«Кончали женщины с собою,
Увидев мой туманный взгляд».
(какое-то танго)
И солнце разбивается о черные бронированные стекла черного пятисотого «Мерседеса», который разбиться по определению не может никогда, и о темные (видимо, тоже бронированные) стекла очков Гая Ибсена. Вы, конечно, слышали это имя – человек, который на маленьком паруснике «Непотопляемый» трижды объехал земной шар.
Однажды в Африке на него напало целое племя туземцев – все они с позором бежали, а Гай Ибсен получил только небольшой шрам, тот, что я видела на его руке. Начинается от сгиба локтя и заканчивается на предплечье, немного изогнутый, как инструмент, его нанесший. Ужасный инструмент – кривая сабля, фактически отточенный кус железа, грубый и тяжелый. Гай Ибсен возит его с собой.
В своем новом рискованном путешествии – на «Мерседесе» в южную провинцию России, которая, фактически, и Россией-то уже не является, он тоже имел при себе этот жуткий предмет, на который я не могла смотреть без содрогания. Вообще в рюкзаке Гая Ибсена чего только нет – там и ноутбук, и бутыль с водой (привычка, сохранившаяся еще со времен блуждания по Сахаре), и компас (однажды его обладатель заплутал в тайге) и, конечно, «Робинзон Крузо». Эту книгу владелец рюкзака любит настолько сильно, что читает ее почти непрерывно. В синей обложке, на языке оригинала (Ибсен ко всему еще и полиглот). Зачем он таскает на себе все эти предметы? Вероятно, руководствуется латинской пословицей, а может, рисуется своей нечеловеческой силой (и не только физической, кстати). Даже странно, что он, зная многие свои достоинства, совсем не замечает своей красоты, которую портит (или дополняет?) только вот этот шрам на руке…
И совсем не напрасно мама говорила мне, когда я еще по глупости колебалась, выходить ли за Ибсена замуж: «Посмотри на себя в зеркало, Аривик!». Да, именно так она и говорила мне. Принцы на дороге не валяются, и на моей дороге – уж точно. «Аривик» (в каком-то колене среди наших предков затесался армянин) означает «солнышко» и, в общем, название вполне оправдано: я рыжая и вся в веснушках. На этом мое сходство с именем и заканчивается. Нос кривой, глаз косой, и 90-60-90, как и метр-восемьдесят – это не про меня. У меня все поскромнее, пожиже (вот тут бы смайлик инетренетский поставить, да законы жанра не велят).
Зачем же он приехал за мной на черном мерсе совсем один, в наш – правда, очень спокойный регион, но находящийся рядом с другим, совсем не спокойным? Не знаю, наверное, это и называется – любовь.
Я видела вечернее солнце искрящейся радугой сквозь свою рыжую прядь, когда стояла на крыльце со спортивными сумками в обеих в руках (в них больше влезало), а мой Гай Ибсен – нет, не в черном смокинге, ведь все-таки не совсем Джеймс Бонд, а в простом скандинавском свитере – хлопнул дверцей машины, выходя ко мне и улыбаясь своей совершенно голливудской, ослепительной улыбкой. Во дворе замерли от восхищения кустики акаций, и мне пришло в голову, что больше мне в жизни нечего желать. Пришло и тут же ушло – спортивная сумка никак не хотела влезать в багажник.
Мы разговаривали в дороге на ломаном английском – у меня он был ломанным, потому как другого не было, а у Ибсена он прикидывался простым таким парнем просто из вежливости – ну, и чтоб мне было понятнее. Мы познакомились пару лет назад в глобальной сети Интернет.
Вот так виртуальность и становится реальностью, думалось мне, когда я глядела вперед на ночную дорогу. Скорость 180 км в час в комфортабельной машине была почти незаметна – уж и не знаю, минус это или плюс. Как и всякий русский, Аривик, друзья мои, без ума от быстрой езды. Правда, в салоне играла музыка, и тут ощущение, что мне ничего в жизни больше не надо, стало частью меня, вот только…
-Faster, faster! – крикнула я своему возлюбленному. Он нажал на газ, и тут я краем глаза заметила, что впереди и слева от дороги в свете фары что-то сверкнуло, Гай, вывернув руль, направил машину прямо туда, раздался резкий хлопок, и перед нами вдруг выросло дерево. Оно разрослось до такой степени, что все остальное исчезло, а из глаз моих посыпались не искры, а огромные полярные звезды.
________________________________
«Наконец-то». Я сидела у камина, который когда-то снился мне во сне, с ногами в тех самых тапочках, которые я видела в том же сне стоящими у камина.
В углу приковывал взгляд огромный желтый зонт, доставлявший мне несказанное эстетическое наслаждение еще при жизни, когда я его видела на базаре, но приобрести так и не смогла – не позволили финансы. Зонт был раскрыт, словно кто-то вошел в комнату с дождя. А может, это был солнечный зонт?
Я засмеялась от восторга, взглянув на пламя, и тут краем глаза слева от себя заметила Ангела. Я плохо видела его – он был таким светлым.
- Добро пожаловать, - сказал он ту самую фразу, которую я ожидала и жаждала услышать.
- Почему я здесь? – спросила я скорее для того, чтоб выразить интонацией мой восторг, чем чтобы выяснить причину.
- На вас напали. Гай отбился и убежал, - кажется, Ангел говорил не губами, а сердцем: его слова звенели не только в воздухе. – Тебя везут сейчас в сторону границы,- он улыбался.
- Но я же здесь? – радостно удивилась я.
- Это ты БЫЛА здесь, - поднимаясь, сказал Ангел.
Потолок был восхитительно белый, это я тоже заметила. Не просто – белый. Восхитительно белый.
- Ну, подумай, Аривик, что ты видела в жизни? Должна же ты хоть раз через что-то пройти. Аривик.
-……..Сбежал.
Я услышала это через черную перегородку тьмы, в которой, приглядевшись, заметила кое-какие словно бы звезды, но почему-то они были внизу, у моих ног… Я попыталась, помня еще о свободе камина, двинуться в строну голоса, но тьма – как странно! – мешала… Да это же стенка, - поняла я, вдруг ощутив кожей ее холод.
- Девчонка оклемается.
До меня вдруг дошло, что они говорят не по-русски и не по-английски. Говорят, у людей, переживших клиническую смерть, открываются сверхъестественные способности.
- Все, выкуп накрылся. За нее вряд ли много дадут, хотя можно попробовать… Ариф нас прибьет, - резюмировал другой голос, в интонациях которого проскальзывали высокие нотки, которых в самом звуке голоса не было. Его обладатель казался моложе, чем его собеседник.
- А мы покажем Арифу девчонку, и он про все забудет.
- Точно, - развеселился второй. – Я сам чуть про все не забыл.
Похоже, их было двое. По стенке вдруг что-то застучало, забарабанило легонько…
- Ох, дождь! – сказал первый – кажется, главенствующий. – Поехали.
Хлоп, хлоп – это дверцы кабины водителя. И только тут я почувствовала, что рот у меня заклеен, а, шевельнув рукою, я поняла, что связана по рукам и ногам.
________________________________
Смысл услышанного мной разговора дошел до меня не сразу. Я плакала беззвучно и зажмуривала глаза, чтобы не видеть ребристую стенку грузовичка, начинавшую в лучах рассвета приобретать зеленый (мой любимый!) оттенок. Даже темно-зеленый – совсем как тот мой сон, который, уже ясно, не сбудется никогда. А может, вот так он и сбылся? Может, вот это самое он и означал, мой блаженный темно-зеленый сон, в котором не было почти никакого сюжета? Ангел, Ангел, хоть письмо от тебя, хоть весточку!
Гай Ибсен – могучий и неуязвимый мужчина, ему никто не страшен, ни вооруженный, ни безоружный, но неужели он оказался недостаточно силен, чтобы взять и меня с собой? Может, он что-нибудь придумает. «Да нет, он все уже придумал», - вдруг подал голос здравый смысл. «Ему захотелось приключений. Он приехал в пограничную с фронтом республику один на черном мерсе и втянул в свои грязные делишки хрупкую рыжую девушку, которая и так бледная, словно от малокровия - дыхни на нее… Почти тень – тенью больше на пути Гая Ибсена, тенью меньше»… Я скрипнула зубами и заплакала с новой силой, но уже слезами бессилия перед непоправимой несправедливостью. Я могла бы сказать, как некие дети, что никогда не видела моря – но я видела море, увы, фактически каждый день перед своим носом, почти 24 часа в сутки, пока Гай Ибсен, мой – похоже, самый настоящий, потому что последний… И теперь он, сильный, свободен, а я должна умереть в жестоких мучениях.
Нет, мне даже не было страшно, а только очень тоскливо и дико, несказанно одиноко, и не было никого, никого вокруг и в целом мире, кто мог бы… Я стала молиться.
Пока я молилась, со мною произошли удивительные вещи. Суставы, затекшие в неудобном положении, перестали болеть, и душа тоже. Утро все разгоралось сквозь щели в кузове (я лежала на полу и утро было слева от меня) и я стала засыпать. «Нельзя, нельзя спать!» - говорил здравый смысл (или то, что выдавало себя за него). – «Молись, молись и не упусти момент, когда можно будет действовать!», но сердце тем временем закрывало свои большие темные армянские глаза… Мне снилось когда-то, что точно такие в стене моего родного города… «нельзя, нельзя спать, надо молиться!» - «Да, да… Конечно…». И я старалась, как могла, но вскоре поймала себя на том, что говорю что-то вроде
Свесил ноги серый гремлин,
Сев на риф над морем сна.
Дескать, видел гремлин землю –
Жми на весла, жди письма.
Наяву его я знаю –
Он как Эрик Рыжий рыж.
В майских блестках, как Даная
(Молвил гремлин: что не спишь?).
Он верстает за стеною
Лист рекламы, три листа
Текста пестрого, со мною
Речь всегда его проста.
Почему мне снишься серым,
Брат мой, гремлин? – Потому,
Что поблек я, видно, первым –
Кто-то слишком рад письму.
__________________________
Сказка об идеальном фотографе
И солнце влетает в комнату с разбега сквозь зеленые занавеси, как в бассейн, и комната становится зеленой, тогда я встаю и начинаю одеваться: натягиваю клетчатое платье. Мне 14 лет, и я уже устроилась на работу – наборщицей в издательский дом «Золотая Сафена».
Эрик верстает «Вечернюю Махачкалу». «Двое рыжих на одной фирме – не слишком ли много?» - пошутил однажды мой шеф, учредитель «Сафены». Эрик не засмеялся. Я, кстати, не помню его настоящего имени, только прозвище, данное в честь рыжего первооткрывателя Америки, и еще одно, менее популярное – после того, как он нечаянно (!) уронил в принтер половину коробка скрепок, я прозвала его гремлином. Скребки оставляли на бумаге совершенно немыслимые узоры… К счастью, убытков никто не понес и повредил этой оплошностью «гремлин» только себе.
Другие после этого случая называли его совершенно другими эпитетами. Он был плохим, просто отвратительным верстальщиком. И вообще почти по всем пунктам его можно назвать полной противоположностью Гаю Ибсену (про которого я тогда только смутно слышала по ТВ). Эрик был худосочным, тощим неудачником, ничего кроме компа в жизни не видевшим и ничего тяжелее мыши сроду не передвигавшим. Но у него на подбородке была ямочка – возможно, поэтому женщины его и любили. Он был лет на 6 старше меня и теперь я думаю, что, видимо, это было достаточно лестно – когда он подарил мне выпиленное из пенопласта сердечко. Тогда я не имела жизненного опыта и не ведала, лестно это или нет. Сердечко я при Эрике же и с его улыбчивого одобрения повесила на колючую ветку шиповника. Жест кажется символическим, но у нас с Эриком есть одна общая черта – мы никогда и никому не способны причинять боль, да и желания такого у нас не возникает. Я, например, до последнего времени крайне редко к кому-либо питала ненависть – последними в этой грустной цепочке, скажу, забегая вперед, стали мои похитители (что было, как и все остальные случаи черной неприязни, моей ошибкой, в которой раскаиваюсь!) - но и тем не причинила ни малейшего вреда или боли. Происходил такой характер не от каких-то убеждений, а, как я сейчас понимаю, скорее всего, от недостатка жизненной силы, которой у того же Гая Ибсена было в избытке. При отсутствии на первых стадиях моей жизни также и особой способности к любви, мое утверждение не вызывает у меня почти никаких сомнений.
Я отличалась медленным эмоциональным развитием и не умела влюбляться. Но к Эрику у меня было очень хорошее чувство. Возможно даже, он мне нравился….
А вот шефу моему, повторюсь, Эрик не нравился однозначно. Ему вообще, надо сказать, мало кто нравился, и народ менялся в холдинге с перчаточной скоростью. Особенно почему-то это касалось фотографов. За пять первых месяцев моей работы в «Сафене» из нее последовательно были уволены семь фотокорров, всегда по одной и той же причине: «Много борзеет и плохо фотографирует». И вот, когда за порог выкинули восьмого, их поток вдруг обмелел. Тогда и послали оказавшегося под рукой, на две трети уволенного Эрика с цифровиком на мероприятие. И тут началось.
Я не упоминала – у Эрика была странная черта, он любил приврать. Он рассказывал о том, как видел, что молнии в небе выписали восьмерку, что судья на футбольном матче минут на пять встал на голову и контролировал игру в таком положении, что модель, когда все репортеры отвернулись, показал жюри язык… Все знают, что такого никогда не происходит, и Эрика если и слушали, то только самые сердобольные сотрудники «Сафены» из кристально-чистой вежливости. Каков же был мой шок, когда вернувшийся с саммита Эрик летел по коридору и с диким криком «А что я говорил!» - размахивал фотоснимком, на котором высокопоставленное лицо скорчило немыслимую рожу!
И пошло-поехало. Что не снимок – то шок. У Эрика был странный талант – необычайные события происходили только тогда, когда он был рядом (но, опять-таки оговорюсь, при моем рыжем друге никогда не случалось ничего, несущего хоть сколько-нибудь разрушительные последствия – ведь он был гений, а гении рождены созидать). В годы моей юности в «Сафене» ходила байка о том, как эквелибристка взлетела в воздух как раз в тот момент, когда Эрик зазевался и отвернулся в другую сторону. И что вы думаете? Она висела в воздухе до тех пор, пока Эрик не соизволил повернуться к ней и сделать снимок. Я, правда, не очень верила…
Но однажды и я заявилась в мастерскую моего друга и с порога перешла к делу: «Эрик, у тебя когда-нибудь вообще бывают неудачи?» Мой друг молча поглядел на меня и достал с пыльной полки непыльную черную папку. Пока он искал в ней что-то, я подошла. Голая лампочка, висящая на длинном проводе, оказалась за моей спиной, и мне пришлось посторониться, чтоб не отбрасывать тень.
- Вот, - сказал Эрик.
Среди невероятнейших фотоснимков за отсвечивающим целлофаном я увидела «Черный квадрат» Малевича, но только с несколькими светящимися точками.
- Я фотографировал его, наверное, сто пятьдесят раз! – взволновано говорил мой друг. – Такая возможность не предоставлялась до меня никому, и я не мог ее упустить. Я менял пленки. Менял фотоаппараты. Менял освещение. В конце концов, просил его сменить одежду, даже накраситься, - Эрик хлопнул тыльной стороной ладони по черному квадрату тем жестом, каким опускают руки.
- Гениально, - выдохнула я, глядя на квадрат и почти не вникая в слова фотографа.
Эрик засмеялся.
- Не смейся! – горячилась я. – Ты не понимаешь!
- Это ты в фотоживописи ничего не понимаешь, - сказал Эрик, но уже по тому, что он всерьез начал возражать мне, я поняла, что он дрогнул.
Я взяла эти неудавшиеся портреты и отправила на фотоконкурс, предварительно сделав только коротенькую подпись к ним:
«Звездопад».
Эрик получил приз. Он долго не хотел брать денег.
- Бери, - говорила я. – Ведь всегда только так и бывает, думаешь создать одно, а получается совсем другое! Просто у тебя получилось гораздо лучше, чем ты задумал.
- Это не звездопад, - сказал фотограф. – Это брак.
- Бери, не сомневайся! – мягко настаивала я. В общем, в итоге жадность победила, и деньги Эрик взял. Потом он получал еще какие-то премии и чуть ли не Нобелевскую, но в «Сафене» тогда, конечно же, он уже не работал.
____________________________
- Вылезай, - сказал кто-то, открыв кузов. Была опять ночь и лица я не видела.
Подкрепляя свои слова действием, человек подошел ко мне, слепя фонарем, и в считанные секунды перерезал все веревки, а также то нечто, что стягивало мне рот. Меня выволокли из грузовика, и на минуту я почувствовала дивный запах весенней свежести, какой бывает около водоема. Я увидела желтые окна.
- Куда ты меня тащишь? – спросила я хриплым от слез голосом. А меня уже впихнули в какую-то прихожую, открыв передо мной похожую на плитку шоколада железную дверь одноэтажного здания.
- Сиди тут, - бросил мне провожатый. Я подняла на него глаза. Огромный рост, усы… Я кинулась к двери.
Сиди тут! – повторил он. Ему совсем ничего не стоило поймать меня, только руку протянуть. Он закрыл дверь на ключ, и в этот момент открылась другая, мной сразу не замеченная. Тому, кто оттуда выглянул, как нельзя лучше подходил юный голос, слышанный мной из кузова. А усатый громила, видимо, был вторым собеседником.
- Ненавижу вас всех! – крикнула я, вскакивая с места, и получила затрещину, от которой влетела прямо в открытую дверь и в яркий электрический свет, мимо моего посторонившегося провожатого. Волосы закрыли мне лицо, я резко откинула их со лба, намереваясь дорого продать свою жизнь и перед смертью сказать людям, которых я ненавидела в данный момент как никого никогда ни до, ни после, абсолютно все, что я о них думаю, и вдруг я поняла, что снова умираю.
Второй или третий раз за считанные часы, да как еще. Почему я решила, что умираю, ведь я не чувствовала боли? Небо раскололось – там, кажется, у дома не было крыши, а сразу небо, и с него что-то полилось, что-то золотое, как огни большого города за окном вагона, так что я ничего вокруг уже не видела и абсолютно про все забыла. Я упомянула здесь про огни, потому что на тот момент я никогда еще не видела ни тропических, ни полярных звезд, кроме одной-единственной, которая, кончено, тоже там присутствовала, увеличенная в тысячу крат, мерцающая прямо над головою человека, сидящего в кожаном кресле за массивным серо-коричневым столом.
Этот-то человек и был сверхчеловечески, бесподобно прекрасен, так, что у меня останавливалось сердце.
…Между нами была комната длиной метров пять, в одном конце которой находилась я, в другом - стол и раскрытый металлически-серый ноутбук, за которым сидел хозяин помещения. В пятнистой военной форме, в золоченых наручных часах, поблескивая перстнем с черной вязью, он долгое время смотрел в упор на меня и не произносил ни слова. Потом военный медленно начал вставать.
За его спиной, чуть выше человеческого роста, а потому в слегка наклонном положении висело круглое зеркало в пластмассовой раме с розой, и в нем я случайно увидела смуглое не то татарское, не то казахское лицо моего юного провожатого, в один миг ставшее посмертно-белым. Человек за столом тоже изменился в лице. По-прежнему не говоря ни слова, сначала он побледнел, потом позеленел. А потом ударил по столу рукой так, что зазвенел и покатился по полу несостоявшийся перептуум мобиле – шарики и палочки для расслабления нервов, зазвенела сто лет нечищенная, коричневая высокая кружка и ноутбук угрожающе сдвинулся к краю стола.
- Увези откуда привез, - прошипел застывшим от гнева голосом, одновременно прожигая взглядом стоящего в дверях смертельно-белого татарина, Ариф.
Я опять сидела в кузове автомобиля, но на этот раз я могла обхватить колени руками – меня не связали. Кажется, была ночь – я не знаю. Звезды все падали и падали. «Ариф», - думала я. – «Ари-иф…». И больше ничего не думала. И было хорошо настолько, что хотелось думать только так всегда.
___________________________
И на Севере, где на свободе бродит Серебряное копытце и все вокруг усыпано его самоцветами, и алмазное северное сияние пишет в небе «Ариф, Ариф» - и на Севере тоже бывает август. Пора звездопада. Я построю себе дом изо льда, прозрачного, как зеркало, и твердого, как камень.
В тропиках, где молнии режут небо и в бурю, и в тихую погоду, а с ветвей вместо листьев свисают темно-зеленые флаги, я построю себе дом на берегу звездного океана. Накоплю денег и построю.
Когда до меня дошло, что происходит, я билась об стенки кузова, рыдала и кричала, чтоб меня везли обратно. Меня опять связали и заклеили рот (видимо, чтоб мое поведение не привлекало излишнего внимания редких встречных машин с мигалками). Мне говорили что-то, но я уже абсолютно ничего не понимала. Слова «откуда привез» были исполнены тютелька в тютельку – я узнала то дерево, благодаря которому оказалась в комнате с камином. Оттуда домой я добралась на попутных авто – благо, далеко отъехать мы с Ибсеном не успели.
__________________________
Невольно думаешь о том, как же должна выглядеть душа столь неотразимого существа, ведь говорят, что красота идет изнутри. Я вижу душу Арифа так же ясно, как и лицо. Каждый человек – сосуд, предназначенный для добра или зла. Ариф – сосуд странный, он почти прозрачен и похож на довольно широкую вазу, внутри которой – впрочем, скорее сверху – словно парит еще один, узкий, иронически длинный, неизвестно к чему крепящийся… Что бы это значило?
Вернувшись домой, я никак не могла забыть Арифа. Его прекрасный образ проступал сквозь любые детали моей жизни, с какой стороны ни посмотри. Я попыталась передать его на этих страницах, но ничего не вышло. Что-то вроде испорченных снимков Эрика – может, хоть на что-то мой рассказ сгодится, как сгодился его «Звездопад», из неудачи став одной из самых больших удач.
Я закупала товар (турецкие дубленки) и ездила с ним в Грозный (кстати, я так и не знаю, где же находится то помещение со светящимися окнами, где я пережила вторую клиническую смерть). Но я никогда не была в тропиках – а кто знает, возможно, увиденные мною огромные звезды, сыпавшиеся отовсюду, как-то связаны с климатом… Еще я собираюсь в Казахстан – один из моих провожатых был узкоглаз... Возможно, Ариф там ждет меня,
Горит камин и тапочки готовы,
И покажи, пожалуйста, мне снова:
Сосуд парит в сосуде – то душа…
А вот – моя: в сосуде – не дыша –
Как голубь… Сходства дивного такого…
Я даже уверена, что он меня ждет, хотя, скажем, по разным причинам не предпринимает никаких действий. Однажды мне снился необычный сон – словно я снова вижу его, но сначала не вижу его лица: он плачет, закрываясь руками. Потом он поднимает глаза на меня – о, дивная, дивная красота!.. – и говорит: «Аривик, они думали, что, когда я увижу тебя, то забуду все. Но я все вспомнил, когда увидел тебя. Аривик». Кстати, вскоре после возвращения домой в одной из газет я прочла о том, что Гай Ибсен женился у себя в Дании – как вы помните, он довольно известная личность и о его частной жизни сообщают в периодической печати.
Солнце сияет на пластиковом чехле моего сотового телефона. Я обзваниваю всех своих знакомых, беру у них номера и снова звоню, но на этот раз уже незнакомым. Клубок раскручивается. Я ищу Эрика. Я непременно найду его и узнаю, где он видел того человека, чье фото не удалось сделать даже со сто пятидесятого раза. И это будет, как говорили браться Стругацкие, уже совсем другая история….