Красный снегирь

 

КРАСНЫЙ СНЕГИРЬ

1
Константин Петрович с усилием толкнул примерзшую дверь и, зябко поеживаясь, вышел на крыльцо своей заштатной «пятиэтажки». Хмурое морозное утро. Конец февраля - ничего особенного, мороз под сорок, туман и серость, настроение - жить не хочется. Поднял воротник, сунул руки поглубже в карманы и, как в воду, шагнул в начало еще одного беспросветно унылого северного дня, как вчера, позавчера, как много дней подряд...
У мостка через разрытый котлован, в котором парила теплотрасса, как обычно, аварии приходились на самые морозные дни, чуть задержался - скользко, того и гляди, сыграешь в яму. Теплотрасса шипела, как живая, отплевывалась клубами пара, дна не видно. Бр-р-р...
Серое железобетонное здание, то ли бывший гараж, то ли мастерские, было переоборудовано под научно-исследовательскую лабораторию экологических проблем Севера. Проблем было множество, но никто не собирался их решать, их и изучали с большой неохотой, так как знали полную бесполезность этих исследований. Константин Петрович называл свою лабораторию «синекурой», так как делать почти нечего, а зарплата, с северными надбавками, получалась не меньше, чем у доктора наук. Зарплата внушала уважение к самому себе, но это уважение можно было испытать всего один день в месяце - в день ее получения. В остальные же дни, включая и выходные, Константин Петрович мучался бесполезностью и бездельем. Казалось бы, все у него есть, все в порядке, по крайней мере, все как у всех, но...
Жена Константина Петровича - Валентина, была очень энергичной и бойкой женщиной. На ней держался уютный, хорошо организованный дом, в котором все было на своих местах, все работало и двигалось по заведенному ею, Валентиной, порядку. Двое детей - мальчик и девочка, с утра - зарядка, занятия в спецшколе. Вася занимался большим теннисом и учился игре на скрипке, а Машенька - хореографией и флейтой. Вечером - ужин, все вместе, проверка уроков, отбой в 21-00. У детей не должно быть свободного времени, тогда у них не будет возможности отклониться от расчетной орбиты, на которую их выводит энергичная мама. А на орбите маячила Москва, МГМИМО, дипкорпус или, по крайней мере, СЭВ.
Когда-то, давным-давно, Костя полюбил хрупкую девушку с ясными широко открытыми глазами. Она смотрела на мир с огромным интересом, а на Костю с немым обожанием. Девушка тогда казалась ему чистым листом бумаги, на котором он самонадеянно собирался рисовать радужные картины счастливой семейной жизни. Костя открывал для нее мир литературы, поэзии, интересных и гениальных людей, мир путешествий и удовольствий, о которых эта провинциальная девочка не имела и понятия. Тогда он чувствовал себя, по крайней мере, Магелланом - сильным, смелым и опытным мужчиной. Он знал, что она нуждается в его защите и покровительстве, и страшно этим гордился. Костя навсегда запомнил земляничный вкус ее губ и тополиный пух, покрывавший все, как свежий снег, только в жарком июне. Пух был повсюду: на волосах и на губах любимой девушки, ветер разносил его по городу, сметал в сугробы, а мальчишки поджигали его. Он вспыхивал, как порох, и таял, как снег.
В то время все радовало Костю, наполняло его неведомой силой, он предвкушал впереди долгую и счастливую жизнь, в которой хрупкая девушка всегда будет рядом, и они всегда будут держаться за руки, как в том июне. Правда, в самом сокровенном они были одинаковыми дилетантами. Их отношения, начавшиеся после бракосочетания неуклюжими попытками, увенчавшимися хоть каким-то результатом только спустя несколько недель, не доставили им ощущения ожидаемого чуда. Позже все поглотила привычка, но разочарование, сродни детскому, так и осталось у Константина навсегда.
Константин Петрович погрузился в воспоминания и потихоньку начал разматывать их, как сырный круг сулугуни, высушенный на жарком солнце. Он вспомнил, как после окончания института они приехали в этот северный городок, тогда еще совсем небольшой. В первое время они любили бродить вечерами по его темным улицам. Вдоль одной стороны стояли такие же темные дома, а с другой стороны - незримо дышал пугающий, пронзительный и огромный простор. Там угадывалась большая холодная река. Они держались за руки, много говорили, мечтали, строили планы - все было впереди!
Константин Петрович, пожалуй, при всем желании не мог теперь вспомнить, как получилось, что робкая провинциальная девочка превратилась в такую энергичную, расторопную женщину, твердо стоящую на земле и всегда наперед знающую, что нужно не только ей, но и всем членам ее семьи. Так же, совершенно незаметно, просто с течением времени, и в их отношениях что-то изменилось, будто вытекло и испарилось без следа. Сегодня им и в голову не пришло бы взяться за руки, а говорить уже давно не о чем. Валентина всегда знает, что он может сказать, и это ее совершенно не интересует, а чтобы не тратить зря времени, при любой его попытке открыть рот, она тут же останавливала его сакраментальной фразой: «Ты, однозначно, не прав!» Здесь уже и возразить-то было нечего.
Дети. Константин Петрович вспомнил, как он радовался рождению первенца, как потом мечтали они вместе о маленькой девочке, Машеньке. Все сбылось. Но теперь детей вместе с Валентиной уносила бурная река жизни, а Константин Петрович оказался в одиночестве и далеко в стороне, будто выброшенным на берег. Они все реже виделись - дети были заняты от рассвета до заката. Отец в их жизни играл все меньшую роль. Они любили его, как родное существо, но почему-то и жалели, как маленького заблудившегося мальчика. Машенька все чаще звала отца ласковым именем папулек или папусик, что, по-видимому, вполне отвечало его месту и роли в ее жизни.
Валентина одно время пыталась взбодрить Костю, даже заставила его купить машину. Константин Петрович долго учился вождению, заучивал правила и знаки, с большим трудом, с третьей попытки, сдал экзамены. А когда в беленький «жигуленок» Кости, остановившийся вдруг на «зеленый» свет светофора, въехал мощный самосвал, что-то выключилось в нем навсегда. Больше он не мог садиться за руль, да и машина требовала такого ремонта, что легче было купить новую. Валентина после этого махнула на мужа рукой и помчалась дальше по жизни - у нее уже не хватало времени на всякую ерунду.
Константин Петрович отвлекся от воспоминаний - что-то изменилось за окном. Это, пробивая ватную серость утра, вставало красное, неяркое северное солнце. Значит, уже десятый час. Работники лаборатории считали себя людьми творческими, поэтому рабочий день обычно начинался с девяти до половины одиннадцатого утра. На работу не торопились, знали, что ничего интересного или нового она, скорее всего, не принесет. Константин Петрович включил компьютер. Тот приветствовал его бодрым машинным голосом, вежливо именуя по имени и отчеству. Хозяин ловко включил любимую программу-игрушку. В ней игрока за ловкость поощряли красавицы, открывающие постепенно самые интимные части тела.
Привычно осмотрев рабочий стол и убедившись, что все в порядке, все соответствует высокому уровню советского ученого, Константин Петрович уверенно застучал клавишами, раздевая на мониторе сказочно красивые женские тела. Зимой обычно работы было мало. В сильные морозы старались вообще не выезжать на дальние объекты - экономили горючее, включившись в соревнование по бережливости. А летом уходили в длительные отпуска, уезжали к теплому морю, чтобы, вернувшись, подолгу маяться, вновь привыкая к мороси и слякоти, за которыми приходили северные нескончаемые зимы.
Так за игрой, размышлениями, воспоминаниями и перекурами на темной площадке незаметно подошло время обеда. Константин Петрович очень любил этот полуторачасовой перерыв, когда можно было вернуться домой, благо всего семь минут ходьбы, и не спеша пообедать в теплой и светлой кухне, иногда даже успевая вздремнуть чуток, прежде чем вернуться в скучную контору.
Сегодня же, возвращаясь на работу и замешкавшись по привычке возле злополучной теплотрассы, Константин Петрович вдруг вздрогнул от окрика. Сзади кто-то хлопнул по плечу:
- Привет, старик!
Оглянулся, едва удержавшись на скользком спуске, и увидел своего старого приятеля Игоря.
- Ты куда пропал? Сто лет тебя не видел, - Игорь так радовался встрече, как будто действительно встретил лучшего друга. Он всегда был очень жизнерадостным, вечно куда-то спешил, шумел, радовался жизни и, казалось, хотел этой радостью поделиться со всеми.
- Как дела?!
- Да, какие дела, работа вот...
- А дома? Как Валентина?
- Все хорошо, как обычно...
- А мы тут собрались на Зубья, в горы, на лыжах покататься!
- Счастливые...
- Слушай, так, может быть, и ты с нами? У нас билет образовался лишний, Степанова не отпустили с работы. Давай, ведь ты ни разу в приличных горах и не был!
Константин Петрович вообще в горах не был, не считать же за горы троллейбусную поездку из Симферополя в Ялту, а там он дальше пляжа никуда и не выходил. В последнее время тоска, прежде мирно живущая в постном Константине Петровиче, вдруг стала расти, заполнила уже всего его и рвалась наружу пронзительным волчьим воем.
- А может быть, и на самом деле, бросить все, да и махнуть с Игорем неведомо куда? Да и дни у меня от отпуска остались, плюс за дружину, как раз на неделю с выходными, - подумал Константин Петрович. Он сам удивился своим мыслям, и тут же начал слабо сопротивляться:
- Да у меня и лыж никогда не было, а кроме них еще куча всякого снаряжения нужна, наверное, а?
- Все дадим, не волнуйся. Паспорт с собой? - обрадовался Игорь. - Давай скорее, я и так уже опаздываю. Вечером, в восемь, в клубе туристов, там обо всем поговорим. Пока!
Константин Петрович вынул паспорт, который, как каждый советский человек, всегда держал при себе, отдал его Игорю и остался наедине с парящей теплотрассой. Надо было идти дальше, на работу.
В оставшееся рабочее время Константин Петрович успел написать коротенькую справку о состоянии объектов на начало года, которую из него вытаскивали вот уже два месяца, подписать заявление на отпуск, получить деньги в счет предстоящей зарплаты и, только выйдя из конторы в кромешную тьму, вспомнил о Валентине. Как она отреагирует на эту сумасшедшую затею? Но, к его полному удивлению, Валентина вдруг спокойно сказала:
- Конечно, поезжай! Может быть, хоть Игорь из тебя эту дремоту выколотит, а то в последнее время смотреть на тебя не могу, точно спящая лошадь.
В клубе туристов среди молодых шумных ребят он почувствовал себя настолько чужим, что тут же пожалел о принятом решении. Но колесо уже закрутилось, еще медленно, но уже бесповоротно. Константин Петрович получил билет, кучу снаряжения и огромные лыжи. Все это было чужеродным, надо было как-то с этим управляться. Игорь в пять минут объяснил самое необходимое, подвел к двери и вытолкнул Костю со словами:
- Все равно больше не запомнишь и провозишься до утра. Не вздумай проспать утром! Паспорт твой у меня!
Все уже спали, когда Константин Петрович затянул ремни и защелкнул последние застежки на рюкзаке. Он слабо представлял себе, как он потащит этот огромный мешок на плечах, да еще и на лыжах! От волнения он даже покурил в форточку, чего никогда себе не позволял. Посидел, оглядывая с тоской свою теплую уютную кухню, и вслух пожалел:
- Дернула же меня нелегкая ввязаться в эту авантюру!
Вспомнив, принес рулон туалетной бумаги и кое-как запихнул его в карман рюкзака. Это его немного успокоило, после чего он пошел спать с видом обреченного человека.
Валентина безмятежно спала, ей были неведомы его страхи.
- Как будто я чужой человек, ей абсолютно все равно, что будет со мной! А вдруг я попаду в лавину или сломаю ногу! - подумал Константин Петрович с раздражением, пристраиваясь рядом.
Он долго ворочался, наконец, заснул, и ему приснился страшный сон. Будто он летит в лавине и пытается делать плавательные движения, как советовал сегодня Игорь, но забыл, как это делается, и вот уже снег закупорил его в кромешной темноте. Он попытался закричать, но проснулся от резкого толчка в бок.
- Повернись и прекрати храпеть, горе мое!
Больше заснуть ему не удалось, так и долежал до утра с закрытыми глазами.

2
Вылетали рано утром. Когда Константин Петрович со своим несуразным рюкзаком появился в дверях аэропорта, он был встречен бурными возгласами. Игорь подскочил к нему и с радостью стукнул по плечу:
- Молодец, старик! Я уж боялся, что ты или проспишь, или передумаешь. Молодец, не подвел! Иди, знакомься!
Костя не запомнил сразу всех имен, да от него этого и не требовалось, успеет еще. В центре зала - огромная куча рюкзаков, лыжи в чехлах. Невысокий, очень подвижный паренек, с запоминающейся фамилией Дергунов, достал гитару. Ребята, в ожидании регистрации и посадки, негромко запели песню, которую, по-видимому, все, кроме Константина Петровича, знали:

Что ж ты стоишь на тропе,
Что ж ты не можешь уйти?
Нам надо песню допеть,
Нам надо меньше грустить...

Пассажиры вокруг с любопытством поглядывали на туристов. Константину Петровичу даже показалось, что они немного завидуют им, а значит, и ему. Костя почувствовал какое-то облегчение, никто не смеялся над ним, он ничем не выделялся из этой группы, можно было немного расслабиться и оглядеться. И вдруг он встретил спокойный взгляд голубых глаз. Хрупкая, невысокая девушка, спокойно улыбаясь, смотрела ему прямо в глаза. Он ответно взглянул в ее глаза и погрузился в их спокойную голубизну, почувствовав, что не может ни отвести взгляда, ни даже моргнуть.
Прошла, кажется, целая вечность, как вдруг набежавший громоподобный Игорь погнал всех к стойке регистрации. Константин Петрович с трудом проглотил застывший в горле ком, очнулся и в следующий миг потерял девушку, увлекаемый всеми в хоровод дорожной суеты. Уже в самолете он узнал у своего соседа ее имя - Ольга Николаевна.
- Оленька, - подумал он, погружаясь в легкий самолетный сон.

3
Старая обшарпанная электричка моталась так, что казалось, ей надоела набитая колея, и она пытается, разогнавшись, слететь с нее в огромные пушистые сугробы вдоль насыпи. Было темно и холодно, все разбрелись по пустому вагону, и Константин Петрович оказался один на один со своим страхом предстоящего путешествия. Он вглядывался в темноту за окном и пытался представить себе, что будет, когда через час вагон остановится на каком-то полустанке, и он окажется в этом море снега и холода. Он опять начал терзаться, кляня себя:
- Что за глупое мальчишество в моем возрасте! Надо сейчас же выйти на ближайшей станции и вернуться в город, а оттуда первым же самолетом домой! Но что скажут о нем эти парни и девушки? А Ольга Николаевна, Оленька? Ведь она так смотрела на него! Так смотрят только на своего! Неужели он, Константин Петрович, оказался таким слабаком? Нет, поздно! Вернуться назад все равно, что выпрыгнуть из летящего самолета. Остается ждать и терпеть!
Костя натянул поглубже шапочку, одел рукавицы, поднял капюшон на пуховке, которую Игорь буквально оторвал для него от сердца, и, согревшись, забылся.
Только что за окном была непроглядная стылая темень, как вдруг, за каким-то Лосиным Камнем, за поворотом, яркий, ослепляющий свет ударил по немытым окнам электрички, по глазам, раскрывая и наполняя их восторгом. Это солнце, отразившись в мириадах снежных кристаллов, осветило секунду назад темный и, казалось, безжизненный мир! Солнце принесло жизнь, краски, оттенки и тени. Стали видны ниточки заячьих следов, четкая линия широкой охотничьей лыжни, перечеркнувшей склон. Все вокруг было покрыто нежнейшим пухом свежего снега, огромные валуны только угадывались, казалось, это медведи просто спят под снегом! Стройные, высоченные пихты и ели манили, обещали тепло своей сочной зеленью, склоны гор то сходились, сжимаясь в ущелье, то расступались, открывая безграничные просторы.
Все вскочили со своих мест и, после нескольких секунд немого восторга, загалдели, закричали, радуясь этому утру, горам, солнцу и глубокому голубому небу. Костя с таким же восторгом вглядывался во все, что открывалось за окном, он забыл о своих страхах и сомнениях, он был участником этого праздника, ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим восторгом. Он оглянулся и снова встретил взгляд Ольги Николаевны. Ему показалось, что она догадалась о сомнениях и страхах, с которыми он кое-как справился совсем недавно, - стало стыдно до жара щек. Костя хотел что-то сказать, но электричка уже вышла на широкую дугу, показалась станция, и все стали судорожно собираться, готовясь «к выброске десанта», как образно назвал это Игорь. Стоянка всего одну минуту!
Короткий поезд в четыре вагона, пронзительно свистнув на прощание, скрылся за поворотом, обдав всех снежным вихрем. Лыжники, по одному, соскальзывали с насыпи к реке и уходили к ущелью Амзаса. Костя занял указанное Игорем место и вместе со всеми заскользил по накатанной лыжне. Маршрут начался!

4
Первый день показался Константину Петровичу бесконечным. Он не смог бы, наверное, повторить пройденный за день маршрут, так как очень был сосредоточен на том, чтобы не отстать, не наступить на лыжи идущему впереди и, самое страшное, не упасть. Лыжи поначалу плохо слушались, разъезжались на спусках и предательски проскальзывали на подъемах, пот заливал глаза, а рюкзак давил на плечи и тянул в сторону.
Но вскоре все стало получаться. Ноги вспомнили, а руки стали им помогать, и Костя широко и размашисто начал катить по лыжне. На первом привале ему подтянули лямки, показали, как лучше передвигаться на подъемах и притормаживать на спусках. Наконец, наступил такой момент, когда Костя уже мог оглянуться по сторонам. Он почувствовал тепло солнца, прогревшего штормовку, увидел могучие тридцатиметровые ели, которые, оправившись под солнцем, стряхивали огромные снежные шапки, а главное, услышал птичий гомон, столь непривычный для зимы на Севере.
На очередном привале он, как и все, сидел на своем рюкзаке, от мокрой спины поднимался пар, где-то, уже внизу, виднелся склон долины, из которой они поднялись. Ребята громко разговаривали, а он вновь поймал знакомый и, казалось, такой родной взгляд голубых глаз. Теперь он мог спокойно смотреть в них, он выдержал это первое испытание, ему нечего было стыдиться.
К концу дня он чертовски устал. Болело все: и руки, и ноги, и плечи, и спина. После двух часов дня снег стал прилипать к лыжам огромными комьями, при подъемах это вроде помогало, но зато спускаться было просто невозможно. В какой-то момент Костя, как бы выключившись, шел на «автопилоте». Он почти не помнил, когда остановились, как разбивали лагерь на большой поляне. Беспрекословно и не думая ни о чем, он делал все, что велели, но, правда, ничего не помнил.
Отошел он только в просторной шатровой палатке с романтическим названием «Зима», которому она, по мнению Константина Петровича, мало соответствовала. Это был большой, но совершенно прозрачный капроновый купол. Невероятно, что можно жить под таким куполом зимой. Но вскоре он сидел на пахучем лапнике в теплой от раскрасневшейся печки палатке, пил обжигающий, необыкновенно ароматный чай и блаженствовал, чувствуя, как по всему телу разливается приятная истома после целого дня хорошей работы.
Для Игоря и его друзей это был не просто лыжный поход-развлечение. Они готовились к серьезному и сложному путешествию в неведомых Константину Петровичу горах, а этот лыжный поход был тренировочным. В нем отрабатывали технику горного туризма, работу в «связках», страховку и другие специальные приемы, а главное, обсуждали сам будущий маршрут. В первый, а потом и во все последующие вечера, ребята собирались в палатке, а если позволяла погода, то у костра, и до хрипоты спорили о чем-то своем. Ольга Николаевна и Константин Петрович были чужими в этой шумной компании, им ничего не говорили непонятные термины и названия - Укалаят, Учхичхиля, траверс, рандклюфт и контрфорс. От всех этих слов дышало чем-то неведомым и очень далеким. А вот ноющая спина и ломящая боль в руках - это более близкая реальность, и она на первых порах заполняла все существо.
Вскоре Константин Петрович забылся во сне, ему не мешал уже шумный разговор и споры. Проснулся он от настойчивой толкотни - пришла его очередь дежурить у печки. Дежурили по два часа, главное было не заснуть и не допустить, чтобы дрова в тонкой титановой печке прогорели совсем. Приняв дежурство и набив загудевшую, как маленький самолетик на взлете, печку дровами, Костя натянул большие дежурные валенки, накинул пуховку и вылез через узкий капроновый тубус наружу.
Сделал несколько шагов по скрипучему звонкому снегу, поднял голову вверх и... захлебнулся. Над головой огромный черный полог неба был расцвечен сияющими звездами. Никогда в своей жизни Костя не видел такого количества звезд, причем такой величины. За крупными, самыми яркими звездами вдруг проступали более мелкие, потом еще мельче и мельче, и уже мириады звезд холодно смотрели на Костю, съежившегося от бесконечности Вселенной, подавляющей и растворяющей в себе. Стало страшно. Косте вдруг показалось, что он совсем один, один в огромном бесконечном пространстве, и от малости и одиночества вдруг по-сиротски сжалось сердце. Он оглянулся и увидел в нескольких шагах белый купол, сквозь который тепло и надежно просвечивало пламя свечи. Назад - в тепло, к людям, к друзьям. Теперь и огромные звезды не казались такими холодными, страхи отступили, осталось немое восхищение от невиданной ранее картины-чуда.
Шатер был просторным. В одной половине умещались спящие ребята, четверть занимали рюкзаки, а в последней четверти была установлена небольшая печурка и поленица дров. Здесь же на дровах стоял большой металлический термос. Константин открутил широкую крышку, и прямо в лицо ударило тепло хорошо заваренного чая с ароматом лимона. Налил в кружку, сжал ее горячие бока, пил маленькими глотками и наслаждался, как никогда в своей жизни раньше.
Подбросил маленькие аккуратные полешки в печку. Она вновь старательно загудела и замерцала разогретыми боками. Тепло, хорошо! За спиной мирно посапывали уставшие за день и наспорившиеся до хрипоты ребята. Среди них и Оленька - голубоглазое чудо, ей тоже сегодня было не легко, пусть и она отдохнет, а Костя будет бодрствовать до самого утра.
- Проснись, соня! И вороши печку, заморозил совсем! - Костя подскочил от грубого толчка Игоря. В палатке было темно и холодно, печка молчала и только угадывалась. Потухла! Как же так получилось, что он заснул? Заснул, как солдат на посту! Какой позор! Все заворочались. Капроновая палатка не держала тепла, как только печка погасла, холод навалился со всех сторон. Костя зазвякал дверцей, начал дуть, но в печке не осталось даже углей. Не получилось из него защитника и героя, даже свою вахту не смог выстоять, как положено. Было стыдно, но ничего поделать он уже не мог.
Пришлось Игорю с руганью и ворчаньем вылезать из спального мешка, и растапливать печурку снова. Только через двадцать минут в палатке снова зазвучало приятное урчанье раскаленной печки. Все заворочались, и стало ясно, что никто в этой холодрыге не спал, и значит, все уже знают, как не справился со своим делом Константин Петрович. Костю прогнали от печки, и он до утра уже так и не смог заснуть.

5
Утром, после завтрака, все шумно засобирались. В этот день у ребят было намечено тренировочное восхождение на одну из вершин хребта, у подножия которого и был разбит их лагерь. Константину Петровичу очень не хотелось после вчерашнего тяжелого дня идти куда-то, но, как говорится, взялся за гуж... Благо ботинки и носки за ночь высохли, рюкзак тащить не нужно, да и солнышко уже приветливо пригревало. В лагере, однако, оставалась Ольга Николаевна. Оказывается, она вчера натерла ногу. Выяснилось это только сегодня утром и после некоторых простых, но болезненных процедур ее оставили дежурить в лагере.
Костя вышел по лыжне почти одновременно со всеми, но очень скоро отстал - все-таки сказывалось отсутствие подготовки, да и опыта передвижения на лыжах по горам у него не было. Когда-то в детстве он иногда ходил на лыжах в степном казахстанском городе, в котором жил с родителями, позже, в институте, ему приходилось сдавать нормы ГТО - бегать пятикилометровку на лыжах. Вот, пожалуй, и все его лыжные увлечения. Теперь же приходилось заново учиться, и хотя это было не просто, но, к удовольствию Кости, у него это получалось.
Лыжня поднимала его все выше и выше вдоль ручья, вытекающего из цирка, в который и ушли на восхождение ребята. Подъем был тяжел. Костя часто останавливался, опираясь на палки, и тяжело переводил дыхание. Но каждый раз все больше и больше открывались ближние и дальние горы, покрытые густой темнохвойной тайгой, которая отсюда, сверху, казалась каракулевой шкурой, накинутой на сахарные плечи огромных снежных гор. А вот вершины, к которым ушли ребята, приближались очень медленно.
И все-таки, лес вокруг кончился неожиданно, склон стал жестким и резко перегнулся. Перед Костиным взором открылся огромный замкнутый цирк - крутые снежные склоны с острыми вершинами. Над всем этим белым великолепием раскинулось небо глубокого ультрамарина, смотреть в него было больно - столько голубого пронзительного и ослепляющего света ему не приходилось видеть никогда! Глаза слепило, но Костя на крутом гребне все же разглядел тоненькую ниточку восходителей. Она, как маленькая гусеничка, то растягивалась на несложном участке, то сжималась на ледовых взлетах, как бы собираясь с силами для преодоления препятствия. Костя вздохнул - подобные подвиги не для него. Постоял, вдохнул полной грудью морозный сухой воздух и повернул назад.
Лыжи скрипнули морозным снегом, тронулись и вдруг... понесли! Это было необыкновенно! Там, где он только что еле-еле передвигал ноги, притоптывая лыжами, чтобы не проскальзывать назад, теперь он скользил, набирая скорость, с легкостью птицы, идущей на взлет. Костя почувствовал уверенность и азарт. Неизвестно откуда пришла вдруг легкость, чувство равновесия, умение управлять лыжами на такой скорости. Он ловко переносил центр тяжести на поворотах, сходил с лыжни, чтобы пригасить скорость, поднимая шлейфы снежной пыли, приседал и ловко подпрыгивал на кочках-трамплинчиках и совершенно не боялся упасть.
У него даже не возникало такой мысли, что он может упасть, наоборот, казалось, только оторви лыжи и сильнее толкнись палками, и полетишь над всей этой горной красотой. Вот снежный мосток через бурлящий ручей, а вот длинная поляна, на которой он долго думал на подъеме, не повернуть ли ему назад. Неужели он мог повернуть и никогда не испытать этого пьянящего чувства полета, силы, ловкости, счастья. Ветер выбил слезы из глаз, и они мешали видеть, а смахнуть их не было возможности - вперед, вперед, не останавливаясь, не гася скорости. Ему показалось, что весь спуск занял всего несколько минут. А вот и поляна с палаткой, сквозь густую еловую зелень хорошо виден оранжевый, как апельсин, клин. Костя свел лыжи плугом и красиво и ловко остановился на самом краю дымной ямы, из которой вдруг показалось заплаканное лицо Ольги Николаевны, Оленьки!
- Вот пытаюсь огонь развести, - виновато произнесла она, - да ничего не получается.
Косте стало неловко, даже стыдно. Он только что испытал такое упоение на скоростном спуске, а тут человек, которого все бросили, в одиночку мерзнет и глотает слезы от горького дыма.
- Бросайте это неблагодарное дело, собирайтесь и пойдем наверх, я покажу вам такую красоту!
Он помог ей собраться, и через десять минут они стали подниматься по той же лыжне вверх. Только теперь Костя шел уверенно, правда, он через шаг оборачивался, чтобы увидеть голубые глаза Оленьки, и каждый раз встречал их спокойный и приветливый взгляд из-под купола шапочки. Костя говорил без умолку. Он рассказывал о том, что ждет их впереди, как здорово покорить высоту, а потом испытать восторг на спуске, потом, уже сбиваясь, стал говорить о своих сомнениях и страхах в начале похода и о том, как теперь все эти страхи рассеялись. Оленька тоже стала говорить, что и она очень боялась предстоящего, а после первого дня совсем приуныла. Так за разговорами они поднялись на приличную высоту, откуда уже стали видны простирающиеся до горизонта бескрайние и суровые горы.
Решили спускаться отсюда, и Костя, как уже искушенный, стал делиться советами, как лучше пройти спуск. Оленька оттолкнулась палками и полетела вниз, Костя за ней. Утром, когда он в первый раз поднимался по ручью, солнце еще не заглядывало в его узкую долину, теперь же оно слепило безжалостно, отражаясь в мириадах хрупких снежных звездочек. Глаза плотно прищурены, лыжня больше угадывается, чем видна. Косте казалось, что он мог бы спускаться и с закрытыми глазами, настолько тело само делало все, чтобы управлять спуском. На солнце снег становился мягким, а в тени оставался жестким, и при переходе скорость менялась неожиданно. Вот Оленька и не рассчитала, лыжи тормознули, входя в плотный наст, и она полетела кубарем, скрываясь в снежной пыли. Костя затормозил, ловко остановился в нескольких сантиметрах от упавшей девушки - сегодня был его день, у него получалось все! Помог подняться, стал стряхивать мокрый снег, взглянул в глаза и вдруг, замерев всего на мгновение, наклонился и поцеловал Ольгу Николаевну в губы. Губы были прохладные, но он почувствовал, что они чуть дрогнули, отвечая ему.
Они еще долго стояли, глядя друг другу в глаза. Костя прижимал девушку к себе, видел, как тают снежинки на ее веках и щеках, и молчал. Молчание было бесконечным. Все замерло вокруг, только ручей и солнце продолжали свое движение. Вдруг ветка рядом с лицом Оленьки качнулась. Это снегирь с красной грудкой прыгнул на ветку, посмотрел, наклонив голову, и резко клюнул гроздь замерших рябиновых ягод. Костя вскинул глаза, снегирь взлетел, а ягоды каплями крови рассыпались по снегу.
Сколько бы лет ни прошло, он никогда не забудет этот мартовский день, это небо, снег, красногрудого снегиря, россыпь алых ягод и прохладный вкус губ голубоглазой девушки!
Поздно ночью, когда угомонились возбужденные и дочерна загоревшие ребята, вернувшиеся с восхождения, Костя, чувствуя уже приятную усталость во всем теле и засыпая, покровительственно обнял прикорнувшую рядом Оленьку. Последнее, что он успел, прежде чем провалился в глубокий сон, это удивиться, что ни разу сегодня не вспомнил о доме, жене, проблемах, которые были так далеко от него, где-то на другой планете, и даже о тоске, не отпускавшей его раньше ни на секунду.

6
Все последующие дни они жили своим ритмом. С утра выполняли нехитрую работу в лагере, а потом уходили на целый день вдвоем. Они поднимались на невысокие перевалы, раскатывали широкие серпантины на снежных нетронутых полянах, пробирались среди парящих речных промоин по снежным мостам, а к вечеру возвращались в свою теплую палатку, к пахучему крепкому чаю и жарким спорам неутомимых путешественников. Ребята переглядывались, видя их влюбленные взгляды, но снисходительно помалкивали.
Так прошло несколько дней и подошло расставание. Ольга Николаевна с несколькими ребятами собиралась возвращаться в город, их короткие отпуска заканчивались раньше. Константин оставался с основной группой, и ему предстояло прожить в горах еще несколько дней уже без Ольги.
За день до расставания все спустились со склона вниз, к маленькой охотничьей избушке. Ночевать в ней, после просторной палатки, оказалось совсем неудобно. Во-первых, страшная теснота, ну представьте, как в двухместном железнодорожном купе разместить двенадцать человек, а, во-вторых, резкий перепад температуры. Металлическая печка моментально нагревала маленькую избушку, но и тепло уходило так же быстро.
С вечера никак не могли уснуть от жары, причем больше от нее страдали те, кто разместился на узких нарах, тем же, кто предпочел места попросторнее и устроился на полу, было комфортнее, но зато холод разбудил их задолго до утра. Константин вновь всю ночь не спал. Он привычно лежал с закрытыми глазами и думал о предстоящем расставании с Ольгой, о том, что ждет его дома и как же ему жить дальше.
Наконец поднялись дежурные, зазвякали посудой, избушку наполнил вкусный запах каши, от которого проснулись и стали подниматься остальные ребята. День начинался мягким снегопадом. Снег шел сплошной густой пеленой, заглушая звуки, закрывая вершины, как театральный занавес после окончания спектакля. Он погасил птичий гомон и теперь покрывал все мягким уютным пухом, ложившимся на успевший заледенеть наст. Костя вызвался проводить уходящих.
Ребята шумно попрощались и по одному скрылись за плотной стеной огромных елей. Костя и Ольга немножко отстали, они ни о чем не говорили, просто чаще обычного Костя оборачивался назад и ловил взгляд, ставших уже родными глаз. Он с трудом угадывал ту самую лыжню, по которой он неделю назад еле-еле тащил неподъемные лыжи, сгибаясь под рюкзаком и падая на каждом небольшом спуске. Теперь он свободно скользил по лыжне, все вокруг казалось ему близким и знакомым. Он легко привык к неведомому ему раньше походному укладу и даже отросшую за неделю бородку пощипывал с явным удовольствием.
Вот и последний поворот, дальше лыжня уводит на реку, а за ней уже и станция. Пора прощаться. На краю длинной поляны ребята остановились на короткий привал: все понимали, что для этих двоих наступила тяжелая минута. Костя повернулся к Ольге, наехал на ее лыжи, взял за плечи и неловко ткнулся губами в прохладную щеку, а потом прижался к губам. Все! Бросил короткое «пока» и, не оглядываясь, начал подниматься по лыжне, возвращаясь к остававшимся в избушке ребятам.
Он не оглянулся больше ни разу - так он себе приказал, сжимая в кулаки пальцы. Хорошо, что на подъеме нужно было крепко помогать палками, вот эта крепость ему и помогла. Константин Петрович машинально катил по лыжне, а сам с болью и отчаяньем спрашивал себя вслух:
- Для чего я живу? В чем смысл моего ежедневного просиживания в бетонном саркофаге? В чем смысл нашей пустой совместной жизни с Валентиной? Куда делась та маленькая девочка с тополиным пухом на губах? Кто эта деловая и энергичная женщина, что живет рядом с ним, воспитывает его детей, не находя ни слова для него самого?
Вопросов была лавина. Она сметала все на своем пути, но ответов на них не было. Никто, кроме самого Кости, не мог сказать ему, как надо жить, что нужно делать, чтобы побороть пожирающую изнутри тоску-пустоту. Константин Петрович остановился посреди небольшой поляны. Снег, будто по какому-то мановению, прекратился. Над черно-зелеными елями вновь царило голубое небо, с сосулек на крупных еловых лапах моросила весенняя капель, нахлынувший птичий гомон провозглашал праздник жизни - весну. Костя закинул голову вверх, зажмурился так крепко, что в глазах понеслись оранжевые круги, от которых закружилась голова. Он открыл глаза и закричал изо всех сил, будоража лесную жизнь под кронами пихт:
- Я буду жить по-другому! Я хочу жить! Я хочу любить!
Никто, наверное, не услышал этих мальчишеских криков среди безмолвных гор, черно-хвойных лесов, необъятных просторов. Да и кричал Костя их самому себе. Только как это мало, просто кричать.

...Как-то пасмурным майским днем, когда дождь вперемежку со снегом заставлял пригибаться к земле, втягивать голову в плечи и прикрывать глаза, остановившись на перекрестке, Костя увидел на противоположной стороне улицы Ольгу Николаевну. Она была в компании молодых людей, ему даже показалось, что он узнал кого-то. Они, весело и оживленно разговаривая, прошли, не заметив Константина Петровича. Светофор моргнул зеленым и Константин Петрович почувствовал резкий, но узнаваемый толчок в бок:
- Пошли, нам зеленый, заснул что ли? - И Валентина потащила его за локоть. Ей, как всегда, была дорога каждая секунда. В снежной пелене мелькнула шапочка, голубые спокойные глаза, дрогнувшая ветка, красный снегирь с вороненым клювом и алые ягоды рябины на снегу...
Было ль, не было ль? Никто не знает.

                *****

7
Голос диктора, объявляющего, так некстати, о задержке его рейса в связи с метеоусловиями, вверг Константина Петровича в раздражение. Конечно, ничего необычного в задержке не было, на Севере с погодой всегда творится непредсказуемое, но он с таким нетерпением ждал этой возможности, он уже давно в мыслях преодолел эти полторы тысячи километров заболоченных, насквозь промороженных вечной мерзлотой пространств, он жил ожиданием предстоящей встречи, а теперь она откладывается, пусть всего на два часа, но где взять силы и терпение еще на эти два часа! Он отпустил своего водителя, который пытался возразить и остаться на случай, если рейс задержат до утра и придется возвращаться домой, но Константин Петрович, стараясь поскорее остаться наедине со своими тревогами и желаниями, нетерпеливо махнул ему:
- Уезжай, если что, я возьму такси, а тебе завтра работать, нечего со мной в аэропорту ночь коротать.
Сейчас он не мог ничем ускорить события, был только один выход - отвлечься от медленной, будто прилипшей к циферблату, стрелки часов, и Константин Петрович вернулся в мыслях к самому началу этой, наверное, простой истории.
Началась она восемь лет назад таким же мартовским днем, вот только Костя был совсем другим, да и март был тоже другой. Тогда он впервые увидел Оленьку в аэропорту, где собралась вся их туристская группа, а потом был этот замечательный поход среди сказочных остроконечных гор, черных от густой зелени мохнатых елей, поцелуй холодных на морозе губ и яркие ягоды рябины, разбросанные красногрудым снегирем по снегу.

Да, в ту весну 1985 года жизнь все-таки дала трещину, в которую и вырвалась накопившаяся к тому времени энергия пустоты и тоски, заполнявшей его жизнь, не давая ему дышать. Неожиданная поездка в горы и встреча с голубоглазой девушкой, коренной москвичкой, оказавшейся на Севере по распределению после медицинского института, выбили Константина, тогда молодого человека в самом расцвете сил, в том самом возрасте Христа, в котором и вершатся перемены и великие дела, из привычного, но ненавистного равнодушного состояния.
Он не мог просто так вернуться в свою лабораторию к сводящему скулы безделью, не мог, как прежде, терпеть равнодушие и даже легкое пренебрежительное сочувствие к себе вечно занятой, а чем же она могла быть так занята, сидя в своем отделе труда и заработной платы в ремонтно-строительном управлении, Валентины. Не сразу он решился на какие-то действия, хотя и давал себя клятву, как мальчишка, стоя на поляне среди огромных елей в горной стране.
Еще до самого мая он по-прежнему катился по своей колее, отчаянно пытаясь убедить самого себя, что он живет, как все, никоим образом не хуже, пусть и не лучше, но ведь все так живут и терпят, или не терпят, но живут. Он старался теперь приходить домой поздно, чтобы сократить время свидания с женой, ставшей враз постылой и надоевшей. И хотя с Оленькой у них так ничего и не было, кроме этих детских поцелуев на морозе, он все равно ощущал тяжесть измены - ведь он полюбил другую!
Как-то вечером, на огонек в его комнату в лаборатории зашла его давняя приятельница, заядлая холостячка, знаток человеческих душ - специалист по борьбе с гнусом Нина Сергеевна. Константин Петрович, который не мог больше держать все свои сомнения в себе, вывалил их на попавшегося, наконец, слушателя, хотя знал, что Нина Сергеевна, участвуя в проблемах сослуживцев, обязательно делится ими со всеми любопытными. Знал, но удержаться не смог:
- Понимаешь, Нина, я думал, что такого больше никогда в моей жизни не будет, что влюбляться можно только в молодости. Ты пойми, я даже не хочу никаких плотских отношений, у меня и в голове этого нет, я просто думаю о ней днем и ночью, и счастлив этим, как ребенок. Или как дурак?
- Это тебе пока ничего большего не надо. Так сказать, инкубационный период проходит. А еще через некоторое время захочется за милую душу, а там и до греха дойдет. Валентина узнает и выгонит тебя из дома, и пойдешь ты бичевать по свету, который покажется тебе так не мил, что пожалеешь ты обо всем! А она тебя-то любит? Или как?
- Не знаю, Нина, мне кажется, что ей со мной было хорошо, мы целыми днями были вдвоем, на лыжах катались, и даже целовались... два раза.
- Тьфу, противно слушать, целовались! Понятно, где ж вам там, в горах-то, было более серьезным делом заняться, на лыжах стоя или в сугробе под елкой? Ты, Константин, какой-то уж совсем недоделанный! Брось ты эти сопли розовые, забудь все или переспи с ней поскорее, чтобы все как-то определилось. Хочешь, я тебе свою квартирку на день уступлю, ночью-то тебе под боком у Валентины надо быть, как на посту. Вы хоть спите-то с Валентиной?
- Ну, конечно, кровать у нас одна.
- Дурачком-то не прикидывайся, я тебя не про кровать спрашиваю?
- Не приставай, Нина Сергеевна, со своими глупостями! Когда нам спать, если я прихожу, а она уже спит, а утром подскакивает ни свет ни заря. На ней ведь весь дом держится!
- Но в командировки она со своим главным инженером все-таки ездит? - На этом вопросе, не дожидаясь ответа, Нина решительно загасила сигарету и вышла в темный коридор, оставив Константина Петровича в полном замешательстве.
А потом в начале мая Костя увидел Ольгу где-то на улице в компании ребят, с которыми они ходили в тот самый поход. Промаявшись еще несколько дней, Константин Петрович решился и вскоре через ребят узнал, что Ольга Николаевна живет в общежитии, неподалеку от его дома. Вечером он, набравшись смелости, зашел в это общежитие и под пристальным, всепонимающим взглядом вахтерши, попросил дежурную позвать Ольгу Николаевну из 36 комнаты. Так они встретились снова.
В этот вечер они бродили по кусочку чахлого леса, оставленного при вырубке в качестве, так называемого, городского парка, и, будто соскучившись после долгого расставания, снова много говорили. Костя блаженствовал, слыша ее негромкий, даже очень тихий голос, которым она читала то Вознесенского, то Хармса. Он с детства обожал женщин с тихими голосами. Когда-то и Валентина говорила негромко, а может быть, тихой она была до тех пор, пока молчала, впитывая все, что говорил и рассказывал ей Костя? Вот этим она его и прикупила, ему всегда не хватало слушателя, а Валюше долгое время просто нечего было сказать.
Какое-то время Константин Петрович и Ольга Николаевна встречались по вечерам на окраине леса, в котором стали бегать «за здоровьем», как тогда говорили. Валентина неожиданно легко и даже с какой-то радостью восприняла известие о том, что муж решил делать ежевечерние пробежки по лесу, правда, он не сказал, что будет этим заниматься в компании молодой женщины, но как бы там ни было, но теперь Константин получил возможность видеться с Олей каждый вечер.
Конечно, на бегу не поговоришь - бег давался ему очень трудно, а потом мокрому и запыхавшемуся тоже не очень удобно общаться, но все-таки, теперь он ждал вечер с легким трепетом, влюбляясь в тихую голубоглазую девушку все больше и больше. Впрочем, он не думал, что влюбляется, просто он думал о ней постоянно, а иногда точно знал, что сейчас за углом встретит ее, удивляясь лишь мимолетно этому своему непонятному знанию.
Вечера были чудесными, а вот все остальное время стало сплошным кошмаром. Продолжаться так бесконечно не могло, и в один из дней Константин не выдержал очередного «разгона», который просто так, по привычке, раздавал старый, впавший в модный в те времена маразм, бывший большой начальник, Лауреат и Герой, которого не смогли просто отправить на пенсию, а почтительно передвинули возглавлять никому не нужное, но вписанное в штатное расписание, научное подразделение. С непроходящей прытью, спинным мозгом угадывая сложившуюся конъюнктуру в свете наступивших в стране перемен, «тертый калач», переживший многих правителей и их всевозможные кампании, круто взялся за дело, путая иногда свое бывшее монтажное управление с новым назначением.
Все понимали, что ситуация в лаборатории анекдотичная, но вслух никто не выступал, зная, как легко можно потерять место, а изменить все равно ничего нельзя. То, что всегда тихий и уравновешенный Константин Петрович оказался смелее всех, поразило своей неожиданностью всех сотрудников лаборатории. Он выступил с разоблачительной речью, не выбирая выражений, чем поверг начальника в прострацию, сменившуюся прединсультной багровостью, прорвавшейся после некоторой паузы площадной бранью.
И вот тут-то наступил перелом! Константин Петрович взял лист бумаги и, довольно-таки театрально, не присаживаясь, прямо под носом ошеломленного начальника написал заявление об увольнении по собственному желанию!
Никто никогда не увольнялся в этих местах по собственному желанию, такого желания не могло быть в принципе. Ведь дело было на Севере, где огромность зарплаты определялась различного рода коэффициентами и надбавками, которые при смене места работы сохранялись лишь в том случае, если это был перевод, благосклонно одобренный всем вышестоящим начальством. Начальники выполняли роль богов на Олимпе, только с их ведома двигались кадры по сложной шахматной доске производственных отношений. Неугодные ставились в тяжелые условия, которые они должны были сносить покорно и терпеливо, пока начальники-боги не снизойдут до милости. А при таком «лихом» увольнении, как увольнение по собственному желанию, терялись все добытые многолетним упорством и терпением, а иногда и трудом, надбавки.
В большом кабинете начальника, где в этот момент находились все ведущие специалисты, на какое-то мгновение возникла последняя сцена из «Ревизора» - все застыли в немом идиотском удивлении, превратившись на какое-то время в те самые, пресловутые, «соляные столбы». Не дожидаясь какой-либо реакции, с холодком, все-таки вдруг пронизавшим все его существо, Константин Петрович вышел из кабинета и тихонько, но плотно, прикрыл за собой дверь.
Впервые в своей жизни он совершил Поступок, и теперь очень боялся испугаться. Пути назад не было. Он вернулся за свой стол и, пользуясь еще сохраняющимся на сегодня служебным положением, набрал по телефону «межгород», назвал всеразрешающий пароль и позвонил своей бывшей начальнице, у которой он много лет назад в академическом институте делал дипломную работу. И только договорившись о том, что он переходит к ней на работу, не слушая ее причитаний и возражений, что нет никаких свободных ставок, никаких возможностей принять нового человека, подув в трубку, якобы, стало плохо слышно, крикнув на прощание, что на днях прилетит и обговорит все подробности, и положив, наконец, трубку на аппарат, Константин ощутил ватность в ногах и головокружение. Это означало, что состояние аффекта прошло и наступает осознание произошедшего.
Когда возбужденная всем увиденным и услышанным в кабинете начальника Нина Сергеевна ворвалась, наконец, к Константину Петровичу, у нее не хватило слов, чтобы добивать бледного «смельчака». Она только прошептала на всю комнату:
- Что ты наделал? Ты хоть понимаешь, что ты наделал? - Костя так посмотрел ей в ответ, что она тут же вышла вон, оставляя его наедине со своим страхом, теперь беспрепятственно заполнившим его всего до самых кончиков ногтей.

8
Костя никогда не был особым смельчаком. В детстве ему не приходилось драться, да, его били хулиганствующие элементы из соседнего двора, но отпора он не давал, предпочитая убегать или не попадаться на глаза. В армии служить ему тоже не пришлось, посчастливилось вот так - в институте была военная кафедра, которая давала какую-то подготовку, после чего Костя по документам стал даже лейтенантом, не став от этого мужественнее и сильнее. Не отличался он особой бойкостью и с девушками, поэтому первая его любовь - девочка Валюша – сначала стала его женой и только потом его первой женщиной. Впрочем, она до сих пор оставалась и его единственной женщиной.
Нельзя сказать, что Константин Петрович был глупым и недалеким человеком, нет, совсем наоборот, он всегда легко учился, был смекалистым и, выучившись на инженера, мечтал приносить пользу человечеству, как многие его сверстники. На диплом он попал в академический институт, где сумел не только сделать интересную работу, но и полюбить неожиданно открывшуюся для него таинственность и прелесть науки. Это было удивительное дело, в котором можно и нужно было понимать все самостоятельно, искать, находить, объяснять для себя, а значит, открывать что-то новое, неизвестное ранее никому. Он о таком мог только мечтать.
Но реальная жизнь, сурово проявляющаяся, прежде всего, семейными узами, напоминала о том, что он теперь глава, пусть маленькой, но семьи, он за нее в ответе, а потому не может поддаваться слабости и выбирать то, к чему так лежит душа. И Костя выбрал необъятные и промозглые просторы Севера, где суровость жизни и скудность вариантов вскоре привели его в никому не нужную лабораторию, искажавшую, будто в бесстыдной пародии, саму сущность этого слова. Все эти годы ему снилась лаборатория его юности, его мечты. Там блеск стекла и металла, разноцветные лампочки индикаторов и мерный шум насосов, там люди совсем другие, единомышленники, друзья, там настоящая жизнь и там все возможности снова почувствовать себя человеком, открывая и познавая таинства природы, доступные только избранным. Что ж, Костя вроде бы вырос, стал отцом двоих детей, но, судя по всему, так и остался наивным мальчишкой, жаждущим подвигов и открытий.
И вот, спустя столько лет, он, совершенно неожиданно для самого себя и всех окружающих, разорвал замкнутый круг поглотившей его рутины, вырвался на свободу, разрушая вокруг себя столь тягостный, но привычный и очень надежный мир. Кто бы мог подумать, что простая лыжная прогулка на неделю в горы и нечаянный, такой платонический роман с голубоглазой девушкой (да и был ли этот роман?!), смогут подвигнуть на такие подвиги послушного и спокойного человека, каким считался завсектором экологии нефтедобывающих районов Константин Петрович Ситников.
Домой он не пошел, а отправился сразу на условное место, где его уже ждала Ольга Николаевна для очередной вечерней пробежки по весеннему лесу. Константин Петрович с каким-то облегчением рассказал о случившемся и, не дожидаясь реакции Ольги, предложил, вернее, попросил так, что отказать нельзя было в принципе:
- Оленька, поедем со мной на несколько дней, до понедельника в Новосибирск, я тебя очень прошу, мне нужно договориться обо всем на будущей работе.
И видя, что она согласилась молча, без слов, засиял совсем мальчишеской улыбкой. Они зашли тут же в ее общежитие, вернее, Ольга зашла одна, а Константин остался поджидать ее неподалеку в скверике, стараясь не смотреть на освещенные окна своей квартиры, представляя в ней суету всегда неутомимой Валентины, которую никто так и не решился поставить в известность о сегодняшнем поведении ее мужа.
В аэропорту, как на грех, билетов в Новосибирск на сегодня не оказалось. Возвращаться домой Константин не мог, деться было некуда, и он решил лететь в любой город, только бы выбраться из этих оторванных от «Большой земли» просторов. Ольге Николаевне было все равно, она ожидала его в полуосвещенном зале, поглядывая, как суетился Костя, бегая между кассой и дежурной. Наконец, он энергично замахал ей руками, в которых были зажаты билеты:
- Летим в Томск - мой любимый город! Я там учился, ты знаешь?
Он так и не заметил, что за весь вечер она не проронила ни слова, просто смотрела на него, будто тем самым поощряя и поддерживая его. Костя будто в каком-то опьянении, буквально на одном дыхании старался оторваться, скорее выбраться из города, чтобы, не дай бог, не передумать, не отступиться или не испугаться, вспомнив о детях и Валентине.
Два часа в уютно гудящем самолете, плечом к плечу, а иногда даже соприкасаясь коленями, потом в автобусе, сквозь зелень белоствольных берез, и вот они у стойки гостиницы перед все сразу понимающей дежурной. Надвигается ночь, а за окнами город, в принципе, уже совсем чужой - с тех пор, когда он здесь учился, прошло почти десять лет. Костя растеряно смотрел на дежурную, она заглянула в паспорта, отметив автоматически, что клиенты ни в каком родстве не состоят. Что ж, есть отработанная схема, и даже в те дефицитные времена, если у вас были деньги, то многое было вам доступно.
Через пятнадцать минут вся необходимая и выгодная обеим сторонам рокировка была проведена: Константин Петрович получил койку в двухместном номере с каким-то командированным, а для Ольги Николаевны был найден и полностью оплачен на эту ночь двухместный номер, в котором она могла бы быть одна. Таким образом, взяв с двоих клиентов за возможность провести ночь вместе, как за троих и за два дня, дежурная выполняла еще и роль всемогущего Диспетчера, сводящего судьбы людей вместе.
С души у беглеца будто бы камень сняли и, забросив вещи, перемолвившись с соседом парой слов, Костя с нетерпением дожидался Ольгу в холле, чтобы пройтись перед сном по ночному городу, да и поесть где-нибудь не мешало бы. Майский вечер в Томске яростно контрастировал с погодой в недавно покинутом мозглом северном городе, где еще и в июне бывают «белые мухи», а непосильная жара, испаряющая мертвую воду болот, заставляющая задыхаться и проклинать ее, слава богу, обычно быстро сменялась осенней моросью, за которой неизбежно приходили новые бесконечные холода. А тут запах цветущей сирени, черемухи, какой-то оглушающий птичий гомон и все-таки узнаваемый город юности, в котором Костя когда-то был так счастлив. Он рассказывал без умолку студенческие истории, а Ольга Николаевна смотрела на него с мягкой, понимающей улыбкой, и Константин чувствовал подбадривающее тепло ее голубых глаз, проникающее и согревающее его душу, заметное даже в этот теплый майский вечер.
Они перекусили стоя в ночном буфете на железнодорожном вокзале, это была единственная возможность поесть в уснувшем накрепко городе, благо вокзал был на одной площади с гостиницей. В три часа ночи, попрощавшись, разошлись в полуосвещенном коридоре: Костя пошел в свой номер, с тоской думая о том, что надо будить, наверняка, подвыпившего соседа, а Ольга с облегчением вошла в свой просторный двухместный номер, чтобы, наконец, отдохнуть после такого тяжелого, неожиданно бесконечного дня.
Костя еще не успел подойти к двери своего номера, как вдруг его остановил жуткий стон. Он замер и почувствовал, как мурашки побежали по его спине, затапливая его каким-то необъяснимым ужасом. Еще и еще, стоны проникали из-за двери его номера и затихали в углах длинного коридора, их, наверняка, могли слышать и другие постояльцы. Стонала женщина, протяжно и с каким-то особым надрывом, будто на последнем издыхании.
Только через несколько минут полного оцепенения до Кости стал доходить смысл этих протяжных стонов, так как их размерность стала совпадать с таким же размеренным скрипом кровати. Стыдно признаться, но Константин Петрович в своей уже не короткой взрослой жизни никогда раньше не слышал таких откровенных, обжигающих стонов сладострастия, в причине которых он уже не сомневался. Женщина, отдаваясь мужчине, стонала от наслаждения, не стесняясь, не забив рот подушкой, не прикусив ладонь, а свободно, щедро и беззастенчиво извещала мир о получаемом ею немыслимом в простой жизни наслаждении. Костя оглянулся - никого в этой гостинице не интересовали эти стоны, ее стены привыкли к подобным звукам, а дежурная по этажу спокойно спала на диванчике, укрывшись пледом, ее тоже ни чем нельзя было удивить.
Понятно, что стучать в дверь Костя не стал, а повернул назад к двери номера, в который вошла Ольга Николаевна. Он тихонько поскребся в дверь, не сомневаясь, что его услышат, и, смущаясь больше обычного, сбивчиво начал объяснять, что сосед спит и не один, и ему, Косте, некуда деться. Ольга молча пропустила Костю в номер, кивнула на соседнюю заправленную кровать, а сама быстро юркнула под одеяло. Костя успел разглядеть, несмотря на то, что она была в длинной майке, тонкие ноги, открытые необычно высоко, и острые маленькие грудки, отчетливо проклюнувшиеся острыми сосками под тонкой тканью, моментально вогнавшие его в не меньшее возбуждение, чем недавние стоны чужой страсти.
Какое-то время они лежали молча, затаившись и даже не дыша, как только что вспугнутые мышки, потом Костя, еле сдерживая бухавшее набатом сердце, поднялся, пересек разделяющее их кровати пространство и, приподняв одеяло, молча лег к Ольге. Любое ее движение, не говоря уже о слове, остановили бы его, но Ольга не сделала этого, и теперь под одеялом он ощутил тонкое, по-детски хрупкое, горячее до ожога тело девушки и совершено ледяные ступни, которые она тут же доверчиво сунула ему в ноги - согрей, мол, меня.

Костя почувствовал себя большим и добрым, сильным и теплым, он обнял ее острые плечи, легонько прижал к себе и задохнулся, ощутив на щеке ее сбивчивое дыхание. Они лежали так очень долго, будто бы сто лет не виделись, а теперь вот встретились и никак не могут поверить, что встреча состоялась. И все-таки Костя чувствовал нестерпимое желание, он хотел большего, может быть, не сам Костя, Константин Петрович, но его мужское естество пылало и дыбилось, требуя продолжения и завершения. Костя попытался разомкнуть сжатые коленки, но наткнулся сначала на сопротивление, потом ему вроде бы удалось проникнуть рукой в сокровенное, но оно сжалось, будто от страха, так и не впустив Костю в желанную заповедную нутрь.
Провозившись еще какое-то время без слов, пытаясь неумелыми ласками покорить строптивый, не желавший никак распускаться бутон, уже в по-утреннему светлом номере, Костя отступил, укрыл Ольгу, лежавшую безмолвно с закрытыми глазами, и вернулся в свою постель. Он провалился в сон и проспал до десяти часов утра, а когда открыл глаза, щурясь от яркого солнца, пробившегося в незашторенное окно, то Ольги в комнате не было. Ее постель, аккуратно застеленная, как бы подчеркивала: все, что было ночью надо забыть - было и было, хотя ничего и не было.
Костя быстро собрался, а умываться и приводить себя в порядок пошел в свой номер. Соседа уже не было - он уехал утренним поездом, а кто была его спутница, разделившая с ним ночь, так и осталось неизвестным. Ольгу Николаевну Костя нашел в скверике у гостиницы. Она с блаженным видом разомлевшей от тепла и солнца кошки, закрыв глаза и раскинув, будто в полете, руки, наслаждалась долгожданной весенней погодой.
Они прогуляли весь этот день по Томску, блуждая в старых переулках с деревянными, когда-то богатыми купеческими домами, которые теперь напоминали о патриархальной сытой и богатой Сибири лишь резным кружевом наличников и ставень. Костя с гордостью показывал институтские учебные корпуса, построенные еще при последнем императоре. В этих старых зданиях действительно ощущался редкий в наши дни дух храма Науки, настоящей Альма Матер, запомнившийся Косте навсегда.
Они даже зашли в большую, амфитеатром раскинувшуюся, аудиторию, поднялись по скрипучим истертым деревянным ступеням наверх, и Костя с замершим сердцем сел на свое любимое место, где он обычно сидел на лекциях, и где до сих пор сохранилась надпись, которую он по молодости или по глупости вырезал десять лет назад: «ФТФ-050». Это был номер их учебной группы, посвященным он говорил о многом, а теперь это была просто зарубка на память, как затерявшийся конверт со старым письмо, сохранившимся сквозь пролетевшие года.
Ольга сидела рядом, думала о чем-то своем, а Костя с нахлынувшей вдруг тоской и жалостью к себе, бездомному и бесприютному, ощутил, как тянется к ней, считая ее родной и близкой, думает о ней и мечтает о том, чтобы быть вместе. Он теперь не представляет своей жизни без нее:
- Оля, я люблю тебя! Я все брошу, оставлю семью, уеду с Севера, начну в Новосибирске новую жизнь, поедем со мной, ты мне так нужна! - срывающимся голосом нарушил тишину Костя. И тут же услышал в ответ ровный и очень тихий, однако уверенный в том, что его обязательно услышат, голос:
- Константин, поймите, я не вольна, мне нужно отработать еще два года после института, ведь я приехала на Север по распределению. И потом, должна признаться - я настоящая москвичка, и никогда не буду, да просто и не смогу, жить в другом городе. Я отработаю и вернусь в Москву. Я и сейчас каждый день сплю и вижу, что я дома, в родном городе, вновь среди своих друзей, а главное, рядом с мамой. Я ей жизненно необходима, а она - мне! Мы не сможем просто друг без друга жить. А вы еще найдете свою женщину, к тому же вы ведь меня даже не знаете, как же можно полюбить незнакомого человека?!
Ну, что здесь еще сказать. И Костя замолчал, неожиданно открывая для себя грубую правду этой короткой отповеди: он действительно совершенно ничего не знал об этой женщине, она так ни разу и не отозвалась на его искренность, не рассказала о себе ничего. Может быть, все, что он чувствовал к ней, даже эту самую невидимую родственную связь, вызывающую такую острую необходимость быть рядом с ней всегда, это тепло и поддержку он просто придумал, а на самом деле, Ольга, наверное, из обычной женской жалости, из сострадания или даже любопытства проводит с ним эти дни, а, вернувшись, вздохнет с облегчением и постарается забыть о нем вместе с его проблемами. И Костя задохнулся, чувствуя, как больно разбивается его сердце, в котором родились было любовь и надежда, обещавшие тепло, заботу, родное женское плечо, а теперь так обыденно, без пафоса и надрыва ему объяснили, что все не так, он просто ошибся.
Вечером они сели в поезд. Ехать предстояло целую ночь, в купе, кроме них, было еще два пассажира, которые рано улеглись спать, а Константин и Ольга еще долго стояли у окна в коридоре, глядя на проносящиеся перелески, березовые колки, сосновые рощи и пихтовые чащи. Костя не выдержал и прижал Ольгу к себе, чувствуя ее острые лопатки и тут же напрягшуюся, будто окаменевшую, спину. Нет, он не хотел этого – трудно ласкать испуганного ежа, насильно все равно не будешь мил. Убрал ладонь и отстранился, чувствуя будто что-то потерял.
Новосибирск, как обычно, встретил равнодушно. Стылые сквозняки несли по его широким улицам серую пыль, поднимая иногда в воздух бумажки и гремя какими-то железяками в водосточных трубах, глаза засыпало сором, серость домов, грязь тротуаров и хмурые лица прохожих, уныло ложившихся на ветер, - все говорило: ну, чего надо, чего, приперлись, и без вас пропихнуться невозможно.
В Институте не было никого, с кем можно было бы поговорить о работе - майский месяц негласно проходил в выездах на природу, в походах и в неотменимой, как сам май, посадке картофеля, только благодаря которому большинству населения удавалось во все времена сводить концы с концами и хоть как-то прокормиться от осени до лета.
Смотреть в этом городе было нечего, ходить по нему - неприятно, и до отлета самолета уставшие от ветра, пыли и самих себя путешественники дремали в темном зальчике маленького кинотеатра, где на экране разыгрывались чужие страсти, чужая жизнь, до которой не было дела - свои проблемы надвигались вновь неотвратимой чередой, ввергая душу в смятение и ропот.
После короткого выяснения отношений в Большой аудитории они почти не разговаривали, каждый думал о своем, машинально двигаясь по выбранному маршруту. Они еще купили какие-то сувениры, а Костя для детей торт, каких не бывало в их городе, и так, налегке, сели вновь в самолет и полетели обратно, в надвигающуюся темноту с проблесками бесчисленных газовых факелов, с серым снегом на бескрайних замерзших болотах, обратно в морось и стылость, каждый в свою жизнь. И будто понимая, что эти минуты последние, Костя сдвинул край платья и положил свою руку на ногу Ольге, заметно выше колена. Она не помешала ему, а приняла и даже чуть склонилась к его плечу - женщина, все-таки, не бронемашина, ей тоже хотелось тепла и любви, но, к сожалению, не его. Расстались в аэропорту, не прощаясь и не говоря ни слова - нечего было сказать, казалось, планеты разбегались, не оставляя ни надежд, ни зарубок на память.
Костя сел в холодный автобус, доехал до своего дома и поднялся на этаж. За дверью слышны были голоса - командный, не допускающий возражений, голос Валентины, звонкий и, несмотря ни на что, всегда радостный голос Машеньки и ломающийся, а потому ворчливый, басок Васи. Как он без них?! А как с ними? Они давно не принимают его всерьез, он почти не общается с детьми, но разве они в этом виноваты? И кто вообще виноват в том, что жизнь опустела, превратилась в рутину, убивающую всякое желание жить? А если и найдешь виноватых, что это даст, легче будет? Ответов на эти вопросы нет, Костя знал это, а потому нажал звонок, чтобы поскорее прорваться туда, за дверь, которая в этот момент показалась ему взведенной гильотиной, готовой отсечь его от семьи навсегда.
Валентина отворила дверь и тут же молча отстранилась, пропуская его вовнутрь мрачно и трагично, будто на эшафот. Константин Петрович долго раздевался, мыл руки, потом зашел в комнату к детям, которые уже улеглись спать и даже потушили свет. Сказать им ему было нечего, он молча поцеловал дочь, потрепал сына, который недовольно хмыкнул и дернулся в сторону - к чему, дескать, эти телячьи нежности, а потом, как ни тяни, пошел в кухню, к яркому свету и молчаливо ожидавшей его жене, которая стояла посреди, по-боевому, но смешно уперев кулаки в бока.
- Ну, где пропадал три дня? - вопрос был задан по-лубянски, прямо, в лоб. И тут же, не дожидаясь ответа, Валентина, по-женски наотмашь, залепила Константину Петровичу, даже не пощечину, а настоящую оплеуху, от которой он, совершенно не ожидая подобного приема, полетел куда-то в сторону и, пытаясь удержаться, но, не удержавшись, громогласно загремел кастрюлями и полетевшей на пол посудой.
- Тебя Лаврухина видела с какой-то девкой в аэропорту. Летали вместе на уик-энд? Мерзавец! Никчемный человечишка! Да, как ты смел?! - ответы ее не интересовали, и Валентина вышла из кухни, напоследок хлопнув дверью так, что со стены сорвалась еще одна керамическая тарелка, присоединившаяся тут же к груде остальных осколков.
Константин Петрович вынул из буфета бутылку водки, которая на всякий случай простояла уже больше года, дождавшись, наконец, случая, отвинтил пробку и налил себе полный стакан. Из этого высокого тонкостенного стакана он обычно по утрам пил апельсиновый сок. Водка была теплая и паршивая - сразу же рашпилем обожгла горло.
Он закашлялся, но тут же налил себе и второй стакан, попутно вспоминая, как когда-то в студентах его раскрутили на спор, кто выпьет больше, причем пили вонючий свекольный самогон. Костя тогда выпил почти два литра и чуть не умер, здоровый организм выдержал чудом. Сейчас же теплая водка была такой же противной, как тот самогон, вот только ударила не сразу.
Он еще машинально закусил чем-то прямо со сковороды и пошел в спальню. Валентина демонстративно устроилась в детской комнате и даже закрылась на ключ, который отчетливо повернулся в замке, отрезая его, предателя и никчемного человека, от бывшей уже семьи. Если раньше тоска внутри давила и рвалась наружу, то сейчас он почувствовал такой глубокий вакуум в вывернутой наизнанку и опустошенной душе, что понял, жить больше нет смысла, а главное, что уже нет никаких сил, продолжать эту бессмысленную борьбу с самим собой.
Капроновый шнур был тонким, но Константин Петрович знал, что он крепкий и выдержит. Проблема была в другом. В этом панельном доме, во всей его квартире не было ни одного крепкого крюка, даже люстра висела на каком-то жгуте алюминиевой проволоки. Постояв как-то растерянно посреди комнаты, Константин Петрович вдруг решительно двинулся к окну.
Оконные ручки выглядели крепкими, вот одну из них Костя и выбрал за точку опоры, чтобы опрокинуть, расколотить вдребезги, свой опостылевший окончательно мир. Не хватало высоты. Было очень не удобно, пришлось как-то моститься, а потом, приладив петлю на шее, упасть, подогнув ноги. Петля обожгла страшной болью, но ручка не выдержала и, хрустнув подгнившим деревом рамы, вывалилась, не отпуская в последний момент замотанную душу. Рано тебе, болезный, ой как рано, не все еще ты прожил и пережил, давай-ка, оклемывайся и жди своего часа.

9
Да, ту весну он не забудет никогда! Голос бессонного диктора вновь отложил его рейс на два часа, и Константин Петрович, увязший в своих воспоминаниях, как в топкой трясине, на этот раз принял эту весть с рассеянным безразличием обреченного. Закутавшись в свою барскую дубленку, надвинув шапку низко на лоб, прикрыв глаза от яркого бездушного света, он продолжал вспоминать эту длинную историю.
С тех пор прошло много лет, жизнь продолжалась, а вернее, продолжалась нескончаемая борьба за жизнь. Константин Петрович все-таки уехал с Севера, занялся столь желанной его сердцу наукой, наивно полагая, что в ней помыслы чисты и благородны, а у людей, занимающихся ею, прорастают невидимые простым взглядом крылья, приближая их к небожителям. Но все оказалось таким же грубым и пошлым, как вся реальная жизнь вокруг: так же бездарности старались затоптать по дороге к столику с привилегиями рассеянных талантливых фанатиков, думающих только о познании тайн мироздания, и им, бездарностям, чаще всего удавалось обойти непрактичных настоящих ученых. Понимание этих реалий пришло со временем, в течение которого Константин Петрович, все-таки, был по-настоящему счастлив, погрузившись в исследовательскую работу.
А вот дома, в семье, все усилия изменить климат, набитую колею сложившихся отношений, проявлявших, как теперь только он стал понимать, глубинные, генетические пристрастия семьи, в которой выросла Валентина, были напрасны. Вконец измученные, после почти пятнадцати лет непрерывных выяснений отношений и взаимных упреков, Константин и Валентина расстались, каждый уверенный в своей правоте и непогрешимости. Валентина вскоре вышла замуж за большого начальника, с которым в последние годы частенько ездила в командировки на правах заместителя по экономике, став, по-видимому, уже необходимой или привычной настолько, что начальник решил больше с ней не расставаться.
А вот Константин Петрович, тоже занявший к этому времени важный пост, все еще надеялся встретить свою новую партию, и, будучи по сути человеком семейным, очень переживал свое вынужденную холостяцкую жизнь. После развода он активно стал искать женщину, с которой мог бы осуществить свою давнюю, еще с детства, мечту: жить душа в душу, просто и без затей.
Он стал читать объявления о знакомствах в газетах, писал письма и даже встречался с незнакомыми женщинами. Большинство встреч было бесполезных: либо он не подходил к стандартам того или иного принца, выдуманного очередной искательницей семейного счастья, либо новая знакомая мало походила на его вечный идеал женщины. Бывало, правда, что знакомства какое-то время продолжались, и Косте даже приходилось проходить испытания на определенные качества, которые обычно, начавшись с незатейливого вечера, заканчивались постелью.
Врожденная и выпестованная неудачной семейной жизнью робость постепенно проходила, Костя научился не только преодолевать ее, но и получать некоторое удовольствие от разнообразия. Однажды, несмотря на его занятость на службе, совершенно непредумышленно он сумел переспать за неделю с пятью женщинами, что для него было своеобразным подвигом. Но секс, как чистый спорт, не привлекал его, он хотел большего, хотел нормального домашнего очага, уютного и надежного, а вот это оказалось делом трудным, если не сказать, безнадежным.
Теперь судьба рукой вышестоящего начальства направляла его в командировку в разросшийся, наверное, до неузнаваемости тот самый северный город, из которого он уехал много лет назад. И Константин Петрович, с трудом вспоминая своих бывших сослуживцев, почти забытых, будто занесенных снегом, отчетливо видел перед глазами ту весну, лыжный поход, голубоглазую женщину с тихим голосом и красного снегиря с вороненым клювом, разбросавшего алые ягоды рябины на снегу. Интересно, где теперь эта Оленька, наверное, давно в Москве, вышла замуж, детей нарожала, сегодня и не узнала бы его, Константина Петровича, случись им встретиться.
Дел было много, к тому же, почти на каждом шагу Константина Петровича узнавали и, хлопая по плечу, с любопытством расспрашивали, ревниво сравнивая сегодняшнюю жизнь его, сумевшего преодолеть притяжение северной зарплаты и вырвавшегося на «Большую землю», и их, оставшихся здесь, не представлявших иной жизни, чем та, что уже была на большую часть прожита. В заботах и таких коридорных разговорах прошло несколько дней.
Как-то уже под вечер, когда неожиданно отменили назначенную встречу у главного инженера, появилось время, и Константин Петрович решил спокойно пройтись по заснеженным улицам города, чтобы толком разглядеть перемены, благо морозец был легкий и прогулка обещала быть полезной после целого дня, проведенного в прокуренных кабинетах. Он прошел мимо своего бывшего дома, теперь на той самой улице, которую он запомнил с первого их дня в этом городе, уже не было пустырей. Новые дома, дружно смыкая бока, чтобы заслонить от беспощадных северных ветров их обитателей, разноцветной, радующей глаз стеной, отгородили холодную реку от города. А вот и общежитие, в котором когда-то жила Ольга Николаевна. Константин Петрович, задумавшись, медленно шел мимо все такого же чахлого городского парка, просматриваемого насквозь через частокол тонких, хотя и столетних сосен. И вдруг на аллее увидел знакомое лицо. Он узнал ее моментально - она совершенно не изменилась!
- Оленька! Какими судьбами?!
- Константин? Константин Петрович? Вот так встреча! Уж вас я действительно никак не ожидала здесь встретить, вы-то здесь по какой надобности? В гости или в командировку?
Когда первые вопросы схлынули, он, жадно вглядываясь в ее лицо, чтобы найти хотя бы какие-то приметы прошедших лет, и находя, и поражаясь им, спросил, не удержавшись:
- А как же Москва? Ведь ты говорила, что никогда не сможешь жить в другом городе, что без Москвы и мамы просто не выживешь? Почему ты здесь?
И впервые он услышал ее рассказ о себе, даже не верилось, что это та самая невозмутимая Ольга Николаевна, которая на одной низкой ноте односложно отвечала ему много лет назад, проявляя свое умение говорить, только читая любимые стихи. Он запомнил их еще с тех давних пор:

Запомни этот миг и молодой шиповник,
И на твоем плече прививку от него.
Я - вечный твой поэт и вечный твой любовник.
И больше ничего!
Запомни этот мир, пока ты сможешь помнить
И через тыщу лет и более того
Ты вскрикнешь - и в тебя царапнется шиповник.
И больше ничего!

- Понимаешь, - сбиваясь так же неожиданно на долгожданное «ты», стала рассказывать Ольга, - я отработала все положенное время и тут же уволилась, несмотря на уговоры и посулы, и вернулась в Москву. Я ожидала, что вернусь в родной город, домой, а приехала и не узнала ничего, и никого. Москва стала чужой, она окатила меня безразличием и холодом, знаешь, как бывает, окатит машина грязью из лужи, причем с головы до ног так, что дыхание сбивает от неожиданности и обиды. Друзья разлетелись, хотя все оставались в Москве, у всех свои проблемы, они бегут по жизни, толкаясь локтями, боятся не успеть, отстать, пропустить. Никто не заметил ни моего отъезда, никто не порадовался моему возвращению. А дома... Там особая история.
Мой отец - большой строительный начальник. Сам он вышел из простой крестьянской семьи, знаешь, из таких жадных до всего, цепких и страшно злопамятных людей. Он в Москву в тридцатые годы подался, чтобы от голода не умереть в своей разоренной коллективизацией и раскулачиванием деревеньке, что в Пензенской области. А в Москве тогда тоже не просто было: либо в шахту в «Метрострой», пахать, как на каторге, либо в органы. Вот папаша мой и выбрал жизнь сытую и спокойную, но ошибся, пришлось ему поработать в тех самых темных подвалах, о которых он никогда никому не рассказывал, это мама как-то в слезах мне проговорилась, что чуть ли не расстрельных дел мастером был мой отец. Продвинулся он как-то, войну в тылу отсидел, с контрой, якобы, боролся, а после войны его на усиление кадров послали, так он в строительный трест попал, а потом и в главк. Вроде бы никогда толком не учился, а диплом у него строительного института имеется.
А мама моя, тоже из крестьян, но святая душа, настоящая русская женщина - добрая и самоотверженная, слабая и бессловесная, из тех, кто за целую жизнь не пожалуется ни разу, только подушке доверит свои горести. Замуж попала от большой нужды, да и выбора не было, либо в лагерь, как члену семьи раскулаченных, либо за спину моего отца, который брался все уладить. В отцовском роду женщин никогда за людей не считали, голоса они не имели никакого, детей рожали да хозяйство тянули от темна до темна, а чтобы место свое знали, так их всегда в роду били нещадно, и под пьяную руку, и под трезвую, еще сильнее.
Мать по военному набору в мединститут поступила, все хотела на фронт уйти, но из-под руки отца, видимо, ей только мертвой вырваться суждено. В общем, все свое детство, сколько я себя помню, я отца люто ненавидела и боялась до заикания. Бил он маму при мне, для него это естественно было, причем не просто бил, и не просто унижал ее, а еще и, не стесняясь ребенка, насиловал, хотя она никогда бы не посмела ему ни в чем отказать. Это у него особый кураж был - силой взять, так, чтобы власть свою полную над ней почувствовать.
В последние годы наша семья интеллигентной даже считалась: мать - доктор, стоматолог, отец - замначальника главка, персональная машина, госдача, паек на Грановского, еще какие-то привилегии. На людях все чинно, по имени-отчеству, то на торжественное собрание, то на день рождения выберутся, никто вокруг, наверное, не поверил бы, что, когда остаются вдвоем, все по-старому. У отца уже стойкая привычка - каждый день бутылка «Плиски», каждый день ему мать, как женщина нужна, и только силой и самой разнузданной грубостью. Поверишь ли, я последние годы, когда уже училась в медицинском, все думала, как его убить, отравить чем-нибудь, пока мать не догадалась и не взяла с меня клятву смертную не делать этого, ради нее же и не думать даже об этом.
У мамы только и жизни было - работа и я, а когда меня по распределению на Север послали, то она чуть с ума от горя не сошла, вот я и рвалась назад. А тут вернулась домой и мать свою не узнала. У отца - рак печени определили, неоперабельный он уже и все не умирает никак. Мать приняла это, как божью кару, как свой крест, который решила нести до конца, от кровати отца сутками не отходит, а я даже смертельно больного его не могла простить и принять.
День отработаю, а идти некуда, дома нет, друзья-приятели хуже чужих людей, хоть круглые сутки в больнице оставайся. Пожила я так почти полтора года, а потом позвонила своему главному врачу сюда и вернулась. Здесь люди потеснее живут, хоть с девочками на дежурстве пообщаться можно, а вообще, мне теперь никто не нужен, работа меня всю съедает, я еле доползаю до постели. Ты ведь помнишь, я - микропедиатр, а теперь вообще в реанимации при роддоме работаю, даже говорить о работе не могу. Вот сейчас после суточного дежурства, так решила хоть между сосен пройтись, чтобы воздухом подышать, видишь, какая у нас неожиданная оттепель приключилась посреди зимы?
Надо ли говорить, как все это на одном дыхании выслушал Костя, вновь ощущая забытое уже, но такое щемящее чувство, что захотелось стать близким и родным человеком этой маленькой, обделенной счастьем и любовью женщине, пригреть ее, защитить. А ведь он любил ее когда-то, впрочем, и то, что сейчас оживало в нем, словно просыпаясь после многолетней спячки, он назвал бы снова любовью, это было единственное слово, которым можно было обозначить самые разные чувства, возникающие при виде женщины, не оставляющей равнодушным.
Оленька почти не изменилась внешне, только приглядевшись, можно было заметить жесткие морщинки у глаз и губ и поблекшую синеву вечно усталых от напряженной работы глаз. Разговаривая, они пришли к дому, где снимала квартиру Ольга Николаевна. Это был старый, покосившийся на непрочной мерзлоте дом, с кривыми стенами и покатыми полами, с заиндевелыми на всю долгую зиму окнами, которые не пропускали даже ту малость белого света, что оставалась от укороченного до предела зимнего дня. Убогое чужое жилье, где одинокую женщину ждет лишь вечно недовольный огромный рыжий кот Парамон, чувствующий себя единственным полноправным хозяином этой квартиры.
- Да я здесь только сплю, не дом, а камера хранения. А рыбой воняет, так Парамон ничего кроме хека не признает. Он вообще у меня с характером, чужих не переносит, воду пьет только из полного ведра. Когда я на суточном дежурстве, то соседка заходит, чтобы выдать коту его порцию рыбы, - смущаясь и оправдываясь, сказала Оля, - хотите чаю, мне его из Москвы мама присылает, с жасмином и персиком?
Константин Петрович разделся в тесном коридорчике, повесил свою дубленку на гвоздь, сиротски торчащий из стены, и пока Ольга Николаевна собирала на стол, провел моментальную ревизию, установив, что жить нормально в этой квартире пока невозможно - засорившаяся раковина, скрученный кран, трещина на трубе, почти полумертвые батареи отопления (это сегодня оттепель, а завтра снова может прижать до сорока градусов мороза). Оля пригласила его за колченогий стол, а сама, сжимая горячую чашку тонкими, кажущимися даже прозрачными пальцами, забралась с ногами на кушетку, пряча ноги под старую шаль. Видно было, что она не просто устала после сегодняшнего дежурства, усталость была вековой, она прочно обосновалась под глазами и в самых их уголках, она проявлялась тонкой нервной дрожью пальцев и явно ощущаемым напряжением во всем ее хрупком теле.
- Спасибо за чай, необыкновенно вкусный, я такого никогда не пил, - сказал Константин Петрович, вставая, - если не возражаешь, я приду еще в гости, и, пожалуйста, разреши мне похозяйничать у тебя в твое отсутствие - не удобно все-таки посуду в ванной мыть, да и тепла в квартире явно не хватает. - И видя, как она взметнулась, чтобы категорически отказаться от его помощи или вторжения, тут же ее осадил:
- Не волнуйся, мне это ничего не стоит, у меня здесь старый приятель - сантехник, он все сделает сам, а возьмет за это, как всегда, бутылку.
И чтобы остановить на этом прения, он живо поднялся и вышел из кухни. Оленька, накинув платок на плечи, молча ждала, пока Константин Петрович одевался, а кот, делавший до этого вид, что его ничто не интересует, вышел проверить, действительно ли «чужак» покидает, наконец, его территорию. Костя отметил про себя, что их неприязнь с котом была взаимной.
Он возвращался в гостиницу наслаждаясь ощущением забытого, почти неведомого чувства счастья ли или влюбленности, щекотно ожившего где-то под ложечкой. Он понимал, что нежность и желание, возникшие к всплывшей из глубин воспоминаний женщине, пока очень зыбки и неясны, словно миражи или смутные очертания в тумане. Но эти чувства невероятно взволновали его, и теперь он думал, что в этот раз должен добиться этой женщины, завоевать ее доверие и любовь. Надо только набраться терпения и очень осторожно, не торопясь, не подгоняя, а главное, не испугав, приучить ее к себе, лаской и заботой отогреть ее замороженную, вернуть к нормальной жизни. Они еще не стары, у них могут быть дети, настоящая семья! Эти мысли придали ему уверенности, он ускорил шаг, настроение поднялось, и Константин Петрович даже не заметил, что стал насвистывать, как мальчишка, вызывая недоуменные, а то и откровенно недовольные взгляды редких прохожих: не свистите, молодой человек, денег не будет!
На самом деле никакого приятеля сантехника у Константина не было - откуда? Да и бутылкой давно уже ничего нельзя было оплатить - их бесконечные многоцветные шеренги прочно оккупировали все полки в больших и маленьких торговых точках, достаточно было иметь деньги, чтобы выбрать усладу по вкусу. В ЖЭКе Константин Петрович безошибочно выделил слесаря средних лет с еле уловимой военной выправкой, очень аккуратного, чисто выбритого и совершенно трезвого. Познакомились. Вместе сходили на квартиру, благо ключи Константин сумел выпросить у доверчивой соседки, впрочем, он всегда вселял доверие, к тому же в квартире, кроме кота, украсть было совершенно нечего. На всякий случай, а скорее, просто для того, чтобы, если удастся, познакомиться с приятным мужчиной поближе, соседка Рая ни на шаг не отходила от Константина Петровича. Слесарь Сергей не торопливо осмотрел хозяйство, слазил в подвал, и тут же четко изложил объем и сумму. Договор был скреплен мужским рукопожатием, к работе он приступил через час, а поздно вечером уже все было исправлено. Хозяйку по возвращению с очередного дежурства, ждал сюрприз.
Костя решил приготовить на ужин что-нибудь особенное и заодно попробовать подружиться с Парамоном, который воспринял вторжение крайне агрессивно, вздыбил шерсть и залег в темном углу, грозно сверкая оттуда огромными желтыми, как у рыси, глазищами. Не смягчили его ни молоко в блюдце, ни даже кусок отличного мяса. Парамон был неподкупен и никаких компромиссов не признавал.
Ольга Николаевна пришла поздно, разделась в тесном коридорчике и тут же присела на маленький детский стульчик - у нее просто не было сил. Константин Петрович с замершем в недобром предчувствии сердцем, вытирая на ходу руки, вышел навстречу и, извиняясь за вторжение и самоуправство на кухне, присел на корточки, чтобы быть на одном уровне.
- Устала? - невпопад спросил Костя, и не дожидаясь ответа, добавил - Ну, давай потихоньку в кухню перебираться, я тебя ужином буду кормить.
Ольга поднялась, сняла с руки часы, отдала их Косте и пошла умываться, так и не сказав ни слова. Затем вошла в кухню, встала у окна и закурила. Костя заметил, как тонко дрожали у нее пальцы, как судорожно она сделала сразу несколько затяжек и прикрыла глаза, будто бы от яркого света.
- Сегодня опять электричество отключали. А у нас на аппаратах искусственного дыхания шесть младенцев! Шесть! Аппараты встали, а нас всего трое: я и две сестрички. Мы давай искусственное дыхание делать, но их шестеро, а нас только трое. Один отключился, второй, мы в слезах, в панике, и отойти не можем и спасти не можем, так только двоих и отходили, а четверо уже совсем остыли, пока нам сверху помощь прислали. Ты не представляешь, сколько их на моих руках за последние полгода умерло, я уже счет им потеряла. А вечером отец одного из них ворвался, не в себе, угрожал, кричал, что всех нас убьет, что мы не люди, а звери. Звери те, кто электричество отключает в больнице, будто не понимают, что рубильник как гашетка, как курок, в этом случае. Я понимаю, что мне нужно отключаться от всего, не замечать смертей, иначе я остальным помочь не смогу. Ну, представь, какой из меня реаниматор, если я каждого младенца оплакивать буду, но ведь я человек, даже когда-то женщиной была, или, вернее, могла ею стать...
Косте стало жутко. Он молчал и думал, какой силой нужно обладать, чтобы ежедневно бороться за жизнь младенцев, даже не детей, а только что народившихся и сразу же поставивших свою жизнь на грань маленьких живых комочков. Как с ними управляться, как в тонюсенькие вены колоть, как капельницы прилаживать, как делать таким крохам искусственное дыхание изо рта в рот, а потом видеть, как на твоих глазах жизнь уходит, оставляя холодное маленькое тельце, уместившееся на двух ладонях. Боже мой, как она может выдерживать это, тонкая маленькая девочка с такими натруженными, трясущимися от сдерживаемых слез руками? Костя не успел ничего подумать, он просто шагнул к Ольге, обнял ее за плечи и прижал к себе, чтобы спрятать, защитить, укрыть, поддержать. Она на какое-то мгновение обмякла и прижалась к нему, а потом отстранилась, мягко, но все-таки настойчиво и однозначно:
- Ну, что ж, давайте ужинать, - вновь возвращаясь к только что нарушенному «вы», как бы закрывая маленькую дверку, в которую прорвалось ее откровение.

 
10
Константин Петрович использовал теперь любую возможность, чтобы прилететь в северный город, а там, выполнив необходимые по работе дела, встретиться с Ольгой Николаевной. Это было очень непросто: ее суточные дежурства и обморочный сон после них составляли сплошную цепь, в которой так трудно было найти хоть какую-то возможность вклиниться.
Однажды им удалось сходить вместе на концерт любимого «Наутилуса», во время которого Костя почувствовал, что Ольга чуть оттаяла, наслаждаясь «Прогулками по воде» и «Тихой рекой». Он тут же воспользовался этой секундной возможностью и взял ее за руку. Рука была прохладной и невесомой, но вскоре пригрелась, обмякла и так оставалась до конца концерта, покидая его ладонь ненадолго, только для аплодисментов, и тут же вновь возвращаясь в нагретое сообща тепло.
После концерта они, не торопясь, возвращались к Ольге Николаевне домой, говорили о концерте, потом еще о чем-то интересном и отвлеченном, снова пили необыкновенно ароматный чай, и Костя радостно отмечал ее внимание, блеск глаз и чуть проклюнувшуюся, как первый подснежник, живинку. Этот вечер был замечательным, но он подошел к концу, и вновь злорадствующий Парамон пошел торжественно выпроваживать своего соперника вон.
И тогда Константин Петрович придумал неожиданный ход: он пригласил Ольгу Николаевну к себе в гости, домой на 8 марта, склонив ее, прежде всего тем, что там уже вовсю чувствовалась весна, трубившая о себе утренней капелью, торжественно провозглашавшаяся ощутимо пригревавшим днем солнышком, в то время как на Севере все сковывала бесконечная и безжалостная зима. Понятно, что, несмотря на отгулы, причитающиеся за нечеловеческий график работы в больнице, отпроситься в праздник было сложно, но главврач - тоже человек, понял и отпустил. Ольга, согласившаяся на предложение Кости просто так, не допускавшая мысли, что ее отпустят, была ошарашена надвинувшимися неожиданно каникулами и тут же озабочена непредвиденными хлопотами, так как в той однообразной жизни, из которой ей сейчас предстояло выпасть, хоть и всего на несколько дней, она давно уже не обращала внимания на себя. Пришлось что-то прикупать, где-то доставать, а главное, мучительно думать об этих посторонних вещах.
Константин Петрович встретил Ольгу в аэропорту с цветами в руках. Это были нежные, будто на мгновение перенесенные из какой-то сказочной страны эльфов, эфемерные до прозрачности горные тюльпаны. Их алые бутончики только-только приоткрылись, и вырванные из теплого родного воздуха, перенесенные за тысячи километров от родины в чужую страну, они не знали, стоит ли им распускаться. Оленька была тоже робка и стеснительна, как эти тюльпаны. И хотя щечки ее порозовели, больше от смущения и неловкости, чем от прибывшего враз здоровья и ощущения покоя и отдыха, она все же сначала чувствовала себя не в своей тарелке.
Зато Константин Петрович, будучи на своей территории и в отсутствии грозного и хмурого Парамона, чувствовал себя уверенно. Уже в машине по дороге к дому он легко скомкал ее неловкость и смущение, смело завладел тонкой ладонью, в которую перетекало не только его тепло и желание, но и ощущение естественности и спокойствия. Не потребовалось никаких усилий, чтобы Ольга приняла условия игры, будто бы, они старинные приятели, даже любовники, просто очень давно не виделись, но страшно соскучились, и вот теперь встреча состоялась, и эти несколько дней будут наполнены счастьем, любовью, миром и неторопливым покоем.
Ей нравилось все - и уютная, тщательно убранная квартира Константина Петровича, и удивительно вкусный ужин, и неторопливый тихий разговор, в котором, конечно, он говорил больше, но у нее еще было слишком мало сил, и она пока только блаженствовала, кивая и улыбаясь. За чаем, который был совсем таким же, как тот, что присылала мама из Москвы, укутанная колючим, а потому особенно теплым пледом, чуть покачиваясь в кресле-качалке, она незаметно для себя уснула, скорее, просто отключилась, убаюканная всей обстановкой вечера. Константин перенес ее на диван, укрыл тем же пледом, и так, не раздеваясь, она проспала почти двенадцать часов, даже ни разу не повернувшись.
Зато проснулась посреди чудесного весеннего дня, в котором оглушительное пение птиц, такое непривычное для человека с Севера, извещало о том, что жизнь прекрасна и восхитительна. Она была страшно голодна, подскочила, полная какой-то новой неизбывной энергии, на мгновение удивляясь, где она, и тут же, вспоминая все, с радостью поняла, что эта сказка продолжается, и сегодня ей не надо никуда спешить, она может просто слушать птиц и звонкую капель, щуриться на теплое и доброе солнце в голубых небесах и разглядывать замысловатые сказочные кружева, в которые превращались протаявшие под солнцем сугробы.
Завтрак был на столе и, хотя он давно остыл, Ольга с удовольствием поела, оделась и ушла на целый день - бродить по маленькому, необыкновенно чистому, спрятавшемуся под огромными кронами сосен и елей Академгородку. У Константина сегодня был обычный рабочий день, впрочем, он понимал, что этот первый день нужен ей, чтобы просто вернуться к жизни. Вечером он застал нагулявшуюся Ольгу, успевшую уже поспать после пьянящей прогулки на свежем весеннем воздухе, накрыть к ужину стол, и теперь, в ожидании его прихода, устроившуюся в кресле с книгой.
Костя заметил, что Ольга оделась специально к ужину и даже чуть-чуть подкрасилась, что добавило ее лицу шарм, оттеняющий проступившую молодость и красоту. Глаза Ольги наполнились глубокой голубизной и сейчас в отблеске двух длинных тонких свечей светились каким-то новым светом, что можно было понимать по-разному, и Константин Петрович даже растерялся от этой неожиданно быстрой перемены.
Вечер был чудным, тихим и теплым. Они, не торопясь, ужинали, запивая ароматную пряную буженину с острой тушеной капустой французским красным вином, а потом, несмотря на поздний час, выпили кофе, сваренный Ольгой по ее рецепту с добавлением кардамона и еще каких-то зерен, прихваченных ею с собой. Вскоре они перебрались на диван, прихватив с собой еще одну, только что открытую бутылку «Шардоне», и Костя с удовольствием слушал стихи, которые читала возбужденная вином и всей этой непривычной обстановкой Ольга, отвлекаясь иногда прикосновениями ее ног под пледом. Ольга и его заставила участвовать в этом действе, и Константин, достав томик Мандельштама, тоже прочел ей несколько любимых стихотворений.
Идиллия явно затягивалась. Константин Петрович, решив, что на правах хозяина ему надо позаботиться об отдыхе гостьи, сделал движение подняться с дивана, но в это мгновение Ольга остановила его, мягко придержав за рукав. Глядя ему прямо в глаза, она потянула короткий шнурок выключателя маленького ночника, висевшего над диваном, и уже в полной темноте, в которой, впрочем, все было видно и различимо то ли от света ночного города, нахлынувшего через большое окно, то ли от бесконечного множества ярких звезд, потянулась к нему, прильнула сухими горячими губами, обняла его, и что-то обморочно бормоча, стала целовать его лицо, скользя по лбу, щекам, глазам, возвращаясь снова и снова к губам, пока он, наконец, не захватил их и больше не выпускал, рискуя задохнуться сам и не давая вздохнуть в полную грудь ей. Через какое-то время они ослабили объятия, но только для того, чтобы удобнее устроиться на старом диване, расстегнуться и освободиться от мешающей уже одежды, а потом вновь слились губами, лаская друг друга руками, жадно прокладывая ими дорогу к сокровенному.
Костя, пораженный порывом Ольги и до сих пор не верящий своим губам, глазам и рукам, понимал, что теперь все или, по крайней мере, многое зависит от него, и эта ответственность наполняла его душу острым волнением, как дебютанта перед выходом на сцену, да что там дебютанта, как космонавта перед выходом в открытый космос! Время остановилось, оно теперь не играло никакой роли, они были наедине, впереди целая вечность - ночь, и никто не может им помешать. Никогда еще в своей жизни Константин Петрович не был так искусен, так ловок и по-мужски щедр и силен.
Костя чувствовал ее напряжение, оно пробивалось слабой дрожью, но он сразу понял, почувствовал, что это дрожь не желания, а страха. Он любил ее - эту взрослую, даже успевшую чуть-чуть состариться, женщину с девчоночьими чертами и короткой стрижкой, с ее миниатюрными ножками, ручками, пальчиками, с ее выпирающими лопатками и ключицами и бездонными в ночной темноте огромными глазищами, в которых можно было, наверное, утонуть. Впрочем, она сама успела ему шепнуть в самом начале, что боится. Он подумал, что ослышался, но, чуть коснувшись ее тела, сразу понял: да, она боится, она зажалась вся, как испуганный ежик, обернувшийся в напряженные иголки. И откуда только что берется, ведь Костя не был искушенным «донжуаном», но любовь и нежность к Оленьке, а про себя он только так называл ее всегда, с тех пор, как увидел ее впервые, помогли, подсказали ему ключик к ее телу. Он знал, что ему не дано права на ошибку, что второго такого шанса у него может не быть, поэтому, сдерживая и осаживая себя, он нежно и осторожно ласкал Ольгу, как самое хрупкое создание на свете.
Он приучал ее к себе, к своим рукам, к чутким и легким пальцам, дотрагиваясь до ее кожи, изучая ее своими прикосновениями, как слепой, который столкнулся с неизвестностью, и теперь осторожность, любопытство, жажда утоления желания, сдерживаемого много месяцев, все это сочилось с кончиков его пальцев, электризуя пространство вокруг них, приятно до дрожи пробирая ее тело. Казалось, он снимал невидимые тонкие паутинки или расколдовывал ее от векового заклятья, так нежно касался он ее кожи сначала кончиками пальцев, а потом горячими губами.
И вскоре он почувствовал, что ее тело стало оживать. Сначала пробудился только запах - тонкий, нежный, он вскоре смешался с запахом его тела и стал сильным и возбуждающим их обоих. Наконец, и тело обмякло, стало двигаться, стараясь подставиться под его руки и губы, и вскоре, побежденные чары спали, природа вернулась в обнаженное женское тело, оно ожило, засочилось и шумно задышало, стало смелым и даже нетерпеливым, раскрываясь, разламываясь, выгибаясь навстречу ему в страстном желании утолить горячечную жажду и неутолимый голод, впервые одолевшие это тело.
А Костя, вовлекаемый в им же самим закрученный водоворот, уже, казалось, не владея собой, на излете, срываясь в бездонное падение, успевал чудом задержаться и остановить яростный взрыв, чтобы снова и снова начинать издалека, приближаясь по крохам к краю пропасти. Он впервые в жизни не просто занимался любовью и утолял жажду-желание, не просто овладевал женщиной, а как великий волшебник сначала пробудил в ней желание, довел его до точки кипения, а теперь смаковал, наслаждаясь покоренным телом мелкими глоточками, вкушая, как самое необыкновенное, сокровенное лакомство, тающее в губах и неумолимо исчезающее вместе с наступающим рассветом.
Они так и не уснули, хотя в какой-то момент им показалось, что обессилены настолько, что не смогут больше сделать ни одного движения. Их мокрые от любви тела так и не разомкнулись, они высохли и вновь налились жизнью, не размыкая рук. Ночь все-таки утекала сквозь неплотные шторы, пропуская вытесняющий ее рассвет, и Ольга, с несвойственной ей многословностью и каким-то горячечным возбуждением шептала ему, будто боясь опоздать и не успеть высказаться.
- Знаешь, а ведь у меня весь опыт-то раз-два и обчелся. Я с детства насмотрелась дома этой самой любви так, что зареклась на всю жизнь. Институт уже почти оканчивала, а все в девственницах ходила, хотя никто и не поверил бы. Что ты! Медицы всегда считались самыми распутными студентками. А потом уже в интернатуре я вдруг влюбилась. Сама не ожидала и не думала даже, что такое возможно. Я случайно за подругой как-то увязалась и попала в компанию спелеологов. Знаешь, это как альпинизм, но только все наоборот - те поднимаются сначала, а потом уже спускаются с побежденных вершин, а эти опускаются в какие-то немыслимые глубины, в пропасти, в страшную темень на сотни метров, уходят от этой самой спасительной дыры на многие километры, а потом, чтобы вернуться, поднимаются наверх.
Рассказать просто невозможно, что это такое. Так вот, он был у них за руководителя. Такой смелый, мужественный, настоящий мужчина. Он и меня обучал всем этим приемам, веревкам, петлям, жюмарам, карабинам и прочим премудростям. Потом я с ним в первую свою пещеру сходила, потом в следующую, и так он меня приворожил, что я о нем и днем, и ночью думала. Они тогда готовились к какой-то суперглубокой пещере, то ли к «Снежной», то ли к «Киевской», ему хотелось побить рекорд глубины.
Он неистовый, страшно невыдержанный, жизнь из него так и била, и всех вокруг он заражал своим неистовством. Для него ничего в жизни, кроме его пещер, будто и не было, он даже мою любовь принял, как само собой разумеющееся, по-моему, даже девственность мою не заметил, взял меня, как трофей, полагающийся ему, как победителю. А я, дурочка, после этого неделю проболела и проплакала, такой шок от всего этого пережила и ничего, кроме боли и страха не почувствовала, а ведь лет мне было, стыдно признаться, к двадцати пяти подходило. Я и потом на близость шла потому, что он требовал этого, я подчинялась, боясь, что он меня прогонит от себя. Ну, думала, что я такая уродка, фригидная или просто недоделанная, а сама каждый раз еще больше зажималась, еще больше боялась, а значит, еще больнее, и так по кругу. Но для него я на все была готова, влюблена была без памяти.
Это уже потом я узнала, что у него жена и двое детей - две маленькие девочки. Она сама, его жена, нашла меня и все мне рассказала. Она-то и попросила оставить его в покое, все равно, дескать, серьезного ничего не выйдет, а девочкам без отца никак нельзя. Вот тогда я на Север и уехала, а себе клятву дала, никогда больше с вами, мужиками, не связываться. Сама не знаю, что на меня сегодня нашло, вдруг так захотелось тебя, что спазмы внизу сдавили, я даже испугалась не на шутку. Чертова природа, видимо, все-таки требует своего. Ты уж меня прости, Костя, если что не так, прости, пожалуйста, и не говори сейчас ничего, только испортишь все, а ведь было так хорошо, как никогда в жизни не было, да и не будет, наверное. - И будто боясь, что он все-таки нарушит молчание, тихонько так прикрыла его губы ладошкой, молчи, мол, не говори ничего.
Утром Константин, стараясь не разбудить разоспавшуюся Олю, собрался, оставил на столе записку и заспешил из дома: у него, к сожалению, не было возможности устроить себе такие же каникулы, на работе была куча дел, которые невозможно было отложить. Но и в этот раз разлука на целый день была им необходима. Это как декомпрессия или высотная акклиматизация - после каждой высоты или глубины нужно прийти в себя, вернее, дать организму восстановиться, и только потом можно продолжать движение вниз или вверх. После такой неожиданной ночи им обоим не мешало отдохнуть и прийти в себя, а заодно и подумать обо всем происшедшем.
Как ни старался Константин Петрович управиться со своими делами быстрее, но вернуться он смог лишь поздно вечером. Он открыл дверь своим ключом, разделся в прихожей и тихонько заглянул в комнату. Ольга Николаевна была в том же самом кресле, так же укутана пледом, вот только на коленях у нее была книжка, которую Константин Петрович специально подсунул ей на глаза, уходя утром на работу. Это была собственно не книга, а переплетенная ксерокопия книги. Она принадлежала известной шведской писательнице Рут Андерсон, которая откровенно делилась в ней своим опытом сексуального удовлетворения мужчин. Кто-то принес на работу дискету, потом ее распечатали и передавали из рук в руки, читая с внутренним холодком. В те годы подобная литература была большой редкостью и еще большим откровением.
Костя с некоторым опасением ожидал реакции Ольги и был очень рад, что реакция откладывается, так как Ольга спала глубоким сном праведницы. Константин поужинал на кухне, очень тихо разложил диван и постелил постель, а потом, затаив дыхание, уже привычно взял Ольгу на руки и перенес ее в постель. Она сонно заворочалась, наверное, проснулась, но не захотела этого показывать, не зная, как ей на все это реагировать. Константин погасил ночник, в темноте разделся и с замирающим сердцем лег к Ольге. Она ждала его, потому что сразу обняла, окутывая теплым, нежным прикосновением, как самой тонкой шалью, прижалась к нему и вдруг тихонько шепнула ему в ухо:
- Я хочу поцеловать тебя.
Константин послушно приблизил губы, но она вдруг нетерпеливо и даже несколько раздраженно остановила его и снова горячо дунула в ухо:
- Нет, я хочу поцеловать тебя там...
Оставшиеся дни были сказочными. Они катались на лыжах - за городком снег лежал еще вовсю, хотя и здесь весна ощущалась, но ей было не под силу растопить сразу такие глубокие сугробы. Лыжню с утра примораживало, и по ней было легко и радостно бежать, скатываться с горок и забегать на пригорки на одном дыхании. Вечером они сходили на симфонический концерт. Атмосфера зала, торжественность и мощь большого оркестра, управляемого седовласым красавцем дирижером, ощущение единства и братства с заполнившими огромный зал людьми - все это придавало необыкновенную праздничность, многократно увеличивало впечатление от прекрасной музыки, где скрипки и виолончели будили лучшие человеческие чувства, одновременно пробуждая грусть о прошедшем и несбывшемся. А ночью они спали вместе, засыпая после долгих и тихих ласк, наивных и даже несколько смешных в своей неопытности, но неизменно заканчивающихся мощным аккордом, возвещавшем о любви и непревзойденном наслаждении.
Каникулы Ольги Николаевны пролетели мгновенно - все хорошее заканчивается именно так, не понятно вообще, было ли оно или только приснилось. Самолет унес ее в серые бескрайние холодные снега, а Константин Петрович остался с таявшим на губах вкусом отлетевшей любви, короткого и нечаянного счастья. Впрочем, он ни о чем не догадывался, ведь опьяненный любовью человек слеп и беспечен, он витает в облаках, он парит в небесах и ему кажется, что счастье бесконечно владеет им.

11
И вот теперь, спустя несколько недель после замечательных каникул, когда он с таким трудом, наконец, смог вырваться в командировку, чтобы увидеть вновь Оленьку, эта дурацкая задержка рейса, продляющаяся каждые два часа. Казалось, терпение ожидания истончилось до толщины лезвия бритвы. Легче ждать годы или месяцы, но ожидание встречи, отложенной на несколько часов, просто невыносимо.
Наконец, под утро, когда измученные пассажиры перестали атаковать такого же изможденного дежурного начальника аэропорта, и, раскидавшись по лавкам, сомлели в душном тяжелом сне, бодрый до металлического звона голос диктора объявил о посадке. В полете все досыпали, разбитые бессонной ночью и бесплодной руганью. Самолет приземлился, начинался рабочий день, но, несмотря на то, что дел в объединении в этот раз было невпроворот, а важность и срочность их ставили многое на кон, Константин Петрович сразу из аэропорта поехал в роддом.
Служебный вход в реанимацию, который ему показал дворник, был незаметным, где-то в глубине заваленного снегом внутреннего двора. Только увидев его, Костя понял, что этот невзрачный, почти незаметный, отдельный вход предназначался для страшного черного дела - через него уносили тех младенцев, которых не смогли вернуть к жизни, и этот скорбный путь не должен был никак пересечься с тем торжественным и праздничным, наполненным цветами, лентами и коробками конфет от счастливых благодарных родителей, отцов, прежде всего, получавших плотно упакованные свертки своих послушных и непослушных, талантливых и бездарных, приносящих радость и слезы, детей.
Суровая и, видимо, всегда недовольная медсестра оглядела Константина Петровича с ног до головы и, поджав губы, ушла позвать Ольгу Николаевну, если та, конечно, сможет отвлечься. Минут через пятнадцать Ольга Николаевна вышла к нему, и Константин даже отпрянул, не узнав в этой маленькой строгой женщине с черными глазами, в которых не осталось ни проблеска былой голубизны, под низко надвинутой зеленой шапочкой. Такой же зеленый халат, бахилы и маска, закрывающая пол-лица, наполнили душу Константина Петровича мистическим страхом - он испугался, что с Оленькой что-то случилось, и эта женщина принесла страшную весть. Но это была она сама, хотя узнать ее было непросто. Ольга Николаевна вопросительно смотрела на него и ждала, а он не знал, как ей сказать, что страшно соскучился, что все это время думал о ней, ласкал ее во сне и просыпался каждое утро с неутолимым желанием, хотя бы увидеть ее. И вот теперь он здесь, но, что сказать?
Ольга вынула из кармана халата ключи от своей квартиры и очень тихо сказала:
- Я рада вас видеть, Константин Петрович. Я сегодня на дежурстве, можете переночевать у меня, утром я сменюсь и, наверное, буду спать весь день, а вечером увидимся. До встречи. - И уже повернувшись, вспомнив, видимо, на лету, попросила вдогонку:
- Если не трудно, покормите, пожалуйста, Парамона, соседка сегодня на работе.
Так и не сказав ни слова, Костя вышел за дверь и только здесь, с облегчением вздохнув морозного воздуха, почувствовал, как сваливается черная тяжесть, подмявшая его своей реанимационной действительностью. Сейчас он пребывал в полной растерянности, некой прострации - последние сутки он только и ждал встречи с Ольгой, но теперь, получив столь нокаутирующий или отрезвляющий удар, не знал, как ему жить дальше. Впрочем, на переживания не оставалось времени, день уже был в разгаре и Константин поспешил в здание объединения, находящее неподалеку. Только поздно вечером, закончив все дела и идя по гулким длинным, но пустым в виду позднего часа коридорам, он вспомнил об утренней встрече, о ключах в кармане, о голодном, как и он, Парамоне.
Он открыл дверь, включил свет и с порога предупредил Парамона, что это он, его заклятый соперник, нарушил покой. Но никакого движения не было слышно, квартира молчала сиротливой беспризорностью. Константин Петрович прошел в комнату и увидел горящие желтые глаза - соперник, настроенный враждебно, выжидал. Не отреагировал он и на приглашение к ужину, а подойти поближе или, не дай бог, взять кота на руки, Константин не посмел. Он сам разогрел чайник, съел пару бутербродов и расстроенный и утомленный прошедшими сутками, моментально заснул, даже не раздеваясь. Среди ночи он проснулся от какого-то ошеломляющего удара, подскочил и увидел огромные горящие глаза, и тут же разглядел в серых сумерках прижавшегося к полу, напружинившегося для следующего броска кота. Кот прыгнул и в панике и страхе Константин Петрович отбил его рукой с такой силой, что из Парамона вырвалось некое еканье, как из лопнувшего резинового пузыря. Кот, не обращая внимания на боль, а она, несомненно, была, вновь прижался к полу и стал подкрадываться ближе. Только сейчас Костя увидел, как горит, светится люминофором циферблат его часов. Так вот в чем дело! Парамон, видимо, принимает этот родственный ему зелено-желтый свет за глаза соплеменника или еще больше того, одной из соплеменниц, общения с которыми он был навсегда лишен волею властно-любящей хозяйки. Костя прикрыл часы, снял их с руки, потом запер Парамона в комнате, а сам перебрался в кухню на маленькую кушеточку.
Растревоженный сон уже не возвращался, его клочья невозможно было собрать, они таяли, оставляя на душе какие-то мутные, будто грязные лужи, воспоминания и ощущения. Костя вспомнил утреннюю встречу. Нет, совсем не так он ее представлял, а может быть, он сам виноват, не надо было ехать к ней на работу. Ну, представь себе, она только что оторвалась от малышей, висящих на тоненькой ниточке между жизнью и смертью, а тут ты со своими розовыми соплями. Ему стало стыдно и неприятно - он не подумал об этом раньше, конечно, ведь он был занят только своими переживаниями и желаниями.
В доме застучали двери, под окном закашлял промороженный двигатель, залаяли собаки, провозглашая, что очередной день начался. Ни чашка кофе, ни дела, которые складывались хотя и трудно, но удачно, не смогли за весь этот день прогнать осадок стыда и неловкости, с которым он проснулся ночью.
Вечер пришел неотвратимо. Закончив скучные дела в объединении и выйдя на полчаса позже звонка, означавшего конец рабочего дня, Константин Петрович купил бордовую розу, бутылку массандровского розового «Муската» и пошел к Ольге Николаевне. Еще издалека он увидел свет у нее на кухне и стал придумывать фразу, с которой он к ней войдет. Дверь открылась, а слова так и не пришли на ум, значит, надо было просто промолчать, сделать вид, что вчерашней встречи не было. Он потянулся было к ней, чтобы поцеловать ее тут же у дверей, но Ольга Николаевна уже успела отступить, и, повернувшись спиной, уходя от него, как от чужого, подсказала:
- Тапочки одевайте, у нас полы всегда холодные.
И вот они снова сидят друг напротив друга, как чужие. Пьют чай, стучат ложками, говорят о чем-то пустом, не глядя друг другу в глаза. Константин в полной растерянности, он не понимает, что же произошло, в чем его вина, что могло случиться за это время после их свидания у него дома? Он вновь пытается переломить настроение, встает, берет ее за руку, как она холодна и равнодушна, ведет в комнату, садится на диван и пытается усадить Ольгу к себе на колени. Сопротивляться не красиво, смешно, наверное, и неловко, она садится, но он чувствует, что она просто ему уступает. Константин пытается обнять ее, поцеловать, но на ярком свету все это выглядит убого и грустно: взрослый человек, пытается сломить ничем не проявляющееся сопротивление молчаливо насупленной женщины. Тогда он дотягивается до выключателя, чтобы снести эту световую преграду, в темноте они вновь сроднятся, она должна будет вспомнить, как было им хорошо вместе, совсем недавно, этого нельзя забыть так быстро. Но Ольга Николаевна резко встает, включает свет, садится на стул напротив и, не глядя на Костю, говорит тихим, как всегда, но очень глухим, а потому беспристрастным и чужим голосом:
- Пустое это, ни к чему. Прости меня Костя, я во всем сама виновата, прости, очень тебя прошу. Понимаешь, я с детства выросла в таком страхе и с такой ненавистью к своему отцу, что боюсь и ненавижу всех мужчин сразу. Я еще пыталась себя как-то переломить, я влюбилась в рыцаря, мужественного героя, а он оказался просто бездушным бабником. Я видела, что ты совсем не такой, видела, чувствовала твое терпение, твое внимание, любовь, наверное. Но я не могу тебе ответить ничем, я боюсь тебя, панически боюсь. Как только наступает темнота, и ты приближаешься, мне кажется, что это мой отец-насильник, и мой детский ужас затапливает меня, я в нем захлебываюсь, он не дает мне опомниться, я хочу только одного - бежать. Я даже Парамона кастрировала, чтобы уничтожить и в нем самца, он такой же несчастный, как и я, поэтому он единственная близкая мне душа.
Ты спросишь, а как же эти несколько ночей у тебя в гостях? Да, это было чудесно, но ты не представляешь, какими усилиями я вырывалась из своего страха, который так прочно сидит у меня в подкорке. Мне бесполезно себя убеждать - это сильнее меня и мой страх умрет только вместе со мною. А еще, после близости с тобой, я стала бояться нового: я, пройдя в этой клятой реанимации через столько детских смертей, поклялась, что никогда не стану матерью, не рискну поставить еще одну жизнь на грань, я страшно боюсь забеременеть и все эти дни, что прошли с нашей встречи, жила в таком ужасе, что боялась поседеть. Видишь, я ненормальная. К сожалению, это не лечится. Нет, не говори ничего, не спорь, просто оставь меня, пожалуйста, я тебя очень прошу...
Подъездная дверь, вырванная из рук жесткой пружиной, хлопнула как пушечный выстрел, как промахнувшийся медвежий капкан, с неутолимой жадностью выпуская Константина из своего нутра. Теперь уже навсегда. Он шел, ложась на ветер, который нес запахи далекой, но все-таки неумолимо приближающейся весны, запахи таявшего снега, проклюнувшихся подснежников на проталинах и набухших почек, запахи, будоражащие кровь, воскрешающие любовь. Слезы от ветра ли, или от горечи потерянной любви закрывали пеленой глаза, впрочем, видеть он никого и ничего не хотел, вот и не видел.
Константин Петрович вернулся в Новосибирск, отчитался по командировке, попросил перевести его на другую тему, не менее интересную и нужную, но не связанную с поездками в северный город, а через некоторое время трезво предложил своей сослуживице, давно с интересом присматривающейся к нему, выйти за него замуж. Она, конечно, была очень удивлена, даже растеряна, не ожидая такого предложения, ей было достаточно и простой связи, но Константин Петрович настоял на оформлении отношений, отрезая от себя все случившееся прошлое, несбывшееся будущее и неопределенное настоящее.
Жизнь вскоре стала меняться с огромной скоростью, а все мы, увлеченные ею в бурный поток, стали меняться со сказочной быстротой, одним прыжком преодолевая огромную пропасть от нашего мягкого и родного «товарищ» до когда-то такого чужого и жесткого «господин». Константин Петрович удачно вписался в поворот, возглавив вскоре свою собственную фирму. Появились совсем другие ориентиры, другие деньги, отношения, женщины...
Далеко, в сказочно чистой, необратимо потерянной жизни остались помыслы, дружба, любовь, лыжные походы в горах, песни у костра под гитару, где-то там еще жив был красногрудый снегирь с черными бусинками глаз и желтым крепким клювом, которым он так щедро и бесхитростно разбросал кровавые ягоды рябины на снегу. Это было самое яркое воспоминание из всей прошлой жизни, незабываемое, наверное, до последнего мига.

Через пять лет дела уже собственной фирмы вновь привели сановно погрузневшего Константина Петровича в тот самый город на Севере. Он недолго сопротивлялся своим мыслям и еще днем позвонил по старому телефону в реанимацию. Ольгу Николаевну пригласили сразу, без вопросов. Она легко узнала его по голосу, обрадовалась, по крайней мере, придала своему голосу именно этот оттенок. Новостей было не много, но все приятные: Ольга Николаевна получила прекрасную новую квартиру, заведовала теперь всем отделением реанимации. Впрочем, подробности все позже и она пригласила Константина Петровича вечером в гости.
Постаревший, но так и не сменивший гнев на милость Парамон вышел в прихожую и с неприязнью посмотрел на Константина Петровича, дескать, надоел ты, парень, тебя в дверь, а ты в окно, ну, чего тебе от нас надобно?
В большой светлой кухне, обставленной, как и вся остальная квартира, новой мебелью, они вновь сидели напротив, пили чай и в этот раз Ольга Николаевна, необычно доброжелательная и даже как-то помягчевшая, взахлеб рассказывала ему о своей жизни. Она съездила на стажировку в Англию, этим летом отдыхала с подругой на греческих островах. Отец, наконец, умер, освободив мать, которая почему-то сделалась к старости страшно набожной, теперь на пенсии не пропускает ни одной службы в церкви, молясь о прощении раба Николая, мучавшего ее всю долгую жизнь. Ольга легко называла Константина на «ты», впервые общалась с ним, будто со старым школьным товарищем.
Уже прощаясь в дверях, Константин не выдержал и спросил ее о личной жизни. Ольга Николаевна улыбнулась, хотя в углах губ что-то мелькнуло и тут же исчезло:
- Все хорошо, Костя. Я смогла себя так приучить к одиночеству, что все мои страсти окончательно уснули, так и не просыпаясь. Я задавила в себе все женское, само начало изжила. Представляешь, у меня даже месячные исчезли, уже года три, как никаких хлопот. Я абсолютно свободна, а значит, счастлива, я просто человек, который просто живет!

Как беззащитны мы, как хрупки и слабы перед злобой и невежеством, перед беспечной халатностью и невнимательностью тех, кто нас породил! Как легко уродуют нас, наши судьбы, как сминают и калечат наши души, походя, не замечая этого, наши родители, не задумываясь, что каждое слово, каждый поступок в детстве определяют нашу жизнь навсегда. Коленопреклоненная мать не выпросит для мужа-изувера прощения у бога, нет ему прощения за лишенную любви и материнства жизнь дочери, на которой и сойдет на нет весь его род.