он хотел гораздо большего, абсолютного! Пламя чуть замешкалось, как бы пробуя землю на вкус, затем покатилось по ней страшным нарастающим валом, не зная преград, и превращая в жар все вокруг. И путь его лежал теперь не только вширь, но и вглубь.
И бежало все живое перед ним, что только могло бежать, но не знало спасения, так как даже сама Великая Вода не могла ему отныне противостоять. Она, как и прежде, бросалась ему под ноги смертельным потоком, вставала на его пути неумолимой огромной преградой, с ураганами обрушивалась на него сверху, но слишком поздно осознало свою ошибку, и слишком скоро - свою участь.
А Огонь знал, что ему делать: Вода становилась Огнем, и вскоре в небе вспыхнули облака.
Он же торжествовал победу. Весь этот мир был подвластен ему, и вот уже в пространстве загорелась новая маленькая звезда. А впереди была еще вся Вселенная!...
И тогда на пути Огня встала Великая Абсолютная Пустота. Она не была так притязательна и заметна, как он. Скорее, наоборот, - весьма уступчива и хладнокровна. Но она обладала тем незаменимым, чего не хватало Огню: вечностью. Ей не нужно было ничего, чтобы существовать, ей даче нечего было терять, - ведь она сама была Ничто.
И в этом была ее сила.
В расцвете своего могущества Огонь оказался обречен и погиб.
А Великая Пустота едва заметила эту короткую вспышку в пространстве и вечности. Она лишь меланхолично заняла освободившееся место...
Город.
“Архитектура - это застывшая музыка...”
Не знаю, почему вдруг навязалось мне это выражение, однако, вовремя, - пока я иду по тихим знакомым улицам своего города, с наслаждением вдыхая морозный утренний воздух.
“Застывшая музыка”... Я пытаюсь представить себе, - какая она? - и чуть замедляю шаг. С чего начать? Вероятно, это современная музыка, - как и эти здания. Значит, окна - это ритм; двери, углы... тоже. Что-то вроде. Только в другой аранжировке, пожалуй.
Я пристально вглядываюсь в лестницу стен, в формы окон и крыш, угадывая в целом некие мелодии, мотивы, ритмические сбивки. Все более оказываясь поглощен этим занятием, я начинаю всем нутром ощущать мелодии и ритмы домов; звучание имеет все - будь то кладка кирпича или роспись на стенах. Более того - сам ритм расположение зданий: стройные ряды, перекрестки улиц, всевозможные смещения или смешения... Я гляжу направо, - и оглушительный марш заставляет меня замереть с открытым от восхищения ртом, я поворачиваю налево, - и губы поджимаются в презрительной усмешке. Порой я не в силах даже ускорить или замедлить шаг, чтобы - не дай Бог! - не нарушить иной ритм, несущий меня куда-то в забытьи; остался только ошарашенный взор, воспринимающий одну лишь музыку, - музыку зданий и улиц, машин и прохожих, столбов и аллей, - ожившую симфонию города!...
Отражение.
Они проходят мимо меня, - я прохожу мимо них, стараясь не взглянуть им в след, даже не захотеть взглянуть.
Они проходят мимо, - и к сердцу подкатывает нечто, гнетущее, злое; я даже боюсь это выплеснуть.
Они проходят мимо, делая вид, что не видят меня, пронося с собой смех и говор, смущенно улыбаясь и пряча глаза. Я знаю, куда они идут и зачем, и я не иду с ними, - ведь они проходят мимо. Проходят, видя лишь свое отражение, что движется от них прочь: они сделают шаг - и увидят шаг навстречу, они улыбнутся - и увидят улыбку в ответ, они протянут ладонь - и увидят распростертые объятья!... Они проходят мимо, и слышат удаляющиеся шаги. Но это отражение, это лишь ответ - пусть раньше или позже, больше или меньше. Я не знаю, насколько я прав, но сейчас - они проходят мило...
И пусть.
Она
О, нет! Неужели опять – эта плотная пелена, срываемая клочьями со стен. Неужели это никогда не прекратится? Нет, нет, нет!
Да, здесь уютно и тепло, но…что-то не так. Нечто чужое, страшное – там, за ней. Но что?
Предчувствие холода. И фальшь бесконечной пелены, сметаемой на пол со звуком рвущихся газет. Я хочу знать, что за ней! И не хочу одновременно: здесь, внутри так хорошо – вряд ли может быть лучше. Страшно потерять это…и узнать, что там.
Рвать ее. Вот так, в клочья! Всю эту хрупкую сеть декораций, жестов и слов. Ведь неизвестность тревожит не меньше того, что может оказаться снаружи. Боли не будет более… чем пустоты.
Руки слабеют. Спокойнее. Аккуратнее. К чему спешить? Время есть – насладиться тем, что вокруг сейчас, швыряя к ногам бесконечную плоть. Пожалуй, это даже весело…
И смятение рук превращается в смех – столь же неистовый, затихающий до блаженной полуулыбки.
И чего взбесился? Было так хорошо, а сам чуть все не испортил. Но хватит сорить. Кое-где можно даже обратно, так же – слой за слоем, кусок за куском.
Хорошо? Не очень? А зачем обращать внимание, думать и сравнивать. Там – будь, что будет. Я здесь.