1.
Глоток морозного воздуха, словно глоток свободы завтрашнего дня. Дня, сулящего иную жизнь, новую и прекрасную. Жизнь, где он будет счастлив. Клуб сигаретного дыма чуть не долетел до форточки и мягко осел на подоконник, прихватив с собой пару заблудившихся снежинок. Цвет неба постепенно переходил из грязно-оранжевого в мутно-серый, тупо давящий на грудь. Во рту появилось ощущение томной сырости асфальта после летнего ливня. Когда-то всё было иначе. Когда-то мы смотрели на звёзды. На отражения звёзд в рыжем московском небе. И небо было чистым и безоблачным, и жизнь наша казалась такой же… «Где ты, родная моя…», — плеснуло на поверхность откуда-то из глубины души… из глубины боли. И откликнулось тенью печальной улыбки низкое зимнее небо. И упала сосулька с крыши.
Скоро рассвет. Невозможность этого времени суток почему-то гулко бродила внутри. От этого становилось щекотно в носу. И хотелось выпить. Отсутствие мыслей в голове и вкус десятой сигареты неожиданно подняли настроение. Только если бы все сигареты в пачке были десятыми…
Наползал новый день. Казалось, что так же неотвратимо, как контролёры в электричке, наползает тот самый день, который начинался вчера, и позавчера; неделю, месяц, год назад… всю жизнь. Жизнь, прожитую в сером тумане занудно-тёплой зимы большого города.
Он часто вот так стоял у окна, встречал невозможный рассвет, курил и думал ни о чём. Только изредка в голове проносилось эхо одинокой вялой мысли, которая таяла, так и не успев обрести какой-либо смысл. И эти предрассветные ночи и эта зима казались лишь бредом больного воображения. Дико хотелось проснуться и начать жить. Но и эта мысль тонула в опустевшем сознании, гасла, словно рыжие фонари в серых сумерках перед серым утром серого дня. И как всегда, одиночество, поселившееся в его душе целую жизнь назад, издавало свои шорохи, скрипы и вздохи… «Хоть кто-то шуршит, всё не так одиноко…»
Погасла сигарета.
Теперь спать.
Доброго тебе утра, Город.
Вздох облегчения, — погас монитор, погасло электричество, погасли, закрываясь, глаза. Холод простыней и холод уставшего сердца.
И тишина.
2.
Она закончила стирку и посмотрела на свои руки. Руки, в которых отражались её уставшие глаза. «Ещё бросок…го-о-о-л!!!», — взрывался в соседней комнате телевизор. На кухне кошка громко пила молоко. Сашка ещё не вернулся из школы, Лида болтала с подружкой по телефону, и из комнаты доносилось её хихиканье. Она посмотрела на Вадима, уткнувшегося в телевизор, перевела взгляд на экран. На экране была зелёная трава и шёл снег. По полю бегали злые заснеженные игроки. Наверно, эта команда проигрывала.
Она вошла в кухню и подошла к окну. Не зажигая света, она стояла у окна, прижимая тонкие пальцы к стеклу. За окном лениво разгорался вечер разноцветных витрин и уличных фонарей, свет которых был мягко приглушен пушистым снегом, почти неподвижно висящим в воздухе. Захотелось, как в детстве, стоять под этим снегом, задрав голову, и слушать безмолвие Земли. И падать в небо вместе с улетающими в вечность снежинками. Что это? Кажется, слёзы? Так давно не плакала. Просто так, без видимой причины, зарыться головой в подушку и реветь до утра. И уснуть, не заметив, как слёзы перетекают в русло сна. И проснуться ранним утром навстречу новому дню, и чувствовать что-то новое и чистое внутри. Не получается. Солёная капля упала на подоконник. Она вздохнула. Включила свет, открыла воду. Начала мыть посуду. Обычный вечер обычного дня. Такой же, как всегда. И ничего никогда не изменится. И всё будет по-прежнему. И все они будут думать, что она счастлива. «Пусть думают. Мне так будет легче. Ведь это та жизнь, которую я выбрала сама»…одинокая жизнь среди родных и таких чужих и далёких людей.
— Мам, а ужин скоро?
О, дочь проголодалась. Даже с телефона слезть соизволила.
— Вот иди сюда, почисти картошку, тогда будет тебе побыстрее.
Лида вихрем ворвалась в кухню и начала изображать бурную деятельность. Видно, действительно очень проголодалась…чтобы Лида да бежала чистить картошку…губы дрогнули в улыбке. Слёзы снова спрятались. Жизнь продолжается…дети – всё, что есть у меня…
3.
Письма…всё, что у неё было – это письма…ворох старой пожелтевшей бумаги, запрятанной в потёртые конверты, аккуратно сложенные в стопки по датам и перевязанные кружевной тесьмой…она дописала письмо, сложила тоненький листок вчетверо и заклеила конверт…как-то она изменилась в последнее время, сама того не заметив…её тело – руки, ноги, даже мысли – больше ей не принадлежали…стали чужими…непослушными…медленно, с трудом опёршись руками о стол, она поднялась с кресла…прошла из комнаты в коридор и начала нашаривать в потёмках туфли. Свет не зажигался.
Когда же перегорела лампочка? Вчера? Или месяц назад…не помню…даже память, – и та уже не моя…всё течёт, всё меняется…вот и я изменилась. Насовсем. И нет пути назад. Да я бы и не пошла, если бы даже он был. Зачем? Можно было бы что-то изменить, сказать слова, которые не успела…и промолчать там, где лучше было бы промолчать…но всё было так, как должно было быть. И все ошибки я совершила правильно…
…Наконец, нашлась вторая туфля. Она на ощупь нашла на вешалке пальто, повернула ржавый ключ в замке, машинально протянула руку к выключателю…ах, да, света же нет…открыла дверь и вышла в полутёмный подъезд. Начала медленно и осторожно спускаться, держась за перила и считая ступеньки. Телу больше нельзя доверять, в этом она уже убедилась на собственном опыте. Полгода назад, зимой, пошла на почту, поскользнулась и упала. И лежала на снегу, беспомощная, не в состоянии подняться, ощущая дикую досаду на тело, которым теперь так трудно стало управлять…лежала до тех пор, пока какой-то парень не помог ей подняться. «Не ушиблись, бабушка?» – участливо спросил он её. Вот тогда, именно тогда она совершила какое-то важное открытие…но какое? Забыла. Память и тут её подвела…Первый этаж. Дверь подъезда жалобно скрипнула. Она зажмурилась и стала терпеливо ждать, пока глаза привыкнут к яркому свету летнего дня. Поморгала немножко. Медленно пошла по обычному маршруту: через двор соседнего дома, через дорогу – осторожнее – и мимо магазина и аптеки до почты…ярко-синий почтовый ящик с облупленной по бокам краской. Опустила конверт в ящик и повернула обратно. Надо ещё в магазин зайти, купить хлеба и молока…не забыть бы…
…Она очнулась от громкого стука в дверь. Медленно в голове всплывало: комната, стол, кресло…задремала, как всегда. Стук повторился. Медленно, с трудом опёршись руками о стол, она поднялась с кресла…прошла из комнаты в коридор и открыла дверь. На пороге стоял усталый почтальон. Из его сумки торчали письма и газеты. Почтальон молча протянул ей конверт, повернулся и пошёл вниз по лестнице. Она стояла и смотрела на конверт в своей дрожащей руке, тщетно пытаясь поймать какую-то назойливую мысль…прошла обратно в комнату, не отрывая взгляда от конверта и так и оставив дверь полуоткрытой…
…Снова выплывала из небытия…и вдруг – дикий ужас: она не могла вспомнить ничего: кто она, где она…паника подступила к горлу и бешено, пропуская удары, заколотилось сердце. С трудом открыла глаза. Комната, стол, кресло. На столе лежало письмо. Вспыхнул кусочек мысли…вспомнила…надо подойти к шкафу…открыла дверцу и достала большую тяжёлую коробку, чуть не уронила, пока донесла до стола. Устала. Опустилась в кресло. Открыла коробку…и…медленно…начала…доставать письма…аккуратно сложенные в стопки по датам и перевязанные кружевной тесьмой…почтовые штемпели чернели на нераспечатанных конвертах…дрожащими руками стала развязывать непослушные тесёмки…вскрывать конверты один за другим и читать, читать, читать…сколько прошло времени – она не знала…она читала, а глаза застилали слёзы, слёзы…стало невозможно читать…слёзы хлынули неудержимым потоком, омывая и опустошая её сознание…всё стало безразлично…она в последний раз равнодушно окинула взглядом комнату, стол, кресло…груду бумаги на столе…
…И уснула.
Эпилог.
Бред высокой температуры…гаснет сознание и холодно ногам в шерстяных носках…руки тяжелеют и сползают с клавиатуры…но…эй…странно…я больше не чувствую одиночества…пускай я одна в этом городе – городе одиноких людей…одна, но не одинока…спасибо тебе за это, моя вторая половинка…жду тебя. Жду.