«Нет». Какое замечательное слово! «Нет» — отрицание. Да, отрицание… В русском языке оно играет замечательную роль. Оно — сосредоточение сущности отрицания и им можно убить любую смысловую категорию. Ха!
Я смеюсь. Мне чертовски весело. Рядом стоит смешная фаянсовая скульптура… Наверное это унитаз. Но мне наплевать. Я лежу здесь на холодном кафеле уже сутки… И нет здесь ни смешного телефона, что так докучал мне своей вездесущностью, нет парадоксальной по своему философски-физическому смыслу, двери… Лишь я, да это тёмно-оранжевое солнце, что мерещится мне последние три минуты…
Наконец-то я могу жить, как и всегда хотел — моментом! И не помню я, как пять секунд назад мой мозг растерзал сущность слова «нет»… И нет, нет, просто нету, не существует всего того что меня может волновать.
Лишь это смешное оранжевое солнце!
***
Ха, ха! Смеюсь в лицо тебе, свет, падающий из щели длиною в нуль! Как-то я обнаружил, что, если сузить всю вселенную человеческого кругозора до размеров одного предмета, то возникает потребность полного изучения предмета, что, в свою очередь, заставляет человека рассматривать каждую сторону предмета в отдельности, а затем сужаться до размеров этой грани. Каждая грань — уже предмет, бесконечный для изучения, и я понял, что «вселенная человека» аннигилирует в предмете… Человек сам аннигилирует… И в этом ошибка субъективного идеализма — человек погибает в себе, замыкается на эго и перестаёт нравственно развиваться.
Теперь вижу, как всё относительно. С такой дозой, что я ввёл в себя, я оставил глупые границы своей философии, уничтожил все свои знания… Стал супермозгом, убил в себе человеческое животное и сделался полубогом. На время.
Теперь вижу весь свой прежний мир маленькой точкой в бесконечности, а эта глупая щель — всего лишь иллюзия, порождённая относительностью. Она лишь «кажется», её видят глаза, потому что устроены, глупые, так!.. Впрочем, зачем?
Я хотел себя убить. Не вышло. Я очнусь, если не умру от обезвоживания. И это будет хуже всего.
***
Алхимик. Да, увидел себя свысока мой полубог! Алхимия! Весело!
Вот, когда человек хотел намотать на свой тощий, тоненький умишко всю вселенную, пронзить космос спицей своего разума, растоптать своей ножкой мифического врага, что увидел в страшной, неизвестной болезни, вот когда прошлое каменного века вернулось к нам… Н-да, теперь я вижу, что мы ненамного продвинулись в развитии, хоть и укротили атом, и греемся паром, вместо дров… И едим пилюли вместо сырой оленины или человечины.
А, между прочим, мы исчерпали пределы одноформационного идеализма. Надо идти дальше, человек! А ты… Ты… А ты уступил свою корону владыки вселенной ящерицам из соседней галактики. Ты надругался над матерью-планетой, спалил её детородное чрево, разбил в дребезги солнце, и поставил выше всего своё брюхо!
***
Я всю свою жизнь посвятил продвижению идеи. Основной идеи Алхимии. Убил во имя её своё счастье, в щепки разнёс ею множество жизней своих соратников, да и просто людей, как-нибудь с ней связанных, я затратил на её реализацию столько сил, что сам стал комком мышц и нервов. Нервов из закаленного Fe… «Фе»… «ФЕ… ррум», смешно! А ведь алхимики, те, чьими умами руководили мечты о золоте и бессмертии, а не об ответах на все вопросы на свете, считали железо идеалистической сущностью...
***
Сущность, первоидея Алхимии. Одним из её порождений была мысль о том, что человечеству надобно направить все свои силы на прогресс науки, для достижения единственной цели нашей колонии макробактерий… Под «колонией макробактерий» я понимаю совокупность всех человейников нашего шарика. Иначе — человечество…
Ха! Я теперь вижу, что был утопистом, считая что найдутся единомышленники, верные мне и Алхимии до конца. Всё. «…Нет, нет…». Я был утопистом, думая, что человечество хочет бессмертия. Оно, оказывается, хочет всего лишь процветания брюха. Зачем?
***
Алхимия дала мне ответ. Но слишком поздно. Всё. Я — один. Я один алхимик на всём белом свете, я один вижу реальность, я один создал идеальную науку, нашёл ответы… Но что я получил? Одиночество и тьму. Тьму одиночества и одиночество тьмы…
***
И лёд, лёд… Лёд фарфорового унитаза под оранжевым солнцем туалета…
***
Один из Алхимиков, Э., как мы его называли, как то сказал: «Я считаю, что всё то, что можно написать — написано, всё что можно создать — создано, всё что можно увидеть — изучено…». Одним словом, он сказал, что все дороги пройдены, все горизонты известны, и все звёзды собраны. И я был свидетелем смерти его… Он остановился. Он никуда не шёл.
Но он был прав. И, не смотря на это, не оставил Алхимии, и шёл к своей идее.
***
Ночами, она заменяла мне женщин, днём заменяла общество, — я стал наркоманом. Но моё положение не плачевно! Нет, оно стало плачевным только месяц назад, когда…
…
Вдруг стремительная мысль, словно очередная истина алхимии (я-то знал, что это всего лишь надежда, за которую глупо уцепилось животное; животное хотело жить, оно не хотело погибать рядом с белым унитазом — уж так глупо устроен человек, и одно из лучших подтверждений абсурда нашей породы — надежда) пронеслась в голове.
Встаю. Рефлексы, годами выработанные в этой квартирке растянули тоненькую щелку до размеров светлого прямоугольника. Голова раскалывается — мозг истощён, тело ноет от суточного лежания на щербатом, холодном кафеле. Я вышел из квартиры на площадку. Глаза застилал туман, ноги подламывались. Сознание отключилось — одно лишь животное руководит ветхим организмом, оно хочет жить, оно надеется.
…
Вот вышел на террасу. Ха! Душа и разум рывком внеслись в опустевшую голову.
Тёплый ветерок проходил сквозь голову, выдувая остатки химической дряни. Я вдохнул его. Весело: он пах падалью. Да, глобальная катастрофа произошла: я чувствовал запахи смерти, внизу, под домом валялись трупы, рядом со мной лежала чья-то оторванная рука, и, изогнувшись, словно взбешённый уж, на перилах балкона висела моя соседка.
Надежда, запищав, сморщившись в корчах куда-то убежала, оставив голову ясной и я почувствовал голод. Я взял руку, лежащую подле меня и начал грызть. Мясо было мягким и отдавало, слегка, кислятиной.
Нет, я никогда не был извращенцем или шизофреником. Просто, я жил так уже месяц, а вся еда в районе исчезла. Она была съедена. Не знаю, кем, да и мне наплевать: я уже не брезглив.
— Зачем ты ешь мою руку? Ты, несчастный алкаш, д…б, оставь её в покое!
— Людмила Сергеевна, вам зачем? Вы уже день, как мертвы!
— Да?
— Да!
Я живо представил, как эта рафинированная интеллигентка своим, слегка картавым на «р», выговором будет ругать меня, вися на в такой позе на перилах… Весело!
Да, теперь она смогла бы материться. Эпидемия, что захлестнула мир и уничтожила его, в два дня развязала, ей язык. Месяц назад, я встретил её на площадке, матерящуюся самыми последними словами, с голым бюстом. Я ходил в магазин за пельменями и хлебом. Думал тогда, что зараза не дошла до нашего города.
Мне было смешно. Я подавился кусочком. Встал и побрёл на крышу, по пути положив в карман сигареты и недоеденную кисть.
***
Всё, что было у человечества, не смогло справиться с этой гибельной болезнью. Лишь я, от природы злой, жестокий и развратный не поддался ей. Я один, в районе, скорее всего, во всём мире, остался выжившим.
На крыше я провёл остатки дня. Плотно поужинал (там оказались ещё два трупа). В который раз удивился: вирус поражал нервную и гуморальную систему человека. Люди рвали друг друга руками на куски, а куски легко отрывались(Фу!), размягчённые неведомым химическим составом. Впрочем я об этом редко думал: это было страшно и противно.
***
Художник обыденности. Я всегда считал жизнь чередой неудач, зарослями осоки, которая сечёт нам кожу, делая её грубой и уродуя нас. Младенец — вот совершенство. Не зря старики часто возвращаются к состоянию несмышленого ребёнка: забавный парадокс, злобный смех природы. В своих работах (а я, ко всему прочему, занимался ещё и артингом на сайте алхимиков), я всегда показывал смерть и машины. Вот то, что я видел, глядя на окружающие меня предметы. Смерть и машины. Безжизненность машин и механическую смерть. Это было отражением существующего общества. Теперь не было общества, но осталось отражение, воплотившись в реальности.
***
Во сне я снова сидел возле моего Smoky (так зовут мой компьютер), передо мной снова был восьмой макс… Но я делал не шестерни, не спирали пружин я рисовал, не крепления мостов, не паутины тросов, не щупальца гидравлики сплетались в клубки на моём экране.
Солнце было на нём. Солнце из незаконченного мультфильма вставало над руинами цивилизации. Растаяв, превратившись в мутную ржавую воду по кирпичным стенам стекали аллегорические путы Смерти. На стальных прутьях клетей людемашинных фабрик завмвлся плющ. Кузнец город, вынув из себя проклятые ржавые трубы, выпрямился во весь свой рост, зазеленел парками и аллеями. Из монотонной желтоватой плоскости цвета воспрянула трава, дома из высоких, серых прямоугольников, встали хрустальными каплями над изумрудными лесистыми равнинами новые, полные разумной жизни высокие и чистые человейники, населённые ненасытными умами, молодыми сердцами. Из скелетов прошлого — бывших бандитов, военных, клерков, сантехников, депутатов, менеджеров, пьяниц, деловых молодчиков в серых костюмчиках, восстали души, скинув с себя никелированный покров железных шестерён. На новой планете не было больше дымных заводов, шахт, пьющих кровь земли и нефтяных башен. Не было больше и каких-то глупых границ, никто не знал, что это такое и почему их нужно охранять.
Над всем этим сияло молодое солнце, отражаясь в кожухах электрических роботов и стеклянных куполах городов. Лишь одно напоминало угрозу прошлого: сила атома, заключённая в бетонные коробки электростанций и призмы космодромов. Но она была не опасна.
Я (вернее, мой герой), радуясь живым желтовато-белым лучам сидел на холме… Странно, я, как и несколько лет назад, мог погрузиться в то, что видел на экране.
…
Ветер. Пронизывающий до костей ветер разбудил меня. Была ночь и я сел на краю крыши, свесив ноги. Мне не было страшно: было холодно и досадно. Досада моя была на то, что я не выдержал испытаний, посланных мне богом (я снова обнаружил, что верую в бога!), и не закончил того мультфильма, что снился мне теперь. Я оказался слаб, чтобы выдержать испытание первым разочарованием. «Разочарование» — это я так его называл, на самом деле это была только иллюзия разочарования. На самом деле я тогда был во всём виноват: я, не она, я не сумел сохранить прелесть первой любви. Да, конечно, первая любовь — позор для любого человека, в особенности для меня, я был глупым, эгоистичным и замкнутым человечком, когда мы находились в разлуке, и мялся и мямлил, когда стоял рядом. Но чорт! Нет, я должен был тогда знать уже, что такое эта ненужная и непрактичная «первая любовь». Это — одно из самых чистых человеческих воспоминаний… Это — даже особая категория в Алхимии…
Но одним из самых ужасных во всей этой истории было то, что я дезориентировался в себе. На всю жизнь. И больше не видел ничего кроме глупой теории Алхимии…
Но теперь…
***
Ветер. Чувствую с ним родство: он всегда был моим братом. Он был мне ближе, чем брат, я сам был ветром. Но ветром не степным, не лесным ветерком, не морским ураганом, а низким, быстрым, холодным и зловонным потоком, что стелется по дну ущелья, всегда в одном направлении, не в силах перемахнуть через каменные стены.
Сейчас я сижу на краю крыши и вижу: смерть, разрушение, гибель. Я вижу труп. Ужас охватывает меня: ужас перед самим собой, что хотел убить себя, ужас перед одиночеством и мраком… Я вспомнил тех двух бедняг, что лежали на крыше, вцепившись друг в друга; я обернулся. Они и сейчас так лежат: но я стянул с них порты и срезал ягодицы, чтобы насытиться. Меня вырвало. Вдруг разум протрезвел. И ужас пропал. Я отчётливо увидел, что был прав.
Я встал: всё окружающее — невозможность. Просто нельзя взять и убить. Человека не убить. Надо в это верить. Теперь между врагом — надеждой, и моей Алхимией затеплилась дружба. Надежда нужна, чтобы стоять. Она даст мне сил… По крайней мере на то, чтобы протянуть до… До не важно чего. Просто выстоять.
— Можно!!? — решительно произнёс сзади незнакомый женский голос, стараясь, видимо, более утвердить себя, чем спросить меня.
— Пожалуйста, проходите… Вы ещё спрашиваете, — честно говоря, я не очень удивился, теперь, когда у меня появилась тяга к жизни...
— Мало ли… На севере есть выжившие… Нам нечего есть, — тут я получше вгляделся в предрассветный мрак позади себя: передо мной была девушка. Выжившая. Изрядно похудевшая. Наверное, хотела погреться на рубероиде. Увидела меня и хотела криком прогнать галлюцинацию. В сумерках её лицо казалось очень худым.
— Вы голодны, — тут я сообразил: негоже ей предлагать ягодицы полусгнивших трупов. Да и мне пора перестать, пока не деградировал совсем, — пойдёмте, поищем еды… По-моему, через квартал есть военный продовольственный склад.
***
***
Над городом медленно занималась заря нового солнца.