КАК ДЕЛАЮТСЯ ГЕРОИ
Хлюсткин и Турилкин были красноармейцами последнего призыва. Как только им исполнилось восемнадцать, на другой же день они получили повестки и вскоре оказались в Гороховецких лагерях, которые прославились тем, что за время войны пропустили через себя сотни тысяч новобранцев и мобилизованных, да еще тем, что люди там пухли с голоду.
И по виду, и по характеру эти двое были яркими антиподами. Хлюсткин маленький, хилый, похожий на затурканного подростка. В его детских глазах и во всем курносом лице с влажными пухлыми губами всегда сквозило удивление. Высокий, сутулый Турилкин отталкивал от себя мрачным, тяжелым взглядом. Хлюсткин до призыва был колхозником, Турилкин работал на крахмало-паточном заводе помощником слесаря.
Но их роднила одна общая черта – они постоянно чувствовали голод. Это мы заметили в первый же день. Обедая в саду под яблонями, я обратил внимание, как Хлюсткин и Турилкин, которые ели из одного котелка, очень спешат, как будто соревнуются, кто больше ложек вычерпает. Мы с Зискиндом не выхлебали и половины щей, а они уже и с кашей управились. Но что поразительно – они ели без хлеба. Значит, еще утром съели хлеб, который дается на весь день. Мне стало неприятно, когда увидел обращенные на наш хлеб две палы жадных, голодных глаз. Они смотрели не на то, как мы едим, не на наши котелки с пищей, а именно на хлеб, на полторы буханки, половину одно-то мы съели. Я больше не выдержал, взял целую буханку и протянул им. Первым схватил своей длинной рукой Турилкин. Он не стал доставать из кармана нож, а заторопился вонзить свои заскорузлые пальцы в середину буханки , разодрал ее на две части и одну отдал другу.
– Зачем же в сухомятку-то? – посоветовал я обоим, вгрызавшимся зубами в хлеб. – Попросите повара, уж щей-то он вам нальет.
Хлюсткин тут же побежал и принес полный котелок добавки.
В небольшой деревушке мы стояли несколько суток. На улице лил затяжной дождь, поэтому все сидели в хате. Дежурным у знамени стоял Турилкин. Вдруг он снял с груди автомат, подскочил к старшине, который у окна читал книгу, и со страдальческим лицом взмолился:
– Товарищ старшина, разрешите выйти.
– Зачем? – сердито спросил старшина, недовольный тем, что прервали его чтение.
– Оправиться, – чуть не плача, вымолвил Турилкин.
– Идите, – брезгливо бросил старшина, и Турилкин, схватившись руками за живот, пулей выскочил из хаты.
Вслед за ним вышел и Хлюсткин. Турилкин вскоре пришел и возобновил дежурство, а дружка его не было долго. Но не прошло и получаса, как дежурный снова попросился на двор.
– Что с тобой? Расстройство что ли? – спросил старшина.
– Да-а-а, – протянул, чуть не плача, Турилкин и, не дожидаясь разрешения, выбежал вон.
Конечно, можно было понять обжорство восемнадцатилетних ребят, телесный рост которых все еще продолжался. Да и голодное детство давало о себе знать. Поэтому не только мы с Зискиндом, но и другие в отделении отдавали им свой остающийся хлеб.
Но однажды случилось совершенно непонятное. Утром Хлюсткин с Турилкиным не доели свой завтрак – лапшу с американской тушенкой. Ну ладно бы, у одного отсутствовал аппетит, у кого не бывает ненормальностей с пищеварением. Но чтобы двое с необычной для них леностью поковыряв в пище ложкой, тут же спрятали их в карманы и отодвинули котелки в сторону, сказав при этом: «После доедим». Это было настоящее диво.
Загадка разрешилась, когда Бабуленко пришел из штаба и собрал все отделение в хате. Сам он сел за стол, под иконой. Мы же расположились вдоль стен на двух широких лавках, соприкасающихся в углу за столом. Старшина, буравя глазами обжорливых дружков, сказал:
– Приходили к начальнику штаба из местного населения с жалобой. Два дня назад какие-то прохвосты залезли в погреб и вылакали из крынок все молоко. А этой ночью из курятника фельдшерицы украли петуха и двух кур. В соседнем с нами пустом доме они сварили кур и пожрали, оставив на столе преступные следы – кости. Я сказал начальнику штаба, что среди знаменосцев не может быть таких сволочей, которые грабят местное население. А теперь я хочу спросить вначале тебя, Турилкин: я правильно сказал начальнику штаба, или, может, среди нас есть такие негодяи?
Я сидел напротив дружков и видел, как сутулый Турилкин при каждом слове старшины еще ниже клонил голову. Когда услышал свою фамилию, он поднял на старшину мрачный взгляд.
– Я тебя, Турилкин, спрашиваю: есть среди знаменосцев ворюги или нет? – Турилкин молчал, глядя перед собой мутными немигающими глазами, а темное, словно закопченное, лицо его начало буреть. Старшина несколько секунд наблюдал за ним, а потом гаркнул так, что зазвенели стекла: – Встать! – Турилкин вскочил, вытянув руки по швам. – Отвечай, Турилкин, есть у нас такие мерзавцы или нет?
– Не знаю, н еле слышно вытянул из себя Турилкин.
– А ты что скажешь? – с заметной ноткой насмешливости спросил старшина, кивнув в сторону Хлюсткина, который, как всегда, слушал с открытым ртом и наивным детским взглядом.
– Я? – спросил Хлюсткин, вставая.
– Да, ты, ты.
– Я не знаю.
Старшина смотрел на обоих так, будто видит перед собой диковинные создания, а потом приказным тоном отчеканил:
– Всем выйти. Турилкину остаться.
Мы вышли и расселись, кто на крылечке, кто под вишнями в палисаднике, а курильщики задымили своими самокрутками. Минут через десять Турилкин вышел таким же мрачным, каким был в хате, только более багровым. А за ним показался сам Бабуленко, который поискал взглядом Хлюсткина и, нашедши его, сказал:
– Зайди.
Ох, до чего хитер был Бабуленко, он сделал так, чтобы дружки не могли обменяться взглядами. Хлюсткин пробыл на допросе вдвое дольше и вышел с мокрыми глазами и обессиленный опустился на крылечко. Подбежавший к нему Турилкин был короток:
– Ну?
– Чего ну? Ж..у гну! – захныкал Хлюсткин. – Сам ты нафукал, как вместе дежурили…
– Дурак! Он теля на пушку взял. А я ни слова не сказал. Тьфу! – Турилкин плюнул в ноги своему дружку и повернул за угол, в сад.
Вместе с ребятами я сидел в палисаднике, и мы стали разгадывать, о каком дежурстве говорил Хлюсткин.
– Да ведь ночью эта парочка вместе дежурила, – сказал один из ребят. – Турилкин снаружи, а Хлюсткин у знамени. Вот тогда они и провернули эту воровскую операцию. И молоко тоже они слопали. От того позавчера их и прохватил понос.
Старшина вышел и пошел в штаб. Скоро он вернулся и сказал дружкам:
– Злюсткин и Турилкин, шагом марш в штаб! – и обведя всех взглядом, добавил: – Иванов и Кармелюк проводите их до штаба и сами тут же обратно.
Мы недоумевали, что это? Арест? Тогда почему у них не отобрали автоматы и не сорвали с плеч погоны? А если не арест, то для чего старшина приставил к ним конвоиров?
Все выяснилось через месяц, да так, что мы все ахнули. А пока произошли у нас следующие события.
В газетах публиковали длинные списки награжденных, которые отличились в Курской битве. Не знаю, как старшина Бабулелнко, но мы, рядовые, не искали своих фамилий в этих списках.
Однажды вечером, а случилось это в районном центре Козельщина, что на Полтавщине, Бабуленко зашел в избу, где я дежурил у знамени, и оживленным голосом произнес:
– Дарин и Зискинд через десять минут пойдете со мной.
– С вещами? – спросил я, зная, что те, кого старшина забирает от нас, обратно не возвращаются.
– Нет, все оставите здесь, – старшина критически оглядел Зискинда: – Тебе следует побриться. Дарин, – обратился ко мне старшина, – побрей его, сам он целый час будет возиться.
Я сдал дежурство следующему по графику Иванову, а сам стал скоблить тупым безопасным лезвием жесткую щетину Ефима, упорно раздумывая, что означает такой срочный вызов. Зискинд тоже молчал. Говорить об этом при всех неудобно было. А спрашивать о таких вызовах Бабуленку у нас не полагалось. Пока мы шли местами разрушенной улицей, старшина молчал, но видно было, что настроение у него приподнятое. Он привел нас в помещение, похожее на фойе клуба. Здесь уже сидели и стояли более полусотни солдат и офицеров. Я заметил знакомые лица писарей, связистов, химичей и хозвзводовцев.
Мы ждали недолго. Одна из дверей открылась, и двое солдат вынесли из соседнего кабинета и поставили посредине помещения канцелярский стол. А затем оттуда же вышел командир полка, невысокий ростом, стройный моложавый майор и легким шагом направился к столу. За ним шли капитан и старший лейтенант с чемоданчиком в руке. Капитан скомандовал нам построиться в две шеренги, а старший лейтенант положил чемоданчик на стол.
Уже стоя в строю, я понял, что сейчас будут кого-то награждать. Это видно по сияющим лицам присутствующих. Зискинда, конечно, тоже наградят за спасение знамени. Но я-то зачем здесь? Видимо, меня, как и некоторых затрепанных старичков из хозвзвода, пригнали в качестве зрителей.
Майор с минуту разглядывал строй, при этом под густыми бровями красивые карие глаза его радовались, веселились, а потом он сказал:
– Товарищи бойцы и командиры! От имени нашей родной партии и правительства, по поручению командования вручаю вам боевые награды за мужество и отвагу, проявленные в боях с немецкими оккупантами, – майор взял из рук старшего лейтенанта лист бумаги: – Орденом «Красного Знамени» награждается сержант взвода разведки Иван Семенович Кравец, – майор посмотрел на стоящих перед ним.
– Сержант Кравец, выйти из строя! – строгим тоном произнес старший лейтенант.
К столу подошел высокий плечистый парень, плотно прижав к бокам длинные руки. Майор вручил ему картонную коробочку и орденскую книжку, поздравил с наградой и пожал руку. Сержант, выпятив колоколом грудь, во весь голос радостно крикнул:
– Служу Советскому Союзу!
Потом такой же орден получают командиры хозвзвода, химвзвода, и наш старшина Бабуленко. Около десяти человек награждены орденом «Красной Звезды», остальным вручили медали. И вдруг я слышу:
– Медалью «За боевые заслуги» награждается рядовой отделения знаменосцев Дарин Савелий Никифорович.
Я почувствовал себя так, будто в жаркую погоду меня окатили ведром холодной воды. Смущенный, растерянный пошел я к столу. Как и все, гаркнул: «Служу Советскому Союзу!» Встал на свое место в строй и вижу свое горящее от стыда лицо. Словно у кого-то бедного украли деньги и дали их мне. Знал я, что не положено давать награды незаслуженно. Еще в прошлом году вышел Указ о суровом наказании тех, кто награждает без учета заслуг. Действительно, многие командиры давали ордена и медали по своему желанию угождающим им подчиненным, вечно крутящимся на глазах адъютантам, телефонисткам, ординарцам и уж, конечно «боевым подругам». Но ведь там хоть за что-то, хотя бы за те же красивые глаза. А мне-то за что?
За Ефима Зискинда тоже было обидно. Разве ему-то за спасение знамени самую маленькую медаль следовало дать? Шли мы вдвоем с Зискиндом молча, углубившись в свои думы. А старшина остался в штабе. К ордену «Красного Знамени», по-видимому, полагался еще и банкет.
Уже впоследствии от одного своего земляка, отставного капитана, я узнал подноготную этих незаслуженных наград. В последние два года войны он служил в наградном отделе штаба армии. В результате каждой успешно завершенной операции Москва выделяла определенное количество золотых звезд, орденов и медалей. Командование фронтом по составленной разнарядке распределяло эти награды по армиям, где наградные отделы начинали теребить штабы дивизий: скорее оформляйте наградные листы на совершенные подвиги. Из дивизии звонки идут в полки, оттуда в батальоны: почему не представляете людей на награды? В газетах вон сколько про подвиги ваших героев понаписано. «Написано-то много, – отвечают из батальонов, – да награждать-то некого. Погибли герои». «Одни погибли, других найдите, – настаивает начальство. – А награды не должны лежать в ящиках. Имейте в виду – таково указание сверху». В дивизиях, полках и батальонах стали охотно выполнять это указание. Глядя в потолок или в небеса, придумывали подвиги, и таким образом награды сыпались дождем.
У моего земляка, капитана, всю войну прослужившего в штабах, на груди сияли два ордена «Красного Знамени», две «Красные Звезды» и три медали «За отвагу».
– Это делалось просто, да и по необходимости, – откровенничал со мной земляк. – Начальник отдела говорит мне: – «Степа, оформи-ка мне листок на «Красное Знамя». И я сочиняю, как он пошел на передовую, взял на себя командование батальоном вместо погибшего командира, отбил атаку противника, а потом благодаря умело проведенной контратаке занял его сильно укрепленные огневые позиции. А потом начальник отдела, при следующем поступлении наград, сочиняет на меня такую же поэму. Благодаря нашим стараниям все офицеры штаба получали награды, да и не только офицеры.
– А почему на убитых не оформляли наградные листы? – спросил я.
– А кому ордена вручать? – вопросом на вопрос обидчиво изрекает земляк. – Родственникам по почте отправлять не положено, а у многих и родственники-то в оккупации находились.
Да, все эти подробности я узнал уже после войны. А пока завернув медаль в бумажку, спрятал ее в карман и все время там держал, пока в первом послевоенном году не отдал родной сестре, которой сделали из медали кольцо.
Украинские фронты вплотную подтягивали свои силы к Днепру, за которым противник создал мощный оборонительный вал. Как никогда напряженно действовала наша разведка: надо было выявить наиболее уязвимые места обороны противника и обрушить туда свою мощь. Солдаты готовили для себя средства переправы на одного, на двоих, на все отделение. Делали их из досок, бревен, ивовых веток, из соломенных снопиков. Из тыла привозили опытных мастеров, и под их присмотром делали всевозможных размеров лодки. И начинали форсировать реку ротами, батальонами, целыми полками. Уже шел сентябрь, вода охолодела, долго в ней не продержишься. Но надо было лезть в реку и плыть с одной неистовой целью – добраться до того берега. А там враг, и он отлично видит тебя как днем, так и ночью, когда над великой рекой на сотни километров полыхает слепящий свет висячих ракет. Из всего полка, начавшего форсирование, редко кто из раненых смог возвратиться назад, до того мощным и густым был вражеский огонь.
День и ночь била по обороне противника наша авиация, артиллерия, пулеметчики, снайперы. И только после тщательной обработки вражеской обороны, где подавлены были многие огневые точки, наши войска на короткое время получали возможность доплыть до противоположного берега. А почему на короткое время? Да потому, что враг быстро восстанавливал свою оборону. И часто бывало так: из полка, форсировавшего реку, до того берега добиралась горстка солдат, но восстановивший силы противник отбрасывал их назад, в реку.
Мы, знаменосцы, в этих кровопролитных форсированиях не участвовали. Уже на исходе сентября ночью знаменосцы вместе с пехотинцами и всевозможными повозками зашли в лес, где сразу почувствовалась влажная прохлада, а впереди раздавались приглушенные крики с руганью. Не знали мы, что за несколько метров от нас течет Днепр, а шум голосов идет от только что созданной понтонной переправы. Мы то и дело приставляли шаг, утыкаясь в темноте на впереди идущий фургон. Оказывается, к переправе идет еще одна дорога, левее нас. И дюжий полковник с десятком помощников решали, кого из идущих по этим двум дорогам пропустить вперед, а кто может и подождать. Они же строго следили и за порядком на переправе. Увидев в темноте силуэт нашего знамени, полковник торопливо спросил, какой части. Бабуленко, сам несший знамя, ответил, и полковник, задержав перед нами фургон, строго поторопил нас: «Быстро, быстро, бегом!» Мы побежали вниз, под горку и, ступив на доски плавучего моста, сразу с возросшей осторожностью почувствовали их шаткое и зыбкое колебание. Перед нами бежал взвод автоматчиков. Но вот их бег замедлился, а потом он перешел на шаг. Это случилось на середине реки. Оказывается, виной была повозка, которая застряла из-за поломанного колеса. Автоматчики, перейдя на шаг, осторожно проходили по обе стороны повозки, держась за нее руками, и снова переходили на бег. Мы поступили также. Эта задержка быстро докатилась до начала переправы, где продвижение тоже замедлилось. Как только я дошел до заднего колеса, прибыли трое дюжих молодцов из команды полковника. Увидев в чем дело, они вместе с нами подняли в воздух тяжела нагруженную повозку и сбросили в реку, не дожидаясь, пока ездовой распряжет коней, которые с диким ржаньем затянуты были в воду вслед за повозкой. Порядок был восстановлен, и мы быстро побежали на тот берег.
Беспощадность и торопливость были понятны: к утру мост будут разбирать, иначе авиация противника быстро разнесет его в щепки.
Вот уж тут-то, когда форсировали Днепр и мы более быстрым ходом устремились на Запад, награды пошли небывалым потоком. Среди других тыловиков вторым орденом «Красного Знамени» был отмечен и наш старшина.
Однажды Зискинд, который больше всех любил читать газеты, вдруг взволнованно спросил:
– Ребята, как зовут Турилкина?
– А черт его знает! – ответили ему. – Их по имени не называл никто.
– А Хлюсткина?
– Да зачем они тебе? – удивился я. – Или протащили их в газете?
– Да, протащили, – с сарказмом произнес Ефим и небрежно бросил газету на лавку.
Я взял газету и начал искать критический материал.
– Да нигде ничего нет, – недовольно сказал и хотел положить газету, но Зискинд остановил меня:
– Читай, читай в списке Героев Советского Союза.
Я снова взял газету и в большом списке стал искать по алфавиту обе фамилии. Точно – Турилкин и чуть пониже, в конце – Хлюсткин. В самом начале Указа сказано: «За проявленный героизм при форсировании Днепра…»
– Однофамильцы, – уверенно заключил я, и тут же в голове мелькнула мысль: а сам-то ты безо всяких на то заслуг стал медаленосцем, почему же им не стать героями?
Все разъяснилось через неделю, когда к нам прибыл новичок, Николай Фокин, небольшой ростом, но крепкий в плечах, остролицый и жесткий характером. До войны он пять лет работал токарем на знаменитом Московском заводе «Динамо». Николай при форсировании Днепра был бойцом первого батальона. Осколком снаряда его легко ранило в руку, с неделю он пробыл в санроте и затем попал к нам.
Утром старшина принес в отделение фронтовую газету «Суворовский натиск» и вручил Зискинду для громкой читки. Ефим перво-наперво прочел скучную и короткую, как вчера, сводку Совинформбюро, напечатанную на первой странице. Потом развернул газету и круглыми немигающими глазами рассматривал внутренние страницы, чтобы выбрать, что нам почитать.
– Гм, – хмыкнул он с явной язвительностью, – тут очерк про однофамильцев наших обжор. Почитать или не стоит?
Ребята захотели послушать, и Ефим начал с пафосом читать о героическом подвиге Турилкина, Хлюсткина и Хусаинова, которые ночью под яростным огнем противника на лодке переправились на тот берег, доставили на маленький пятачок плацдарма боеприпасы и продовольствие, благодаря этом плацдарм удержался, чем самым было обеспечено наступление дивизии, а потом и армии. В очерке восхвалялась сила, ловкость и смелость трех бойцов, их красноармейская находчивость и смекалка.
– Вранье! – сердито выпалил Фокин.
– Это что еще такое?! – строго заметил старшина. – Как ты смеешь порочить печатное слово?! Прежде чем быть напечатанным в газете каждый материал тщательно проверяется и контролируется. Тем более, ты об этих героях и понятия не имеешь.
Выслушав замечание старшины, Фокин сурово посмотрел на него и, выдержав эффектную паузу, жестко сказал:
– Я с ними в одной роте служил, – встал и, ни на кого не глядя, вышел на улицу покурить.
Если бы во время читки газеты вышел кто-либо другой, старшина сразу бы вернул нарушителя, а на этот раз промолчал: жесткость и твердость новичка заставили старшину быть с ним поосторожнее. Увидев уступчивость старшины, я и еще четверо курильщиков вышли вслед за Фокиным. Мы задымили цигарками и сели под окном на лавочку. Я спросил Фокина:
– Скажи, Николай, что за неправда в этом очерке.
– Все, – коротко ответил Фокин.
– А если конкретно?
– Конкретно? – сердито переспросил Фокин. – Конкретно никакого обстрела не было. И никакие они не сильные, и не смелые, а настоящие хлюпики.
«Да уж не наша ли это обжорливая парочка?» – подумал я и спросил:
– Какие они из себя? Ну хотя бы этот Турилкин?
– А зачем тебе? Или ты их знаешь?
– Сейчас скажу зачем. Опиши их.
Фокин затянулся цигаркой, потом смачно плюнул:
– Не хочу говорить про этих дристунов. Одна вонь от них.
– Ну хотя бы этот Турилкин – высокий, сутулый, с темным носатым лицом, – начал вместо Фокина давать характеристики я. – А Хлюсткин низенький, хилый, с вечно открытым ртом.
Фокин уставился на меня:
– Откуда ты их знаешь?
– Они у нас целую неделю, как ты говоришь, воняли. Ну так расскажи, – попросил я, – только всю правду, а не как в газете – что же они совершили?
Трудно было расшевелить мало разговорчивого Фокина, приходилось то и дело подталкивать его вопросами, упрашивать описать те или иные подробности. Наконец мы узнали всю правду о зарождении новых героев.
В результате огромных усилий и неимоверных потерь наша армия наконец захватила плацдарм на том берегу Днепра – небольшой клочок земли. Переправилось туда всего-то чуть поболее сотни бойцов из разных батальонов. Это был первый успех, который следовало побыстрее закрепить. Немцы бросили мощные силы, чтобы уничтожить наш плацдарм. Ночью на участок нашего полка прибыл сам командующий армией. Он поставил задачу – во что бы то ни стало доставить на тот берег боеприпасы и продовольствие. Задача казалась невыполнимой: всю ночь зеркало реки с небольшими перерывами озарялось мощным светом висячих ракет. На нашем берегу все живое, движущееся подвергалось массированному обстрелу.
Через сутки на плацдарме осталось менее пятидесяти человек. Командующий ими лейтенант сообщил по рации, что они отбили несколько атак противника и патроны у них на исходе. Если в ближайшее время не поступит подкрепление и боеприпасы, они не выдержат.
Командующий армией потребовал найти трех добровольцев – сильных и толковых бойцов, которые на лодке смогли бы доставить сражающимся на том берегу все необходимое. За выполнение задачи все трое получат Звезды Героев.
Сила бойцов тут значила много. Иногда после погасшей ракеты следующая зажигалась через несколько минут, и только благодаря мощи крепких рук, орудующих веслами, можно было обеспечить быстрое продвижение лодки ближе к тому берегу, где она была бы вне прямой досягаемости вражеского огня.
И такие ребята нашлись двое спортсмены – один футболист, до войны играл за московский «Спартак», другой – тяжелоатлет, третий – кузнец из Уралмаша. Крепкие, богатырского телосложения ребята.
Приготовив в укромном месте лодку с грузом, стали настороженно ждать, определять, когда лучше начать отплытие. В одну из темных пауз между ракетами трое смельчаков сели в лодку и быстро заскользили по воде. Гребли веслами спортсмены, кузнец, как запасной гребец, сидел на носу лодки у руля. Вот уже прошла минута, вторая, значит, они почти на середине реки, еще немного – и они будут в менее опасной зоне. И в этот миг вспыхнула ракета, и оба берега залило синеватым, жгучим мертвым светом. Бешено застрекотали вражеские пулеметы, и от пуль вокруг лодки запрыгали водяные гвозди. С берега видели, как ребята отчаянно продолжали грести. Но вот футболист упал навзничь, опустив весло, на его место, оставив руль, бросился кузнец. Перед самым носом лодки поднялся столб воды, это взорвалась мина, за ней вторая, третья, взрывы участились. За водяным смерчем в берега не стало видно ребят. Наши минометы, пушки и пулеметы бьют по огневым точкам врага и, видимо, удачно, потому что огонь с того оберега заметно ослаб. Ах, еще бы чуть-чуть и ребята доплыли бы до менее опасной зоны, где враг не смог бы их видеть. Но нет. В дополнение к минам стали рваться вражеские снаряды, новый шквал взрывов накрыл лодку, и она ушла под воду. Когда огненный смерч прекратился, по воде пошла темная зыбь, а потом установилась мертвенная блеклая гладь, на которую страшно было смотреть.
На следующую ночь решили снарядить еще одну лодку. И вновь с добровольцами. Но их постигла та же участь. Создавалось впечатление, будто немцы специально делают затемненные паузы, чтобы заманивать наших лодочников и каким-то образом завидя их в темноте, в нужное время осветить ракетами и уничтожить.
Их плацдарма по рации сообщили, что осталось в живых всего 20 человек, из них трое тяжело ранены. Командование понимало, что если мы потеряем этот плацдарм, то его возобновление потребует неимоверно больших жертв. Поэтому решено было еще и еще отправлять лодки. Обещание командующего армией дать звание Героя тем, кто доставит на плацдарм помощь, оставалось в силе.
Командир роты, где служил Фокин, не стал искать добровольцев, потому что знал – охотников идти на верную смерть уже не стало. Он вызвал к себе в блиндаж Хлюсткина, Турилкина и Хусаинова, самых трусливых и вечно симулирующих красноармейцев, которым приказал: «Поплывете в лодке на тот берег», а командованию доложил: добровольцы есть и назвал их фамилии.
Однако с такими «добровольцами» понабрались хлопот. Обжоры могут страдать животом не только от переедания, но и от страха. Выслушав приказ, Турилкин и Хлюсткин тут же побежали в отхожее место, которое было сделано в виде отростка от траншеи. Но вот уже и лодка готова и надо выносить ее к воде, а гребцов все нет и нет. Помкомвзвода побежал за ними в отхожее место. Но там их не оказалось. Тогда он взял отделение солдат и пошел на поиски в ближний кустарник. Нашли дружков лежащими рядышком под кустом. Помкомвзвода взял их за шиворот и поставил на ноги. Они дрожали, лязгая зубами, и не были способны ни на какое общение. Чтобы привести их в чувство, помкомвзвода отшлепал обоих по щекам, а солдаты под руки повели их к лодке, где уже сидел Хусаинов. Лодку оттолкнули от берега, поплыла она с гребцами, неумело и громко шлепающими веслами по воде.
На берегу ждали – вот-вот вспыхнет ракета и начнется огневой смерч, как уже было множество раз. Но нет, стоит благодатная темнота и тишина, только слышно все утихающее шлепанье весел. Кто знает, почему так случилось: может, ракеты кончились, или ракетчик заснул – пути войны неисповедимы. Проходит десять минут, двадцать, тридцать. О-о, чудо! Уже слышны удары весел, они возвращаются. Лодка уткнулась носом в берег, и чуть не на руках вынесли трех гребцов и раненых бойцов. Не успели они добраться до траншеи, как вспыхнула ракета и застрочили пулеметы. Двух солдат, которые несли раненого, поразило насмерть. Пустую лодку шквалом минометного огня разнесло в щепки.
Фокин больше не видел удачливую троицу. Их тут же повезли в штаб дивизии, а оттуда к командарму.
Своеобразным было высказывание Бабуленки, когда он узнал о блистательной удаче своих бывших подчиненных:
– А чему тут удивляться. Об этом у нас и в песне поется: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Да и недельное пребывание под священным знаменем благотворно повлияло на этих молодцов.