Океан

 

 Океан

 Океан, его чувствуешь по запаху, блеску, вереницам облаков по горизонту - жемчужным ожерельям. Он один вместит все континенты и моря нашей маленькой Земли, в его вершине плещется Космос.
Пакетбот с трехстами китайцами в трюме и тремя десятками космополитов-европейцев, из которых половина – команда судна, уже полмесяца продвигается в широтном направлении по пути к Сан-Франциско. Остались позади, в основании Азии и океанской глубине, дельфины и летучие рыбы. Дневная жара расплавляет все желания.
Птиц не видно с тех пор, как на третьи сутки выхода из залива Сагами и траверса на виду архипелага Идзусимы, оторвавшись от острова Панафидина в направлении Северного Тропика, на одинокое судно налетел плетью ветер, разметав иллюзии скольжения над покорной, казалось, человеку стихией. Только безумец, верящий в счастливую звезду, рискнет в одиночестве отправиться в путь по зыбким безднам Океана. И если бы не светоносное веретено сверкающих ночных светил над ужасающей монотонностью зенонова движения, и человеческий запах блевотины и чеснока в трюмах - казалась бы реальность - бредом сумасшедшего, и кто устанавливает порядок вселенной – неизвестно. Только неизменные звезды знакомых морским странникам созвездий дают отдых на темной палубе слабеющему сознанию. И еще вера в то, что есть где-то другие берега.

О-Аху, в глубине восхитительного залива, завершенного похожей на сахарную голову горой Алмазной и мысом Леахи, плоская гавань Перл-Харбор, надежно защищенная от морских волн коралловыми рифами и в подножье острова массивной крепостью, над которой расцвеченный яркими полосами национальный флаг Сандвичевых островов. В заливе - многочисленные мачты судов-китобоев и неизвестно как затесавшийся американский военный фрегат, возвышающийся как больной вопрос принадлежности пупа Океана – Гавайских островов. Кто только не претендовал на них – и англичане и монархи Европы пытались породниться с чужой радостью и босоногими королями Океана, и даже Рязанов высадил несколько команд и поставил остроги на виду у аборигенов, объявив земли Гавайев - принадлежащие Святой Руси, жаль только на пару лет!
Гонолулу, разбрызганный, растянувшийся по открытой равнине рядами разнообразных хижин, прячущихся в тени пальм, и сверкающими на солнцепеке белеными европейскими домами в порту. В синеющем просторе над дальними крутыми дикими горами, густо заросшими лесом, зависли сизые с темным ядром облака. Над вершинами чернеющих гор - дождевые пучки, соединяющие в единое пространство расположенные амфитеатром плантации таро, сахарного тростника и ананасов за городом, и купол неба.

Когда миссионеров, воинственных пуритан, из Бостона забросило на эти благословенные острова, им нужны были души для жесткой англосаксонской экспансии на Тихом океане. В отличие от британцев, верящих в Провидение и собственное Предназначение, в то, что держат Бога за бороду, американцы со своим прагматизмом не были снобами и всегда хотели реально утереть нос первым.
 Миссионеры воспользовались некоторыми представлениями островитян, чтобы привести их к своему проекту, где американцы суть «боги» неприкасаемые, а канаки - «дети» для выполнения их миссии. У полинезийцев были две касты – народ и алии, причем «алии», высокие и светлокожие, были вождями и жрецами, и хотя говорили на одном языке, но вели себя как разные расы, без надобности не смешивая себя биологически. Белый цвет кожи, высокий рост, почти европейские черты лица, ясные и светлые глаза указывали на принадлежность к избранным - и все это в Океане, по площади большем, чем весь остальной цивилизованный мир! Тень простолюдина не могла падать не только на «капу», представителя высшей касты, но даже на их могилы.

 Миссионеры вели себя как монашеский орден, с четкой методисткой направленностью на сексуальную сдержанность. Отказ от биологического воспроизводства – их моральное оправдание себя «в отказе от борьбы за существование», придуманной Дарвином в эти годы, от зла уничтожения живых существ, их поедания. А так как женщина направлена на воспроизводство новых существ, она для них часть мирового зла - они начали уничтожать сам дух «Алохо».
 Островитяне ценили гедонистский принцип жизни «в раю», не обременяясь особо суровым трудом, «добывания в поте лица хлеба своего насущного». Полинезийское чувственное «хулу» - танец перед лицом богов, прославлял плоть мира, их театральные представления связывали с предками, где искусным рассказом передавалась не только родословная и подвиги великих героев и актеров, но и сам дух «Алохо» царил в душах этих наивных безгрешных аборигенов. Если европейцы смотрели на женщину, как на мать-проститутку, вдохновительницу мужчин на войну, то полинезийцы воевали в угоду жрецов, ведь они не знали смерти, - как Адам и Ева в Раю, они считали смерть не естественным процессом, а, умирая, думали, что смерть приходит по приказу жрецов. Женщины их служили мужчинам, чтобы «те - не страдали», так аборигены объяснили капитану Куку добровольное желание гавайитянок плыть на судах флотилии. Что же произошло дальше - все знают, - матросы начали насиловать женщин, и когда Кук вернулся с севера на остров, возмущенные гавайитянки рассказали мужчинам, что англичане даже близко «не боги», - Кук был убит и съеден.

 Мир, окружающий европейцев, создан был мужчинами, но крутился вокруг женщины, полинезийцы же признавали женщин частью этого мира, которая дает плоть существу, для отражения в нем божественного света. Птицы приносили с собой на острова в безграничном Океане яйца, символ плотской души. Живая душа - это отражение Светлой мировой души, как и звезды на Великой плоти ночного неба. Затвердевшая душа – это камень, но не смерть, смерти нет вообще! Ведь даже камень расплавляется изнутри великим жаром. Плоть же – темна, и наполняет собой весь видимый мир, но внутри плоти – огонь. Главный огонь – это чистый свет Солнца, он отражается в звездах и Луне – Великой матери, задающей своим ритмом рождение новых существ и регулирующий жизнь женщин. Звезды вечно обращаются вокруг оси мира, это души предков тем указывают на незыблемость и направления этого мира. В бою воины показывали татуированные огненными знаками языки, символ мужественной души. Ночами воины танцевали с огнем в руках, крутя факела вокруг тела в огневом смерче, а девушки танцевали для них «хулу», призывая мужчин к себе, чтобы души могли сойти в мир плоти. Это не был призыв к агрессивности и соперничеству, как у европейцев, а призыв необузданных мужчин к гармонии мира. Вот это и запретили полинезийцам «новые жрецы», миссионеры.

 «Капуна» - совет жрецов был уничтожен. На островах начались многочисленные войны, население резко сократилось, неведомые болезни, принесенные европейцами, уничтожали полинезийцев, они поняли, что смерть насылают «новые жрецы», более могущественные, чем их «алии». Капища, с тотемными богами с большими челюстями, поедающие плоть, как пламя огня поедает дерево, слабы перед «новым» Богом, который есть плоть всего мира, - раньше они его считали Великой темнотой, окружающей видимый мир и являющийся этим миром. Не было противоположных понятий Бога и Дьявола. Миссионеры внушили им страх перед Единственно истинным богом, приносящим Смерть в мир, и что парадоксально, дающим жизнь всем существам, - для восхваления Себя. Замолкли барабаны, огонь факелов уже не призывал осветить души воинов, дух «Алоха» исчез, «хулу» – это грех, теперь душу можно было вымолить на коленях у грозного и ревнивого к себе, но милосердного Бога. Свет великого Солнца закатился, не отражался больше в душе мириада существ, и все «неверные» должны быть уничтожены и не попадут на небо.
Потрясение полинезийцев перед «новой» истиной было сродни катастрофе мироздания, Апокалипсиса, конца света. С этого момента - мир обречен, и как ни странно, - исчезла Вечность, которую наивные аборигены видели каждую ночь, для них плоть передавалась плотью и оживлялась Великим светом, и так было всегда, даже съедая сердце ритуальной жертвы, человека, они брали душу его себе, не уничтожая ее, - душа была от мира сего. Теперь же душа - из иного мира, непонятного, вымоленного! Теперь человек уже не знал, для чего живет, судьба его в руках Бога из иного мира.

 «Новый мир» этот принес с собой высокий, обросший рыжими волосами, одетый в пышные одежды белый европеец, и от него теперь зависела судьба воинов. Татуировки на телах в виде священных знаков, птиц и рыб сменили воины на другие ценности: татуировки в виде штанов, чулок, рубашек, изображений кружевных воротников и манжетов. Высокой ценностью стали не венки на голове, цветы в ухе и цветочные гирлянды на шее, а стеклянные бусы цивилизованных колонизаторов. В барабанах судьбы не звучал теперь ритм мировой гармонии, и голоса женщин не пели «хулу», призывая новые души на Острова, - гавайцы отпустили струны испанских гитар и запели грустные или восхваляющие псалмы из книг миссионеров.

 Теперь полинезийские мореходы не искали родственные души на других островах, обмениваясь именами с соотечественниками Великого Океана и поедая «калли», - поросенка зажаренного в земляной яме. Не искали райских птиц, чтобы делать из их ярких перьев накидки жрецам. Слова, говорят, занесенные в Океан финикийцами-мореплавателями: mate – мертвый, mara – горький, te Atua – имя бога и te pae – сторона, - стали конкретно материальны, без возможной двойственности этих понятий. Исчезли мифы, рассказываемые на собраниях островитян, - исчезла гармония жизни, прагматичный, плоский мир европейцев вытеснил дух «Алоха», оставив его только в приветствии аборигенов. Из некогда 400 тысячного гавайского населения островов осталась десятая часть, и сами острова активно заселяются китайцами и филиппинцами для работы на опустелых плантациях, на очереди – японцы, когда товарное производство выбросит на внешний рынок новую партию рабов.
Ушла эпоха Великих географических открытий, приближая окончательный раздел колониального мира, - и ушла навсегда, зрея будущими войнами за передел захваченного? Было-было величие духа поисков иного. Дикий райский сад вечных странников Океана. Пропасть культурная непреодолима? Тотально унифицируемый европейцами - окружающий мир уничтожается, – и должна погибнуть свобода разнообразных народов под напором наглого и жадного капитализма? Чем они уничтожили эту свободу – деньгами, товарами или величием духа? Насилием сильного - над застигнутыми врасплох, навязыванием наивным туземцам иного проекта мироустройства, основанного на тотальной лжи и соблазнах тотального рабства!

Бакунин сошел на берег. Впервые он почувствовал, что свободен. Канаки были доброжелательны, европейцы глубоко отчуждены – не вступали в разговоры с транзитными пассажирами из Шанхая.
Прогуливаясь по столице О-Аху, Мишель, ошалевший от длительного плавания по прозрачнейшим водам Океана, никак не мог осознать себя «матросом на берегу», по-английски – «сукиным сыном». Его все еще качало, словно он пьян был давно, и встречавшиеся проститутки принимали его за своего клиента.
- Кто ты? – спрашивали жрицы любви рядом с кабаком. Среди них не было аборигенок, а в основном - страшненькие толсторукие тетки - американки, и широкобедрые с хищными лицами азиатки.
Но наш очарованный странник не знал, что ответить курвам.
Дефилировали мимо норвежцы и датчане в широких кепи с китобоев, наглые американцы в мятых котелках задирали прохожих, стайками передвигались сдержанные китайцы с косами до пояса из Кантона и Шанхая. Три девицы, веселые и задорные, возможно пьяненькие, хватали всех подряд за полы сюртуков. Им явно было лет пятнадцать, шестнадцать. Все трое в платьицах с рюшечками. Одна – темноволосая испанская метиска из Сан-Франциско, другая – небольшая девочка, наиболее нагловатая, в ажурных чулках и пышных подвязках на ногах, с презрительно искривленным ротиком – итальянка из промышленного Милана. Последняя – стройная, с идеальной фигурой в облегающем прелести платье и глубоким передним разрезом юбки длинноногая негритоска с чувственными навыверт полными губами, - бразильянка.
- Вот аю фром…? – спрашивала волнующим грудным голосом смуглолицая красавица, оценивая его крупную фигуру, - и Мишель застеснялся своих европейских одежд.
- Эназе тайм, - говорил он, смущаясь созвучием «аю» с японским «ай», вспоминая свои похождения в иокогамской «иосивари».
Пытаясь поговорить с портовыми проститутками, он не заметил, что их сопровождает крупнолицый, с большими глазами, словно перевернутыми вверх дном, абориген. И там, где факела по центральному проспекту почему-то погасли, - его оглушили ударом по голове.

Очнулся Мишель под шипение волн на песчаном пляже. Вышедшая из-за туч луна слабо освещала ночной рай Вайкики.
Бакунин поднялся с песка, пощупал крупную шишку на голове, и опустевший карман. И понял, что он не просто пассажир с судна, а освобожденный от всяких привязанностей к прошлому безродный маргинал. Он побрел по песку, словно по снегу Сибири, в черный простор пляжа на огонь костра, вдоль прибоя у воды, не теряя направление.
 Вокруг трепещущего от берегового бриза костерка собрались широколицые мелкие братья по разуму, - никак не обогнешь их стороной. Мишеля обступили полуголые по пояс канаки.
- Вот ю фром? – сурово запросили пароль.
- Россия.
- Руси-руси, - загалдели пьяненькие, у некоторых изо рта сочилась пеной слюна, - Камсятка.
Они протянули бутылку Бакунину, не беря ее в руки, Мишель понюхал, в нос ударил запах плохого самогона.
- Ноу, сенкс.
Мишель улыбнулся на прощанье, туземцы снова уселись на песок вокруг метущегося на ветру огня. Бакунин ушел с пляжа на плотную землю, где редкие горящие факела на длинных шестах, воткнутых в обочину дороги, освещали путь.