Было уже полшестого. Я не нашла его ни на Галицкой, ни на Краковской.
Я бесцельно и рассеянно бродила по Львову в каком-то тумане неопределенности. Яростно светило солнце. Каменные дома обдавали прохладой. В голове было пусто. Я не могла решить, что мне делать, привлеченная то одной, то другой мыслью. Я останавливалась, не в силах вспомнить, куда шла, поворачивалась, вдруг решала пойти сфотографировать старинный подъезд с зимним садом наверху под стеклянной крышей, который нашла накануне. (Я еще не знала, что аппарат неисправен, я разбила его два дня назад на Высоком замке. Я разворачивалась в том направлении, но почти тут же останавливалась, отказывалась от мысли начать новую, третью уже, пленку, мне начинало казаться, что снимать здесь больше нечего, и надо послезавтра ехать в Москву. Или в Люблин. Потом я вспоминала, что прежде чем решить, куда и когда ехать, надо во что бы то ни стало найти Володю. До пяти я его не нашла, - там, где мы договорились. Ехать покупать билет куда бы то ни было – решительно рано, звонить по львовскому номеру, который мне оставил Володя оказалось невозможно, - я не нашла ни почты, ни телефонной карты. Было воскресенье. Я не знала, как звонить с мобильного, сидела под деревьями на бульваре Свободы и думала.
Сегодня четвертое апреля. Я четвертый день живу у Гражины, у нее холодная квартира, и я не могу выздороветь и согреться, и ухо болит все сильнее. Я все больше хочу ехать домой в Москву, отдохнуть, вылечиться от простуды, и может быть, в мае снова поехать в Польшу. Но почему-то я в этом не уверена, из-за денег, из-за работы, из-за меня самой, из-за Володи. Мои друзья, которых я навещала в Люблине, разъехались по домам на неделю, и сначала я раздумывала, не съездить ли мне на это время в Краков. Но так получилось, что студенческим пасхальным отливом меня вынесло из Люблина во Львов вместе с Катей, и я прописалась у нашей общей подруги, Гражины.
Вскоре, намучившись с сотовым, я наконец приняла более или менее конкретное решение, - хватит абстрактно шататься, я должна поехать к Гражине домой, оттуда позвонить ему. Я встала и нетвердо побрела по Галицкой, оглядывая витрины магазинов, завязая в мыслях о том, что подарить Гражине, или где взять телефонную карту, чтобы сейчас, пока так рано, не возвращаться домой.
И тут я его увидела. Точнее я сначала услышала, как он играет. Я, конечно, сразу узнала ту музыку и очень разволновалась. Он стоял и играл в том же месте, где я увидела его тогда, два дня назад, когда мы с Гражиной шли с Высокого замка. Мы тогда с Гражиной возвращались с Высокого замка часов в пять, низкое солнце било по глазам. И когда я увидела его и услышала в первый раз, я остановилась, прицелилась и издалека сделала снимок, который получился очень размытым потом, оттого, что зум и фокусировка были уже неисправны).
Итак, я увидела Володю. Перед ним лежал черный футляр от бузуки, и прохожие бросали в него деньги…
Любовь – это наш Бог. Людям не всегда бывает важно, чем она закончится, а тем более, что сказали бы родители, им важно, что любовь приходит, и что они этого хотят.
В тот день, когда я увидела его в первый раз на Галицкой второго апреля, я была с Гражиной. Я сказала: «Какая красивая музыка». Мы медленно шли мимо, а он так смотрел на меня, будто хотел запомнить. Оттого, как он смотрел, от этого солнца, от того, каким он был и как он играл, мне сделалось необыкновенно хорошо и легко. Я сказала Гражине, что он улыбается мне.
И вот я прошла мимо, но уже точно знала, что не уйду от него. Что это неизбежно. «Гражина, - сказала я, - ты иди. Встретимся через час возле катедры. Ты как раз отдашь пленку в печать, и сходишь в интернет-клуб. Хорошо? Я буду с ним знакомиться».
И я вернулась, снова прошла мимо, совсем близко, сужая круги, встала перед ним, посмотрела в лицо, а он играл и улыбался мне, и на него светило солнце. Я уже успела рассмотреть его всего, во всех подробностях. Я села на парапет окна неподалеку и вытащила пачку новых фотографий, чтобы еще раз просмотреть их. Скоро он закончил играть, собрал деньги, убрал в футляр свой инструмент, который я не знала еще тогда, как называется, и пошел в мою сторону. К нему пристал нетрезвый старик, но он обошел его вежливо и встал со мною рядом. Я подняла глаза. Он сказал «Извините, у меня перерыв». Я улыбнулась. «Вы из Львова?» - спросила я. «Нет, из России». Он говорил чисто, без акцента. Но не по-московски. «Откуда?» - спросила я и встала. «Из Питера», - сказал он. Но немного приврал.
Мы сначала присели на солнечной стороне барельефа возле катедры, и немного поболтали.
Наши взгляды оказались очень близки. Он сказал, что инструмент, на котором он играет, называется бузуки, это греческий инструмент. Сказал, что он собирает средневековые песни и мелодии разных стран.
У меня был плеер, я дала ему послушать песню Брэговича на языке венгерских цыган «Эрдэлэзи» (что значит «Весна») из фильма «Время цыган». Он сказал, что музыка потрясающая и попросил ее переписать. Мы шли тогда по той стороне бульвара Свободы, где стоит катедра, и в конце которой начинается львовский вернисаж. Заходило солнце. Было тепло. И от всего этого, от оглушающего ощущения свободы и безопасности, от тишины и уюта львовских старинных улиц, от новой весны было так хорошо. Хотелось петь, плакать, смеяться. Кружилась голова. Такое ощущение может быть знакомо тем, кто попадал один в новый незнакомый город и находил там внезапно кого-то очень родного, близкого и восхитительного.
Я нашла его почти случайно тогда на Галицкой. Люди всегда называют случайностью то, что не могут объяснить. На самом деле если что-то происходит, оно не могло не произойти и произошло по каким-то законам, которых люди просто пока не знают.
Значит, он пришел на свидание. Я кинулась в ближайший магазин, чтобы там снять капюшон, глянуть в зеркало и поправить волосы, а главное успокоиться и осознать, что я его нашла, и хотя бы секунду подумать, что мне делать теперь.
С сильно бьющимся сердцем я смело вышла на улицу. Я подходила все ближе. Я улыбалась. Наконец он увидел меня. Его глаза вспыхнули. Он играл какую-то интересную старинную скандинавскую, или французскую, или немецкую мелодию. Я стояла и слушала, пока она не закончилась. Потом я спросила, давно ли он здесь. С половины шестого. «Будешь играть? Я послушаю еще, можно?» - и я отошла подальше. И он играл еще минут пятнадцать для меня, такой серьезный, такой независимый, прекрасный. Я стояла, не сводя глаз с его чудесного профиля, а сердце ныло от его пронзительно доброго и умного взгляда. И это было невыносимо. И я понимала, что теперь в моей жизни появилась определенность. Обычно определенность связана с тем, что нам что-то стало очень необходимо или наоборот, стало совсем не нужно. Не знаю, как бы жили люди, если бы у них не было желаний. Или целей. Или если бы все люди были друг для друга одинаковы.
«Сегодня я весь день, с утра, думал только о тебе», - сказал он на третий день нашего знакомства.
В тот вечер в чайной он рассказывал мне про свое детство. Они жили с мамой в бараке на втором этаже, у него был друг, сосед, их мамы дружили и кормили их вместе, они играли во дворе в войну и ходили через три улицы за цветными камушками (а это было очень далеко). Играли в парашютистов: прыгали со шкафа с зонтиками, делали снег из белой пуховой шапки его мамы, Веры Дмитриевны.
Я была с ним долго, весь вечер. Мне все нравилось в нем. Мне нравилось, как он смотрел мне в глаза, жадно, из одного в другой. Мне нравилась его мимика. Его ноги, когда он, играя, отбивал такт, делая шаги вперед-назад. Я все время хотела поцеловать его, погладить по этим чистым, блестящим, отросшим волосам, взять его добрую, спокойную, большую руку, обнять его плечи в старом, рваном свитере. Он был прекрасен. Честный, умный, теплый. У него немного большие ладони и крупные пальцы, что меня немного удивляло. Лады у бузуки такие тонкие и струны расположены даже ближе, чем на гитаре. Так мне казалось. Тем не менее играл он виртуозно, фантастически. У него было два золотых зуба. До недавнего времени золотые зубы считались признаком достатка, но не в Москве или Питере, а где-нибудь в Казахстане, например.
Он весь был полон каких-то редких, уникальных знаний и память у него была потрясающая. Он был очень любознателен. Знал, как задать вопрос и слушать ответ. Он прочитал множество книг, по крайней мере больше меня, и главное – он помнил всех авторов и о чем они писали.
Как это было чудесно, что он так сильно воздействовал на меня, - впрочем, так же, как его музыка. Мне он сказал «Это чудо, что я встретил тебя». Он сказал, что когда увидел меня тогда на улице, его поразили мои глаза. Сказал, что сам себя спросил, что делает здесь на земле этот ангел. И неужели принцессы ходят по старым улицам с фотоаппаратом, в куртке и брюках. Да, он сказал, что я похожа на средневековую принцессу. «Я видел только твои глаза, и я таких глаз никогда раньше не видел, и со мной что-то такое произошло…» Тогда, в той чайной, на третий день знакомства, я поняла, что почти люблю его. А может быть, я поняла это уже тогда, когда захотела сфотографировать уличного музыканта, и пожалела, что у меня нет видеокамеры или хотя бы диктофона. Я поняла, что мне плевать, что он бродяга, - будь он даже цыган! Что мне это даже нравится. Почему это я должна любить только тех, у кого денег много. Он похож на других, но только он очень свободный, очень талантливый. Я не знаю, когда влюбилась в него. Но только тогда в чайной я физически почувствовала, как приходит желание и любовь. Я сама радостно шла навстречу ее теплому ветру.
Он родился в Нижнем Новгороде 1 апреля 1972 года. В Ростовской области, в Волгодонске, живет его мать и бывшая жена с сыном, он сказал, что его жена очень хороший человек, но он не хочет с ней больше жить. Скрябин Владимир Андреевич, уличный музыкант, бродяга без адреса, без прописки. Он начал свое путешествие год назад, с Петербурга. Там он купил бузуки, научился на ней играть и поехал «гастролировать» в Финляндию, потом в Словакию, в другие страны. Словакия понравилась ему больше всего, он сказал, что именно там хотел бы жить, говорить на их нежном детском языке. Он рассказывал, что после смерти отца в 1994 году его мать начала пить, ему было 22 года. Но у него была своя квартира. Он продал ее и на какое-то время поселился у своей будущей жены и ее родителей, ей было шестнадцать, потом семнадцать лет. Потом они поссорились и расстались, он вернулся к матери. А через несколько дней его будущая жена пришла с подругой и сказала, что надо поговорить.
«Сказала, что залетела. Что не знает, делать ей аборт или нет. Она вообще никогда ничего не знала. И я женился на ней. Сына назвал Володей. Много с ним возился. Моей обязанностью было купать его по вечерам. Но я не обнаружил в себе отцовских чувств к своему ребенку».
На последние деньги от проданной квартиры он покупал музыкальные инструменты и на последние деньги уехал странствовать. Жена не хотела его отпускать, шантажировала самоубийством, устраивала истерические сцены. Лишь хитростью ему удалось вырваться и уехать. Она очень любила его, слишком. Попала в эмоциональную зависимость, всегда боялась, что он уйдет, шпионила за ним, не отпускала никуда. Он с ней прожил год до свадьбы и два после, но с него было довольно и он пытался с ней развестись. Только она не дала ему развод, она забрала его паспорт. Все его вещи остались у нее дома. Еще он говорил, что мечтает поступить на философский факультет, но не на Украине, потому что украинский язык никогда не нравился ему, - очень грубый. И не в России, поскольку жить в России он не хочет. Но самое главное, - он хочет серьезнейшим образом изучать теорию музыки.
На третий день мы гуляли по улицам, и в одном киоске я купила кофе и сок. Предложила ему выбрать. Он так расстроился, и не хотел брать ни того, ни другого, и сказал «Ну что это? Зачем ты так? Разве можно?» И я сама пила этот сок вместе с кофе, и мне было так стыдно, что я унизила его, и я старалась как можно скорее допить этот кофе с соком. Он очень гордый. В тот же вечер в кафе он отказался, когда я предложила взять ему чай. Я знала, что он почти ничего не заработал в последние дни, и что почти все уже потратил. Но он сам платил за свой чай последней мелочью, а я платила за свой. Мне понравилось в этом кафе, там чай стоит гривну, и есть второй этаж, и туалет в соседнем бистро, и можно курить. Там он признался мне, что весь день с утра думал только обо мне. Там я дважды поцеловала его. Первый раз – когда выходила в туалет. Я встала, прошла мимо него сзади и, обернувшись, обняла за шею и нежно, мягко поцеловала в уголок губ. Отстранившись, снова заглянула в глаза, и увидела, как сильно он поражен, как замер, словно агнец на заклании, бездвижен. Я шепнула «сейчас приду». Он смотрел на меня убийственно пристально, немного испуганно и восхищенно. А вернувшись, обходя его сзади, поцеловала его в макушку, и снова он молчал, удивленно-радостно глядел мне в глаза. Потом он сказал, что уже хочет приехать ко мне в Москву, хоть я еще и во Львове.
Я не знаю, что со мной происходит. Почему он, почему во Львове? Сумасшедшая любовь двух бродячих детей.
Он не пьет кофе и спиртного, он любит зеленый чай, он не выражается нецензурно, однако у него есть какие-то свои мусорные словечки, на которые я не обращаю внимания. Но фальшь и пошлость – это субстанции столь от него отличные, что он мгновенно может видеть их. Он чуток, как женщина и прост, как крестьянин. Он немного смущается из-за своего бродяжьего положения. Когда я ему сказала «ты на милости у людей, в зависимости от них», он ответил - «это они на милости у меня и в зависимости от меня». Он приехал во Львов второго января. Во Львове он завел друзей, и они дают ему ночлег. Ему предложили работу в Олесском замке, играть живую музыку в кафе. Но это пока не точно. Летом он мечтает, собрав команду, как следует заработать в Кракове. Команда пока не собирается. Но постоянно находятся и множатся отдельные музыканты, даже из Киева. Хоть бы это получилось, хоть бы он здесь или в Польше нашел товарищей. Он сказал, что мечтает записать диск, что он собрал уже так много нот средневековых песен.
Днем, когда не было Гражины, я ходила по ее квартире с плеером в ушах, прослушивая кассеты средневековой музыки из уникальной володиной коллекции. Что за чудо эта музыка! Пока Володя уходил поработать, я ходила в музей, в картинную галерею, устраивала Львову фотосеансы. Цвели деревья белыми и желтыми цветами, а снег на них лежал так густо, пушисто. Можно было только дивиться на это, но ничего нельзя было поделать. Как мучительно приходила эта весна, все силилась, тужилась, и никак не могла родиться. И в эту пору, когда реальность – лишь промозглый холод, я жила в другой. С каждым днем я все острее чувствовала, как во мне поселяется теплый нежный ветер. И я понимала, что таких чудес со мной может быть, никогда больше не будет.
Я как-то засиделась во Львове, а погода была мартовская, третий день по-зимнему шел снег, яблоневые и вишневые цветы мерзли. И это была неподходящая погода, чтобы играть на улице на бузуки. Мерзнут руки, и мало прохожих. Уже неделю я жила у Гражины, шестого апреля я пришла в час ночи и разбудила ее. Мы слишком долго сидели с Володей в подъезде соседнего дома на четвертом этаже.
Сначала мы ехали домой в маршрутке (он жил на две остановки дальше меня), Володя обнимал меня и тихонько поцеловал в мочку уха. Потом мы зашли в подъезд соседнего с Гражиной дома, «попрощаться». Согревшись в подъезде, он чуть на заснул у меня в объятиях. Нам хотелось есть, и мы щипали хлеб, который я купила домой. «Какая ты хорошая», - говорил он мне, осторожно и неторопливо трогал пряди волос, «какие у тебя классные волосы!» И зарывался в них лицом, и многократно их вытягивал, удивляясь их длине.
Он прижимался ушами к моей груди, с нежностью прятал лицо между моей шеей и волосами. У него было такое счастливое мальчишеское выражение, блаженная улыбка. За все это время нам никто не помешал. В его глазах я видела, какой он светлый и добрый. Он смотрел внимательно в самую глубину глаз, а когда я подносила ладонь к его щеке, он закрывал глаза и тянулся к ней. Я гладила его по лицу, волосам. Чудесные его волосы, прямые, русо-каштановые, немного выгоревшие, совсем без седых, и такая милая прическа – до скул, до шеи, пушистая, лохматая. А шея, плечи, подбородок, брови, его запах! Это все было абсолютно прекрасно. Меня бесконечно тянуло к нему, но я не сопротивлялась. Какие прекрасные, умные, серьезные губы, какая улыбка, льющая свет. И что за волшебные токи текли в его руках, ладонях и пальцах? Какая нежная кожа, атлас, никаких лишних волос. Все в нем было невыразимо, безумно и дико прекрасно. Когда он играл на бузуки свои кельтские мелодии, то вообще был божественен. Он был открытый и чистый. Осторожный, неторопливый и ласковый. Необыкновенно красивый, особенно когда грустил. А когда молчал, или когда играл, то казался мне гордым, полным независимости и достоинства. Но когда смеялся со мной, когда рассказывал что-нибудь, то казалось, что он стесняется себя, что чувствует себя как бы не совсем достойным.
И что бы он ни говорил, все было точно и верно. Я спросила его, - когда ты стал бродягой, твое восприятие изменилось? Ты стал острее чувствовать? И он ответил, что именно так и произошло, он стал лучше видеть. Начав путешествовать, он как бы сошел с общего поезда. Собственно, и я тоже находилась в странствии, но разница между нами была, - я чувствовала, что все еще еду в поезде. Он видел острее меня.
К тому же он был удивительно способный, - ему с лету давался польский язык. Ему нравилось учиться. Когда он учился у меня читать по-польски, - мы читали «Голод» Кнута Гамсуна, это был вылитый школьник на уроке!
В тот день, когда засиделись в подъезде, мы были в гостях у его друзей – Лены и Ростика, но они не были нам рады, сидели как-то отвернуто от нас, сухо улыбались, мы были им чужды, и от этого Володя вел себя неуверенно, и голос его не звучал, хотя они говорили на такие важные темы. Да и то, – только с Ростиком. Так грустно, когда ты вызываешь подозрения. Мы посмотрели и повосторгались их коллекцией карандашей, их фотографиями Львова, сделанные Ростиком, и попили чаю с пирожными.
У подъезда Гражины он крепко обнял меня, и я почувствовала сквозь все наши куртки и брюки, что я возбудила его. И испытала какую-то странную отвлеченную радость за себя, какую-то такую, что ни за что не показала бы ему. Такую глупую идиотскую простую радость о том, что я не одна дома, не зная, куда себя деть, а я в чьих-то объятиях, меня целуют. Я видела себя со стороны, на сцене, под луною, на месте какой-то героини, и какие-то глаза мои смотрели на это и снаружи, и изнутри. Древняя луна из-за плеча Володи напомнила мне зачем-то, что когда-нибудь все пройдет.
Он сказал, что ужасно в меня влюблен. Что этого с ним не случалось давно, а может быть, никогда.
Потом он отправился пешком через две остановки туда, где жил, - к бывшей жене своего львовского знакомого музыканта, и дочери его двадцатидвухлетней Кристине, имеющей бойфренда, что меня совсем не успокаивало.
Почему он выбрал такой путь? Познать бедность, бездомность, неприкаянность? Его полнейшая нищета, рваные носки, заношенные свитера и футболки – такая в сущности фигня, шелуха. Ведь есть он, он сам, мой мальчик, мой странник, при чем тут одежда.
Мне вспомнился фильм «Прогулка в облаках». Вырос в сиротском приюте, женат, путешествует и в пути продает шоколадные конфеты. А у нее и у ее родных – плантации винограда, слуги, дома, родословная.
Единственное, чего нет у Володи – это квартиры. Доходы неопределенные. Мой папа бы сказал, что он неудачник. Но мои родители тут не играют роли, так же, как и деньги. У нас есть, где жить. Как-нибудь не умрем от голода и нужды. Разве у него нет благородства, честности, любви, искренности, таких вот самых-самых, ценных человеческих качеств? Я как-то задала ему вопрос, на который он не ответил:
- Как ты смог пронести через этот подлый мир такого себя? Сохранить эту чувствительность, внутренний свет, доброту, веру в любовь?…
-...
Сколько так можно? Ведь все равно расстанемся, мне ехать, а ему оставаться. Теперь я думала о нем всегда, и говоря с Гражиной, и читая, и засыпая, и просыпаясь. Но больше всего тогда меня мучил именно квартирный вопрос. Гостиница? Я не собиралась так надолго задерживаться во Львове. А что если позвать его с собой в Москву, в свою квартиру? Он что, будет жить у меня? Господи, почему мне оказалось так сложно быть взрослой и принимать такие решения?
Я смутно хотела домой. Мне нужны были мои платья, мой эпилятор, мои теплые вещи. Меня раздражало то, что я живу, как приживалка, что нам с Володей негде голову склонить, что я такая наглая по отношению к своей подруге, что мне здесь почти нечего было делать, что деньги летели. Я хотела убежать от них ото всех, от тоскливого, тревожного чувства пустоты, - ведь у меня не было занятий во Львове, и я себе их придумывала. Мне надо было куда-то ехать, но куда? Мне надо было провести хоть одну ночь с Володей, но где? Я представить себе не могла, что снова наведаюсь в этот холодный, отмерзающий Люблин, где я, кажется, была уже не нужна. Мне не хватало денег на два билета до Москвы. Уехать из Львова это значило прежде всего расстаться с Володей, неизвестно, на сколько, и только мне приходилось решать, на каком ходу мы расстанемся, на какой ноте. И расстанемся ли. И встретимся ли снова. Я звонила в Москву и обещала, что через четыре дня приеду, но я знала, что не приеду. Снять гостиницу, номер в гостинице, интересно, сколько это стоит, долларов десять, пятнадцать?
Гражина почти ничего не знала о том, что со мной происходит. И только с самой с собой я рассуждала обо всем и советовалась только с собой. Гражина только знала, что я познакомилась с уличным музыкантом и мы вместе проводим время. Но потом я ей рассказала больше. Итак, я думала. Мне надо было решить. Как действовать. Чего я хочу. Я хочу все. Я даже не знаю, с чего начать. Надо идти во всем до конца, - это хороший девиз, сейчас он мне подходит. И, следуя ему, надо снять номер в гостинице, а потом все-таки поехать в Люблин, и на последние деньги вернуться в Москву. Да? Да, мне так нравится, не смотря ни на что, то есть на холод и другие обстоятельства, касающиеся моей неготовности, простуды и страха! Билет в Москву стоит больше 100 гривен, у него, конечно, нет таких денег. Все, что он зарабатывает, уходит на еду или кассеты, чтобы переписать у знакомых музыкантов музыку. Не одалживать же денег у Гражины! В общем, речи о том пока нет. Сняться с места – вот к чему я в эти восемь дней никак не могла придти. Сняться с места и куда-то двинуться. Что-то, хоть что-нибудь делать! Гражина как-то повела меня в кино, потом мы съели по два огромных пирожных в кондитерской, - надо же было чем-то заниматься. Безделье. Прогулки по жуткому холоду (потому что тепло было далеко не всегда), голодные поцелуи на холодных скамейках, и чуть теплые, чужие, волнительные, старинные подъезды, и приветливые, но слишком многолюдные кафе, где нельзя было даже сесть к нему на колени.
Как-то вечером мы договорились встретиться с Володей в семь. Он опоздал на шесть минут. Когда я пришла, и его не было, я жутко испугалась, что он не придет совсем! Вот это было ад! Мне сделалось плохо, словно я что-то не то съела, у меня заболел живот, потемнело в глазах, закружилась голова, сдавило горло, и подкосились ноги. Я смотрела на часы, мечтая куда-то сесть, и думала, что всего лишь четыре минуты, это не так много, я ведь только пришла. Но снег летел так горестно, было так пусто и бессолнечно, что помимо воли я впала в смертельную тревогу. Меня ужаснула мысль, что он мог не запомнить, что мы на семь договорились, и мог придти в шесть, как всегда, и ждать меня здесь чертов час, и это было бы такое глупое и несчастное недоразумение, мы бы разминулись, и только на следующий день смогли бы встретиться, созвонившись вечером. Пока я ждала, то пыталась читать, чтобы время пошло поживее, но становилось еще тошнее и страшнее, потому что я встала за угол под навес, чтобы снег не мочил страниц, и он мог бы меня не заметить, ведь я не знала, откуда он появится.
На моем лице, наверное, еще держались следы прожитого кошмара, когда вдруг на пустой темной улице появился он, он был в капюшоне, и летящий снег перечеркивал его родную улыбку и темные, влюбленные глаза. Он прислонился к черной стене дома и притянул меня к себе.
Но Гражина! Скрыть от нее или открыть? Она, конечно, поняла бы меня, хотя она и католичка. Такая же, как я. И как ее брат Сташек, который учится на историческом в Люблине. Ее брат, который во время каникул при мне и при ней спал несколько ночей со своей подружкой Леной в своей комнате.
«Дай прибежище бедным влюбленным». Как ее попросить, чтобы она позволила нам переночевать в комнате Стаса, который уже снова уехал учиться? Это нереально, это такая наглость, - попроситься на пару ночей, а засесть на пару недель, да еще и любовника привести. Какая неслыханная наглость, хотя Гражина и говорила «Живи у меня сколько хочешь». Брат ее в Польше, отец тоже. Я, видимо, еще боюсь ее осуждения. Она меня не то чтобы выгоняет, но почему-то именно в четверг она решила ехать в Польшу к своему парню. Чтобы до четверга я успела уехать? Чтобы после ее отъезда не привела в ее квартиру Володю? Ей нечего его бояться. Но что же придумать. Сейчас только понедельник.
Что-то надо делать. Надо что-то делать. Делать что-то надо. С Гражиной мы друг другу уже надоели. Черт, надо сниматься на фиг с якоря! Кого я еще знаю во Львове. Это все не те варианты. Мне нужна независимость. Чтобы кто-то уехал, и оставил мне ключи от квартиры. Я спрошу у нее, не сможет ли кто-то из знакомых сдать мне комнату или квартиру на время. Гражина уедет в четверг, но перспектива виснуть до четверга такая запарная, придумывать себе ненужные туристические занятия, переписывать и разучивать по вечерам песни из песенников Гражины, учиться играть на окарине. Моя суть что-то разладилась. Ах, если бы не Гражина… Но где бы я тогда жила?
Меня ждут в Москве родители. Но мне плевать. Я выключила мобильный.
Таких чудес со мной еще не случалось. Я влюблена по уши. И где? Во Львове, куда я совершенно не собиралась, когда ехала в Польшу. И в кого? – в уличного музыканта, бродягу.
Обычно мы договаривались с Володей встречаться в шесть возле барельефа при катедре, на улице Галицкой. Я подходила, когда он играл, он замечал меня издалека. Раз я встала с другой стороны улицы и слушала, а он спрашивал «еще?» и играл для меня. Как-то мы шли с Володей пешком домой и заблудились, а шел снег, и снега было столько, что была иллюзия настоящей зимы. Мы говорили о «я», о том, где оно помещается, мы вообще много говорили на экзистенциальные темы.
Во вторник перед заходом солнца мы сидели в одной чайной и смотрели в отворенное окно со второго этажа на площадь. Площадь была залита вечерним солнцем. Это было старое окно, с тяжелыми, широкими ставнями. Апрельский ветерок задувал в него. Утром того дня, пока Володя играл, я гуляла одна и заходила в гостиницу поинтересоваться, сколько будет стоить одна ночь на двоих.
И вот настал вечер, мы сидели напротив окна в кафе и отдыхали. Я положила ему руку на колено. Но этого было недостаточно. Открытый путь к этой гостинице не давал мне думать ни о чем другом. Я сняла зеленый свитер, мне было жарко. В шутку сделала вид, что снимаю следующую кофточку, под которой был один только черный лифчик. Он никогда еще не видел меня без одежды. Я быстро оглянулась и поняла, что те, кто сидит за дальним столиком, не заметят, а больше никого нет. Тогда я вывернула черную кофточку через голову и, откинувшись на миг на спинку стула, весело и дерзко улыбнулась. Это была шутка или провокация. Но все-таки не эксгибиционизм. Я несколько секунд делала вид, что вообще ничего не случилось, а он смотрел и восхищенно улыбался. Это было так неожиданно и спонтанно, - он увидел мои плечи и грудь, а потом я быстро вернула кофточку на место. Он пересел за стул рядом со мной, и какое-то время мы ласково гладили друг друга. Мое желание быть с ним зашкаливало. И это было так реально, так просто. Я была радостно и нервно возбуждена, зная, что за вещь скажу ему вот-вот, и медлила, только подбирая слова и выбирая момент. Я глубоко вздыхала и впивалась руками в его горячие руки. Я еще не знала, как это сказать, и согласится ли он. Больше ждать не было терпенья, я поминутно роняла голову на руки, ерзала на стуле, и в мареве окна догорал сладкий синий день. «А давай позанимаемся польским?» – предложил он. Я согласилась, но мое томление уже достигало крайнего градуса. «Хорошо, десять минут», - ответила я и достала книгу. Я мучалась, беспокойно вздыхала в виду того, что мне предстояло ему сообщить, и не было мне покоя. А он безмятежно читал и я поправляла его произношение и переводила то, что он не мог угадать. Мы уже давно напились травяного чая с медом и лимоном, и я сама так невыносимо давно таяла в этом бесконечном вечере, который оказался до такой удивительной степени пуст и неустроен, что фантастическим образом с ним можно было делать все. Все, что только можно представить. Я столь остро ощущала дарение мне времени, в котором я плавала с волшебной палочкой в руке, и Володя был мой, будто мною созданный любовник, от которого невозможно было ждать сбоя. Мне все было послушно, мое желание им обладать имело гипнотическое всемогущество. И все это было на самом деле. И это волновало больше всего. Я льнула к его плечам, и он был такой горячий. Он плавно, как во сне, сжимал и гладил мои руки. Наверное, он пытался понять, что со мной происходит, он просто еще не знал, куда мы пойдем, ему, разумеется, казалось, что нам некуда идти. Еще немного, еще, наверное, этот абзац, и все, я возьму его за руку, и мы пойдем ТУДА. В ночь с понедельника на вторник. За окном темнело. «Все», - я закрыла книгу. «Володя, мы ведь взрослые, да?» Он кивнул. «Я ведь взрослая, да? мне ведь скоро тридцать лет, ведь я могу делать все, что хочу?» Конечно, можешь, сказал он. Я вся вздрагивала, смаргивала, поправляла волосы, взглядывала в окно и кусала губы, я очень нервничала от радости, и хотела, чтобы он все понял правильно, и чтобы то же самое состояние умопомрачения или скорее наоборот, просветления, снизошло на него. Он молча, с любовью и слегка улыбаясь смотрел на меня. Он курил и был спокойнее, чем я. «Я знаю одно место, где никого нет» - «Одно место?» - «где можно спокойно полежать. Ты хочешь полежать?» - «Да. С тобой?» - «На обыкновенной человеческой кровати» - «Что это за место?» - «Кафе скоро закроется, мы уже можем идти!», - сказала я и закусила губу, оглушенная своей смелостью. «Так что это за место?» - «Там никого не будет, только ты и я, и там будет постель, подушки, одеяла..» - «Никого не будет?» - удивился он. «Ну, может, какие-то соседи, но они не будут иметь к нам никакого отношения. Они будут, но где-нибудь за стенами, в других комнатах. Пойдем туда?» - «Ну, а что это, где это, у друзей?» - «Ну, это… отгадай!» - «Я не знаю» - «Ты идешь?» - «Да».
Мы расплатились и вышли. ЭТО НАЧАЛО ПРОИСХОДИТЬ. Я взяла его за руку. «Кажется, вот по этой улице мы дойдем» - «Но куда мы идем? Я, кажется, догадался! Мы идем в номера?» - робко и шутливо спросил он. «В гостиницу» - сказала я. Он остановился. «Ты что?» - сказал он ошарашено. Я бросила его руку. «Я так и знала!», но я не уходила и смотрела на него с веселой и виноватой улыбкой. Он еще осознавал. Поворачиваясь, чтобы идти дальше, я сказала обиженно «сегодня я ночую в гостинице. Ты можешь со мной не ночевать!», - я произнесла это с веселым вызовом, сжала губы, чтобы не улыбаться, и двинулась дальше. Через несколько шагов он снес меня с ног, напрыгнув сзади и обхватив за плечи, и он смеялся! Развернул меня и поцеловал. Потом еще и еще, долго, радостно и даже благодарно. Мы взялись за руки, и, маша ими, как дети, вприпрыжку зашагали вперед.
Едва ли я помнила, что на мне старые некрасивые трусы, я знала только одно, что я люблю его, и сейчас, скоро, всю ночь, мы будем одни, наконец вместе, мы будем лежать где-то в тепле, вдали от глаз всех людей. Какое роскошество.
Нужна была свечка, а магазины были закрыты. У бабули с семечками свечки не оказалось, прохожая женщина не знала, где взять свечку так поздно. Тогда я сказала Володе, что я знаю. Надо найти кафе. Мы нашли какое-то кафе, я зашла первая, Володя за мной. Я сказала барменше: «Девушка, здравствуйте! У нас несколько необычная просьба. У вас случайно нет свечки, совсем все равно какой, хотя бы уже начатой?» «Свечки? – девушка нам улыбнулась – кажется, есть». Она сбегала в служебное помещение и вернулась с половинкой синей свечи.
«Ты гений», - сказал он мне на улице, и поцеловал в губы. Мы накупили какой-то еды на ужин и на завтрак, и вошли в фойе гостиницы.
И вдруг он испугался, и шепнул «А может, не надо? Может, зря?» - «Конечно, надо. Мы уже это делаем, мы здесь. Мы даже свечку нашли!».
Был только один ужасный миг. Когда номер был оформлен, мы зарегистрированы, и получены ключи, было сделоно два звонка, мною – Гражине, им – Кристине. Гражине я сказала, что друзья Володи, Ростик и Лена, оставили нас ночевать у себя. Потом звонил Володя. В тишине фойе было слышно все, каждое придыхание. Он повернулся ко мне спиной, хотя я стояла очень близко, и согнулся. Невыносимо было смотреть ему в спину и подслушивать, поэтому я тоже повернулась к нему спиной, но даже отойдя на пять шагов, я все слышала, и так хотела слышать, что переставала дышать. Ум на несколько секунд помутился от ревности и отчаяния. Как с женой, нежно и ласково он говорил с Кристиной о том, что сегодня не придет, как бы извиняясь и стыдясь, боясь, что я могу слышать ее голос в трубке так же, как слышу его. Я не ожидала такого трепетного и взволнованного объяснения с Кристиной, о которой было заявлено, что они с ней «друганы», и любви нет, а была только один раз ночная похоть, в которой они потом раскаялись! И вот я стою в фойе гостиницы, на пороге небывалого события, и вдруг понимаю, что я его заставляю, что я его веду, что я сама все решила. Я онемела до самых последних пяток. В лифте и пока мы шли к номеру, было больно, мрачно и противно. «Ты с ней так говорил» - «Как?» Я молчала. Мне пришлось сделать над собой большое волевое усилие, и после отбоя тревоги я поверила в свою сказку уже слепо. Но когда нагрянул призрак Кристины и я уяснила себе свою предполагаемую неединственность, то замысел мой потерял на это время много очарования в перспективе множественности его партнерш. Все равно. Пусть даже так, я решила уже. Пусть это случится. Я буду лучше, чем Кристина.
И он мне так и сказал. Он сказал: «Послушай. Тебя НЕВОЗМОЖНО сравнить ни с какой Кристиной, ты в десять тысяч раз лучше ее, и я люблю тебя, и совсем не люблю ее». Мне необходимо было в это верить, и я верила.
Нас отвезли на крошечном лифте на четвертый этаж. Нам принесли постель, дали ключи, объяснили, что с водой. Мы закрыли дверь. Было тихо и страшно. Кое-как мы задернули шторы, но их не хватало, чтобы закрыть весь проем окна. Напротив стоял дом с темными окнами, улица была пустынна и тиха. Мы остались одни.
«Наконец-то позади все эти жуткие формальности», - я присела на спинку кровати и опустила на нее сумку. Обе кровати были очень узки, а потолки высоки. Голые грязные стены, казенный деревянный стул, стол, пепельница, стакан. В ванной ведро с водой и ковшик. Ко всему было неприятно прикасаться, как в поезде. Мы обнялись посреди этой комнаты, ища спасения в том, что мы – это все равно мы, и то, что между нами, не имеет отношения к этой казенной бедной комнате с гигантским потолком. Мы все равно улыбались, все равно были горды. Сначала приходилось подавлять в себе реакцию на этот быт, но потом стен не стало, все растворилось, исчезло, покрылось сиянием и счастьем.
Мы выложили на стол продукты. Мы рвали зубами вкуснейший рулет с маком, запивая его чудесным молоком. Как цыгане, как туристы в лесу или как голодные дети. Мы сидели напротив, он – на столе, я – на стуле, и без всяких приличий откровенно набивали рты и смеялись над собой. Крошки, которые насыпались в выемку моих сложенных ног, он собрал губами, обнимая мои колени.
Я открыла футляр и достала бузуки. Подержала на коленях, потрогала струны. «Сыграешь?» Он кивнул. Встал посередине комнаты. Он играл так талантливо, так красиво, так больно. Я заплакала – а он еще не видел, чтобы я плакала. И кто угодно бы разревелся. Музыка, какой никто нигде никогда не слышал, в таком месте, в таком исполнении, от такого человека. Как он играл! Кто бы мог подумать, что вообще так можно играть! Да, раньше на улице он играл другое что-то, это звучало совсем иначе. «Нрависта?» - спросил, когда закончил. Он не понимал того, что был просто божественен. Не осознавал этого. Он казался себе простым, даже грубым бедняком. Я встала, подошла к нему, глядя во все глаза, руками, губами лаская его лицо, плечи. И сказала «я чуть на колени не упала, ты гениальнейший музыкант, ты когда-нибудь очень прославишься, когда ты играешь, ты прекрасен, ты…», вот, а он вытирал мне слезы и целовал в глаза. Он не мог поверить, что я так это почувствовала. Он был озадачен. Мы уложили бузуки в футляр, а футляр прислонили к стене. Я все еще была в шоке, - он обладал такой властью над музыкой, и не понимал этого. Я должна была поклоняться ему, словно богу. Ему или этой музыке. Это было странное ощущение - ощущение его одаренности. И не сразу все вернулось к прежнему равновесию.
Он поднял меня на руки, высоко над собой, а потом закружил, а потом баюкал, когда потемнело в глазах.
Мы сели рядом на кровати. Постепенно, одна за одной, нас покидала одежда. Свечу мы зажгли и поставили в пепельницу. Ее хватило как раз до рассвета. Мы постелили обе постели и расположились на одной. Он продолжал меня раздевать, нежно, весело, нетерпеливо. Чтобы снять брюки, я встала. А он тогда сел к стене и глядел, я снимала их медленно, по чуть-чуть, боясь за каждый сантиметр. «Невероятно, как ты сложена! Ты так красива!» сказал он, когда я осталась в одних трусах. А потом я раздевала его, и было очень весело. Когда его трусы и носки висели на спинке стула, я забралась под простыню и смотрела, как он курит. Взяла у него затянуться два раза. «Иди ко мне».
Мы легли рядом и пару минут просто лежали, ощущая друг друга, я льнула к нему, а он ко мне. Это вообще ни с чем не сравнить, это ощущение нежности, тепла и испуга, ощущение кожи всего тела того, кого любишь, тут, рядом с тобой. Я ощущала его всего, его стопы и пальцы ног, его горячее сердце, его под коленками, его бедра, его детскую шею под своей рукой, его нос своим носом, его губы, которые постоянно меня повсюду целуют, его руки, обтекающие, вбирающие в себя меня всю, знакомящиеся со мной, с каждым движением и линией, с каждым нервом в теле. Мы обнимались так, что я ощущала себя полностью им окруженной, защищенной, любимой, оберегаемой. От каждого перемещения его рук, пальцев и губ, от скольжения его длинных волос по моей шее, по моим рукам меня наполнял какой-то непередаваемый, отрадный, слепящий ток. И так было всю ночь. Никто не говорил про любовь, это было совсем не нужно. Мы мычали, стонали, смеялись, мурлыкали и удивлялись, что так остры все чувства, что они так всеохватывающи, так чисты, что абсолютно ничто не досаждает и не мешает. Как мы слушались друг друга. Какое страдание выражало его лицо, как будто он плакал, когда мы занимались любовью. Как я изумлялась обнаженности всех его эмоций, как я была благодарна ему за это. Мы стремились друг к другу с тем же голодом, хотя были друг в друга вплетены, но все равно хотели еще дальше, еще ближе, еще родней. Смести все замки с дверями. Мы были вместе, но голод словно не проходил, этот голод чувствовать другого, его желание к тебе, его заботу, свою собственную нужность, необходимость. Я содрогалась под легкими прикосновениями, под его руками на моей спине, каждую минуту вверх по позвоночнику по всему телу проходила волна исступленной дрожи. Я запрокидывала голову, мои волосы обтекали его тело. Так прекрасна была вся ночь. Еще до рассвета мы перебрались на другую кровать и сидели напротив друг друга так, что мои ноги сходились у него за спиной, а его ноги – позади меня. Мы что-то пели друг другу и рассказывали, поминутно целуясь и ласкаясь и сбиваясь на любовь. Он курил, мы хрустели печеньем, горела свеча. Поразительно, он знал песню моего детства, песню Новеллы Матвеевой «Любви моей ты боялся зря, не так я страшно люблю…» и другие, которых никто никогда не знал!
- Кто же ты все-таки такой? – спросила я.
- Не знаю. Хотя теперь знаю. Я тот, кто искал свою принцессу.
- Ты викинг?
- Возможно. В детстве я играл в викингов, сделал себе деревянный меч и щит.
Мы легли спать и, пытаясь уснуть, я уже начала бояться утра, его безжалостного света, когда придет солнце и осветит бледные затертые стены, наши невыспавшиеся лица, весь этот неуют, мятую постель. Что-то громко треснуло, - это лопнула пепельница, когда догорела свеча. И он встал, и отнес ее в ванную, в мусорное ведро. Он спал, смешно чмокая и постукивая иногда зубами, будто что-то сосал или ел. Мне заснуть не удалось, и я видела, как постепенно разъяснялись синие сумерки в комнате, и к нам проникал день. Слышно было, как начали ездить машины, и автобусы клацали дверями. Я несколько раз вставала, чтобы то попить, то умыться, то съесть печенье, но он не просыпался, когда я скрипела постелью и прикасалась к нему. Он был красив и во сне, и надо отметить, что не брыкался, не забирал одеяло и не храпел. Я смотрела на него и жалела, что он спит, и думала о том, что такой ночи не было никогда раньше, и что у Володи редкие таланты, редкие достоинства. Другого такого не найти. Я только так хотела быть любимой, как умеет любить этот странный добрый бродяга, это моя дорогая ценность, этот музыкант. Иногда ночью мне приходила в голову мысль о том, что тот парень, к которому я каких-то три недели назад поехала в Люблин, и сотой доли этой любви не смог бы мне дать, и что он был мне нужен только лишь затем, чтобы однажды я смогла случайно попасть во Львов. Тот парень был, похоже, всего лишь дорожным указателем. И я была рада, что шла на тот зов любви, на ясный огонь, и что пошла дальше.
Утром я разбудила его понемногу, мы ходили, закутавшись в простыни. Но сначала долго, сколько можно было, валялись и дышали рядом. Нам надо было в девять уйти. Свет утра был к нам добр, это был свет красивый, новый, чистый. Мы не выглядели помятыми и несвежими вурдалаками, и не было этого жуткого ощущения «на следующее утро», в общем, мы торжествовали, чуть ли не поздравляли друг друга, никто не жалел о содеянном, мы были так же счастливы утром, как и вечером. Немного только одуревшие, но с полным доверием и без всякого отчуждения или тревоги непонятного происхождения, ничего подобного, как я ни анализировала, не происходило.
Мы держались за руки, когда выходили из гостиницы, и наши руки были более цепкими, более чуткими, родными и понимающими.
Следующая ночь, со вторника на среду, была похожа на сказку. Я спала у Гражины на ее диване, обмотавшись володиным шарфом, вдыхая его запах, мечтая о нем даже во сне. В четверг Гражина уезжала на неделю в Польшу и оставляла мне ключи от квартиры, потому что теперь немыслимо было мне никуда ехать. С моего приезда во Львов прошло одиннадцать дней...