Собачья жизнь
Они познакомились летом на Тереке, где у нас обычно и собираются все собаководы. Неудивительно, что эти несчастные, не нашедшие себе друга в мире людей и оказавшиеся на обочине жизни, при виде себе подобных начинают добреть и раскрепощаться. Я и теперь часто представляю себе эту сцену с его слов и, несмотря на всё то, что случилось, не могу порой удержаться от смеха.
Вряд ли можно выдумать более нелепое знакомство. Зелёная трава, солнце, шум реки, резвящиеся псы среди разрозненных куч коровьего помёта – и тут он увидел её, у воды, с поводком в руке. Как одинокая горная лань она стояла на небольшом возвышении и любовалась возникновением барашков на воде. И от этой природной непосредственности что-то животное, как он сам говорил, что-то простое и вечное вдруг проснулось в нём, и заговорило громким голосом, без труда разломав все моральные конструкты, возведённые в его голове за годы жизни в каменном городе.
Сбросив с себя оковы застенчивости, позабыв свой страх, он, как племенной индейский бык, ведомый неизвестной ему силой, решительно подошёл к ней, вероятно, сзади и молча кинул палку её собаке. Она, кутаясь в шерстяную кофту, была слегка удивлена и тронута. Казалось, эта внезапная дерзость с его стороны произвела на неё впечатление, и, видя, как её пёс возвращается уже с палкой в зубах, она, хитрая лиса, растаяла от умиления, наградив обоих широкой зубастой улыбкой. Он был на коне. «Сука?» - громко спросил он, с силой вырывая палку из пасти собаки. И этот его вопрос во всей его животной непосредственности, так нежно и весомо прозвучал посреди всей этой беспечной беззаботности, что он сам невольно удивился своей мощи и, как светлячок засиял от восторга. Она вновь улыбнулась, снисходительно прощая ему его невежество, и как бы покоряясь его дикой безрассудной удали, отрицательно покачала головой. «Кобель» - тихо ответила она. И при этих словах их энергетические поля, их ауры, чиркнув друг друга, внезапно соединились, сплетясь в одно целое, в один большой кусок.
Разумеется, он потом долго расспрашивал её, как её собака ходит на двор и что она жрёт, чем она моет ей задницу, и есть ли у них глисты, в глубине души понимая, что это уже лишь ненужные подробности. Он только что взял барьер. Знакомство состоялось, и кроткий ягнёнок, коим он слыл в городских трущобах, найдя себе пару, заговорил интонациями свирепого хищника.
Они шли вдоль берега, мирно беседуя, и наблюдающим за ними бегемотоподобным физкультурникам - эксгибиционистам, вечно пыхтящим в зарослях турников, ничего не оставалось, как констатировать рождение новой парочки в стане собаководов. Они встречались почти каждый день, держались за руки, и неистовый Терек своим диким необузданным рёвом только подливал масла в огонь их разгорающейся страсти. Пару раз они и меня вовлекли в это бесцельное шастанье по прибрежным холмам, после чего я долго плевался и клялся, что больше никогда на это не соглашусь. Моё красноречие стоит большего – внушал я себе – и я не дам себя разменять на роль катализатора для пустых, бессмысленных разговоров. Но каждый раз, видя его, еле сдерживающего свою собаку, пытавшуюся то ли вырваться в небо, как бумажный змей, то ли кинуться к дереву, справить нужду, что-то содрогалось во мне, и я соглашался составить им компанию. Они шли и ворковали, как два голубка, болтали всякую чушь, осторожно обходя коровий помёт, лишь изредка оглядывались на меня, учёного осла, виновато плетущегося сзади и упорно отказывающегося понимать их птичий язык. Он нёс ахинею, она отвечала невпопад, собаки постоянно лаяли, путались под ногами, ящерицы и прочие гады, почуяв их приближение, кидались врассыпную – и во всём этом хаосе они так прекрасно понимали друг друга, что могли гулять до поздней ночи. Я тогда сразу понял, что это у них всерьёз и надолго.
Наступала ночь, и им приходилось расторгать свои энергетические связи, прекращать свои телячьи нежности и подобно городским крысам расходиться по своим тесным коммунальным норам, увлекая за собой на поводках своих дурных и неугомонных псов. И вдруг однажды у него на кухне в присутствии собак они внезапно переглянулись, всем своим видом давая понять, что они – одно целое и сообщили мне о своём решении. Мне стоило больших сил сохранить спокойное выражение лица, и я сдержался. Они не услышали в ответ ни дикого обезьяньего хохота, ни праведного возмущённого блеянья, я просто окинул взглядом кухню, посмотрел в окно, где вокруг были видны лишь оранжевые перекошенные пятиэтажки, как ежи ощетинившиеся антеннами на крышах и подумал – ну, что ж, поздравляю вас. Вы сами выбрали эту собачью жизнь. Теперь будете грызться друг с другом, метаться по комнатам, как звери в тесной клетке.
Но им, по правде сказать, было не так уж и интересно, что я думаю. Они только таращились друг на друга, как два кролика в предвкушении платонических радостей. Они вместе рыскали по городу, совершая немыслимые покупки, вместе обустраивали своё гнёздышко, тащили всё в дом, как две сороки, и однажды даже приобрели большого плюшевого медведя, который всё время смотрел мне прямо в глаза в какой бы угол комнаты я не отходил.
Так продолжалось несколько месяцев. А потом у неё вдруг обнаружили рак. Все вокруг просто онемели от ужаса – соседи, родственники, друзья. Они, как аквариумные рыбы, смотрели, выпучив глаза, раздували губы, а сказать ничего не могли. «Надо же, именно рак! – удивился кто-то из знакомых,– Ведь это же её знак зодиака. Она всегда носила его на шее, как талисман». Никто так и не верил, но, несмотря на то, что в её гороскопе ничего об этом не было сказано, диагноз всё-таки подтвердился.
Он возил её в больницу и там, в полуподвальных помещениях при тусклом свете общался с одетыми в белое близорукими кротами, которые судят о людях лишь по большим чёрным плёночкам, рассматривая их на свет. Но, вглядываясь в небольшое пятно на её снимке, они начинали лишь в бессилии мотать головами, что-то невнятно мычать и корчить сочувственные рожи. Он, как он потом рассказывал, не стал им ничего говорить, не стал с ними ссориться. Он только решил как можно скорее увезти её из этих подземных катакомб, выйти на свет и уехать. Но, оказавшись во дворе больницы, он вдруг заметил, что его машина уже не стоит на прежнем месте, и все попытки её увидеть оказались лишь пустой тратой времени. «Как корова языком слизнула», – подумал он и начал истерически смеяться. Даже старик-сторож в будке у ворот проявил понимание и, невзирая на свой почтенный возраст, даже привстал со своей табуретки, что бы выразить соболезнования. «Как можно красть машину у человека, приехавшего сюда со своей болью! – возмутился старик. - Чтобы это сделать, надо быть последним шакалом!». «А ты куда смотрел, козёл старый?» - хотелось ему ответить, но он не стал ничего говорить. Он не стал обижать старика – да и что это даст? Всё равно с него, как с гуся вода – ничего ему не будет. И тут, по его словам, он совсем растерялся. Было жалко старика, было жалко машину, было жалко отца, который двадцать лет работал как вол, что бы её купить, а рядом стояла она со своим раком и беспомощно смотрела на него, как бы спрашивая, что ей теперь делать.
И тогда он понял, что им нельзя уходить, что это всё всерьёз и надолго. После долгих и продолжительных анализов и разговоров, ей выделили койку в палате, а он остался за ней ухаживать, ещё не представляя себе, с чем ему придётся столкнуться. Там, в больнице, как он потом рассказывал, он пережил столько ужаса, сколько никогда не видел в своей предыдущей жизни. Больные теснились, как сельди в бочке. Да и запах от них исходил такой же. Животных в больнице было больше, чем врачей. Днём дежурили тараканы и мухи, а ночью их сменяли клопы и комары. Он проводил у её кровати бессонные ночи, и когда выходил в туалет, всё время натыкался на сидящего в коридоре бывшего бойца чеченской милиции, страдавшего запорами и бессонницей и словно филин моргавшего из темноты своими большими напуганными глазами. А однажды в предрассветный час ему показалось, что утка под её кроватью вдруг захлопала крыльями, начала летать по палате и выпорхнула в окно, улетев, наверное, в тёплые края, подальше от этой дикости и боли. Он тогда понял, что больше так не может, что ему обязательно надо выспаться и, не став её будить, тихо ушёл.
Дома он обнаружил окоченевший труп её собаки, про которую все забыли. То ли она умерла от холода, то ли от депрессии – это уже не имело значения. Мы с ним вместе похоронили её за гаражами, и он тут же отправился спать. Как он потом рассказывал, ему снился север, снег и много белых медведей, и, проснувшись, он долго думал к чему это всё. Подъезжая к больнице, он почувствовал, что ему стало не по себе. Он не знал, стоит ли говорить ей о смерти собаки, стал искать слова но, увидев у дверей палаты толпу врачей и санитаров, сразу понял, что слов никаких уже не потребуется. Она лежала на белой простыне, спокойная и холодная, как белая медведица, и он тогда в первый раз упал перед ней на колени и завыл, как раненный волк, оглашая весь этаж своими воплями. После её похорон я уже перестал его узнавать. Мне казалось, это был уже совсем другой человек, и даже человеком его назвать было трудно. Нелюдимый, хмурый, небритый он пинками под зад загонял своего пса в подъезд, а, видя меня, лишь молча протягивал руку и быстро убегал в свою каменную конуру. Пару раз, придя к нему домой, я заставал у него на кухне пьяную свинью, напялившую на себя его одежды. «Как ты там говоришь, собачья жизнь?!» - приговаривала свинья, наливая себе очередную рюмку. «Да, ты это чертовски правильно подметил» - бормотал он, опрокидывая налитое себе в глотку.
А ночью, когда весь двор засыпал, он один выбирался на крышу, и, вылупившись на луну, начинал свою горькую монотонную песню. «У-у-у-у-у-у-у-у-у-уу-у-у – раздавалось над крышами сонных пятиэтажек – у-у-у-у-у-у-у-уу-у-у-у-у-у». Весь подъезд подписал потом жалобу в домоуправление, а кто-то из жителей соседних частных домов даже грозился его пристрелить. Послали и меня поговорить с ним, как с другом, но он не стал никого слушать. Да и что я мог ему сказать? – что с самого начала знал, что всё так и выйдет. Ведь скромное животное счастье – не для людей его категории. Так всегда бывает – стоит глупому ягнёнку возомнить себя львом, как судьба его тут же ставит на место. Рождённый ползать летать не может. Все тогда сильно поволновались, а потом просто махнули рукой, и вовсе забыли. Пусть себе воет, сколько влезет, пусть думает, что он волк. Но он не прекратил свои ночные концерты, дав всем понять, что делает это не ради них, а исходя из своей внутренней потребности. Что он просто не может иначе. И когда к его подъезду стали приезжать люди из других краёв, которые слышали его душераздирающую историю и со слезами на глазах, глядя на луну, проникновенно слушали его завывания, я понял, что это всерьёз и надолго.