КРОВИНУШКА
Инна Михайловна протянула с порога тапочки: А то грязь нанесешь… - Топчась на мокром половике, Илья Петрович неуклюже протиснулся в щель. - А зонт поставь в угол – натечет…
Вечерело, но солнце еще тускло густело на посуде, пуская по стенам зайчиков. Весь день налетали дожди, полоснув молниями, неслись мимо, и сейчас наступил просвет: у скользкого крыльца застрекотали цикады.
Стараясь не замарать вешалку, Илья Петрович снял плащ, поцеловав мать в отвисшую щеку. На подзеркальнике заблестел пузырек:
- Ты просила лекарство…
Инна Михайловна вынула деньги, но Илья Петрович отмахнулся:
- Куда прикажешь?
Пестрые обои скрадывали пятна, везде чистота, на подоконнике душно желтели флоксы, косили шеи гладиолусы.
Илья Петрович грузно опустился в шезлонг. Мать, горбясь на табурете, ревниво следила:
- Смотри, продавишь…
- Послушай, - взорвался Илья Петрович, – я же спросил…
Переезжая на дачу, Инна Михайловна пускала на лето квартирантов, и невестка не могла ей этого простить. Их семья ютилась в коммуналке: терлись спинами на кухне, чихали из-за линявшей соседской кошки. «Свекровь - чужая кровь…» – ворчали домашние, и Илья Петрович разрывался, как речной паром. Впрочем, его брак давно треснул, и в эту пропасть сыпались годы, изрешеченные склоками, в которых разменной монетой была дочь.
Теребя пуговицу, мать уставилась в стену.
- Ты бы открыла форточку…
Мать поёжилась, процедив сквозь зубы, что сквозняки опаснее динамита.
«Всех переживет», - подумал Илья Петрович, целясь в дерево бегущей по стеклу каплей.
Но Инна Михайловна не захотела комкать свидание - на скатерти заклубился чай. «Этот злополучный шезлонг, - гремя блюдцами, причитала она. – Ты же знаешь, как я люблю тебя - каждый день молюсь…» Илье Петровичу стало неловко. Глядя на лопавшее пузырями варенье, он вспомнил, как в детстве, вычесывая упрямые колтуны, мать обнимала его худую шею и, отложив гребень, ласково шептала: «Кровинушка, мой ненаглядный…»
Посыпал дождь, забарабанил по крыше все сильнее, сильнее…
- Лиля звонила… - пробормотал он как можно безразличнее.
- Да? И как ей в Америке?
- Хорошо.
- Евреям везде хорошо…
Однажды он спросил, зачем она разлучила их, спросил с тупым равнодушием - пора желаний давно прошла. «Для тебя же старалась», – не повела она бровью. И Илья Петрович поразился искренности старческого лицемерия.
- Если хочешь, открой форточку…
Из затянутого марлей квадрата потянуло сыростью. Застыв у окна, Илья Петрович раздвинул поблекший цветник, скреб ногтем запотевшее стекло. От мутной гряды вдруг оживших обид у него свело скулы.
- Как жена?
Илья Петрович пожал плечами. Он чувствовал себя зайцем, на которого охотятся с вертолета.
- Это потому что сходились без любви… - выносили ему приговор. – Вот мы с твоим отцом…»
Илья Петрович вспомнил мелочное недовольство, нескончаемую охоту за пылью и сцены через два дня на третий.
«Отчего Золушка терпела мачеху? - спрашивал отца маленький Илюша. – Почему не убежала за тридевять земель?»
Отвернувшись, отец невнятно бормотал, и на его сутулившейся спине читалось, что состарившемуся рабу не нужны оковы.
А теперь на Илью Петровича смотрел по утрам угрюмый мужчина, у которого волосы с головы все больше перебегали на шею, и, который в зеркале старел быстрее чем внутри.
- И для тебя я все делала, - раздавалось, как в трубу. – До сих пор носки штопаю…
Илья Петрович уставился на ноги и густо покраснел.
Ливень унялся, только по стеклам еще причудливо ползли капли. А перед Ильей Петровичем, как в треснувшем зеркале, плыли университетские годы, бессмысленная, ради куска хлеба, работа, больная дочь. Врачи рекомендовали ей дачу, но Инна Михайловна не приглашала. «Будь я моложе, - из года в год твердила она, - а за ребенком ведь глаз да глаз нужен…»
Тяжелые ветки скребли жесть, тоскливо елозили по шершавому скату.
- Я так одинока… С тех пор как умер твой отец…
За мужем она была, как за каменной стеной. «Жизнь не сведешь к силлогизму», – качал сединой отец. «Одни везут, другие погоняют», - возражал ему Илья Петрович, когда достиг в зеркале его возраста.
А Инна Михайловна все лила воду на свою мельницу.
- Тебе меня жалко? – добавила она последнюю каплю.
Схватившись за виски, Илья Петрович закричал.
Сказано: «Чти отца и мать свою». А о любви здесь ни слова. И так никуда не денешься. «Тяжелая ваша порода», – угрюмо приговаривала жена. Он и сам чувствовал неперерезанную пуповину, видел в себе чужое, инородное тело, помимо его воли мать жила в нем, ее привычки липли, как тень.
Но бунтовать против генов, что плевать против ветра, и у Ильи Петровича скребли кошки.
Обжигая взглядами, Инна Михайловна кусала рдевшие губы, грозила переписать завещание, пугала Богом.
- Ты скоро пожалеешь…
- Неизвестно, кто вперед…
Хлопнула дверь, на веранде щелкнул телевизор. Илье Петровичу сделалось стыдно, помявшись, он взялся за плащ.
Набухшая листва едва шевелилась, в кустах глухо щебетали сойки. Пока он возился с калиткой, у соседей двигались занавески.
«Сердце не камень… - будет жаловаться им Инна Михайловна. – Кому он кроме матери нужен…»
После грозы было свежо, клочками бежало небо, по заборам буйно тянулась растительность. «Бывает, счастье само в руки идет, а схватишь – черная дыра…» - вынырнул из-за поворота бомж. Илья Петрович кивнул, прибавляя шаг. Но бомж, брызгая лужами, стал бубнить про несносное житье, про то, как ему все завидуют. Илья Петрович вскинул бровь. «Не умер, – и то завидуют»
И Илья Петрович опять согласился.
На станции он угостил бомжа водкой, выпил сам, пропустив свою электричку. «А ты в Бога веришь?» - вдруг спросил он. «По разному, - оскалился бомж, косясь на стенные часы. – Сейчас, без двадцати десять – нет…»
«Всему свое время, - подумал Илья Петрович, - неправда, что прощать никогда не поздно…»
В тамбуре он много курил, сосредоточенно глядя на черневшие леса, избы, затопленные пруды. Все его дни нахлынули одной мрачной тучей. Куда идти? Всюду - чужие, но кто виноват - родная мать ест…
Сквозь бугры, замелькала луна, поезд с треском глотал шпалы. Вдруг он с визгом затормозил на мосту. Гнулись пролеты, чернела внизу река. Старому рабу не нужны оковы, подумал Илья Петрович, прислонившись лбом к стеклу, потом навалился, стараясь отжать резиновые створки, представляя, как вылезет на рельсы и, неуклюже перевалив через перила, полетит в густую, темную воду. Двери не поддавались. Илья Петрович напрягся, просовывая в щель локоть, протиснулся плечом и вдруг на плешивой макушке почувствовал теплую ладонь: «Ты моя кровинушка…»
Тяжко вздохнув, застучал поезд, опять поплыла луна.
Илья Петрович забился в угол и плакал, плакал…
Июнь 2000г.