Блуждая в лабиринтах улиц этого города, я задавался лишь единственным вопросом: как это всё могло стать настолько чужим и нелепым, настолько грубым и больным? Все, эти стаи голодных воробьёв, эти враждебные лица людей на Проспекте Мира, пьяные компании, покидающие заведения - что это? Начало? Конец? Или только повторение? И тут я увидел его, мирно сидящего на скамейке, посреди всего этого хаоса. Желтая куртка, клетчатые брюки и ядовито оранжевые ботинки не могли не бросаться в глаза. Они просто кричали на фоне этой чёрно-белой, монотонной беспорядочности. Он сидел, подперев голову руками, и пристально вглядывался в асфальт, как будто рассматривал там какой-то причудливый узор. Трудно было сказать, плачет он или смеётся, грустит или радуется, волнуется или негодует – но состояние, в которое он себя погрузил, угадывалось сразу и безошибочно. Увидев меня, он расплылся в ленивой улыбке, но затем вдруг внезапно сделал серьёзное лицо, тяжело выдохнул и протянул мне руку. «Империя гибнет!» – произнёс он с горечью в голосе. Затем, решительно и демонстративно кивнув головой, вернулся в первоначальное положение. Теперь казалось, что он решает на асфальте какую-то неимоверно сложную шахматную задачу. Заправленные в ботинки брюки – такая вроде бы незначительная деталь - фатально выдавали в нём выходца с юга, беспечного созерцателя, генетически исповедующего упрощённое, поверхностное восприятие проблем бытия и мироздания, и даже масса прочитанных им книг не смогла искоренить в нём этот врождённый бытовой рефлекс. Он попытался взглянуть на меня снизу вверх, прилагая при этом, казалось нечеловеческие усилия. С огромным трудом он всё же вскинул свои тяжёлые веки, и после недолгих еле заметных манипуляций поймал мой силуэт в объектив своего зрачка. Мой контур, запечатлевшись на сетчатке, тут же юркнул дальше по проводам в непроходимую глушь его сознания. «Империя…- повторил он, схватившись руками за голову, - империя гибнет!» На слове гибнет, он картинно обрушил голову вниз, возвращая свой рассеянный взгляд в исходную точку в асфальте.
Сочувственно покивав некоторое время, я быстро огляделся вокруг и присел рядом с ним. «Империя…» - он в беспамятстве замотал головой. В этом наряде он напоминал диковинную тропическую бабочку, которая своей пёстрой, ядовитой окраской пытается отпугнуть приставучих хищников. Какое ужасное время, подумал я, какое нелепое время заставило этого беспечного южанина стать философом. Я огляделся вокруг. Снующие туда сюда прохожие, часы, с застывшим на них временем, мамаши с колясками, прогуливающиеся старики с шахматными досками – всё напоминало скорее какую-то серую скандинавскую сказку. Он был прав. Он всегда всё знал лучше. Как-то раз на этом же месте несколько лет назад он впервые поведал мне о своём чудесном открытии. Он открыл перспективу. Для наглядности он заставил меня вместе с ним забраться на скамейку и посмотреть в сторону горизонта, где как раз садилось солнце. «Неужели ты не видишь? – возмущался он. - Этот проспект специально задуман перпендикулярно горному хребту. Отсюда открывается уникальный вид на горы. Видишь, мы как бы стоим на взлётной полосе, с которой с которой должна стартовать наша фантазия. В нас должен ожить и заговорить дух наших предков, тех уникальных людей, которые с таким остроумием и изяществом заложили этот город. Ты чувствуешь что-нибудь?» Я отрицательно покачал головой. «Вот, - поспешил он заметить, - это потому, что уже следующее поколение наших предков видело мир совсем иначе и, проигнорировав волю отцов, стало делать всё по-своему. Это они понастроили все эти несуразные многоэтажки, испортив тем самым прекрасный вид. Посмотри, эти убогие конструкции торчат отовсюду. И что, в конце концов, ожидает эту горе-работу? - Всё то же забвение. Люди выдохлись. Они больше не могут. Они гибнут. А многоэтажки всё стоят. Стоят, как памятники своевольному гордому поколению, не пожелавшему ни с кем и ни с чем считаться. Если включить воображение и представить себе, что многоэтажек нет, можно без труда уловить первоначальную идею, всмотреться и увидеть несуществующую гармонию, полёт мечты, лестницу в небеса и всё такое прочее… Ведь перспектива в целом все-таки осталась. Но… - тут он тяжело выдохнул, спрыгнул вниз и снова уселся на скамейку. - Но если у города и есть эта перспектива, то у нас в этом городе её нет. Мы дети тех, кто строил многоэтажки. Мы – потерянное поколение». И тут в его глазах каким-то романтическим блеском вновь вспыхнули все эти книги по истории, культурологи и философии, которые он когда-либо читал – всё, до последней мятой брошюры по этнографии, оставшейся в наследство от бдительного деда.
Нельзя сказать, что ему было легко носить всё это в своей голове. Было время, когда наследственно-беззаботное в нём брало верх над разумным, и он бросал учёбу, устраиваясь работать на центральный рынок. Там, среди ящиков сверкающих на солнце мандаринов, апельсинов и сочных персиков, между нависших над ним гроздьев винограда, верениц чурчхел и сушеных корольков, в зарослях петрушки, укропа и кинзы, он, на удивление всем своим прежним знакомым отнюдь не растерялся, а наоборот, за довольно короткое время, успел освоиться, осмотреться, и уже через неделю, в компании таких же как он выходцев с юга чувствовал себя за прилавком, как рыба в воде. Там он научился громко смеяться, говорить глупости, и заразился этой идиотской привычкой со всей силы сдавливать руку при рукопожатии. Конечно же, он уступал в колоритности своим матёрым соседям по палатке, конечно же, он был лишён той вероломной непосредственности, с которой его коллеги с грубым акцентом выкрикивали в лицо покупателям названия и цены своих товаров, и, тем не менее, он вписался, растворился, затерялся и таки занял своё место на этой ярмарке тщеславия. Но однажды наступил момент, когда он пристально всмотрелся в своё отражение в зеркале и сказал себе: «Нет, парень, это не твоё!» В горячем беспечном южанине вновь возобладал трезвый рассудительный философ. Именно тогда мне вдруг открылась вся трагичность судьбы этого человека, обречённого всю жизнь балансировать между серьёзностью и озорством, образованностью и невежеством, карьерой и раздолбайством. Немудрено, что такой канатоходец может в любой момент оступиться и упасть в пропасть, сорваться вниз и больно удариться. От раза к разу, у него случались глубокие кризисы, из которых ему всё труднее и труднее удавалось выбираться, и то, что сидело, бурчало и мотало головой рядом со мной на скамейке, было ничем иным, как сорвавшимся в пропасть канатоходцем, валяющимся на полу и обиженно потирающим свои синяки. «П – е – р - ь - я …» - вырывалось у него изнутри. «Что? - презрительно спросил я. Но он лишь продолжал бурчать, обхватив свою голову руками. «Империя? – переспросил я погромче. Знаю, знаю, - кричал я ему в ухо, похлопывая его по плечу. Империя гибнет».
Я достал сигарету и закурил. Этот сгорбившийся памятник отчаянию уже не имеет ничего общего с человеком, который ещё несколько месяцев назад сидел на этом же месте и, обнимая ладонью бутылку пива, так изящно плёл паутину своих измышлений. С какой убеждённостью он умел доказывать свою правоту! Все мои наивные доводы рушились о его эрудицию, как слепые корабли разбиваются о прибрежные скалы. «А что если уехать? – спросил я тогда с интонацией юного натуралиста. - Просто так, на удачу. Лондон! Париж! Роттердам!» Я вспомнил нашего учителя по физике, для которого всё вокруг стало настолько относительным, что он просто в один прекрасный день собрал свои чемоданы и уехал в Канаду, оставив дома свою семью, свои книги и чашку недопитого кофе. Ходят слухи, что он там хорошо прижился и учит теперь канадских ребятишек играть в хоккей. «Нет, - возразил он мне, недослушав – ты как хочешь, а я в Роттердам не поеду». «Почему? – не унимался я. «Да потому что, судя по названию, ничего хорошего нас там не ждёт. Ну, сам подумай, что мы там будем делать?» Я задумался. «Вот именно – тут же продолжил он. Рано или поздно, на минутку или навсегда - всё равно все они возвращаются. Вон их сколько вокруг! Ходят все напуганные, рассказывают какие-то небылицы, путаются, говорят, что единственная истина, которую им удалось усвоить, это то, что вернуться на самом деле никуда не возможно, как не возможно и убежать". "А если рвануть в столицу, - настаивал я, - там всяко можно прижиться. Многие там и остаются". "И за чем? - он сморщил лицо, - Что бы пополнить ряды чёрных?" Подавляя в себе отвращение от этой мысли, он почесал свою рыжую голову. "Всё это бессмысленно. Всё это уже было, и обо всём написано в книгах. Где бы мы не находились и куда бы мы не убежали, в нашем ли сознании, или наяву нас всё равно поджидает Проспект Мира». Тут он снова предложил мне забраться с ним на скамейку. «Видишь, - он показал рукой в сторону горизонта, - эта перпендикулярность так проста, так символична! Почему мы сейчас здесь? Случайно? Вовсе нет! Нас просто тянет на это место. Это не только взлётная полоса, это ещё и посадочная полоса. Это полоса препятствий и полоса крушений, и рано или поздно мы с тобой на ней приземлимся, как вон те старики, которые также беззаботно гуляли тут пятьдесят, а может и сто лет назад.
Посмотри, как они хитро устроились за шахматной доской. Ты думаешь, они обдумывают следующий ход? Нет. Они прекрасно знают, что ходить им больше некуда. Они лишь погружаются в себя, отчаянно силясь понять, как это могло случиться? Не успели начать игру, а партия уже закончилась. В жизни нет правил. И мысленно прикидывая их возраст, можно лишь догадываться с какой интенсивностью давит на них это обстоятельство. В шахматах правила есть. Вот они и жмутся в страхе к доске, инстинктивно пытаясь найти хоть какое-то пристанище своему изношенному сознанию, перед тем как всё закончится ». Мы слезли вниз со скамейки и вернулись к своим бутылкам пива. И тогда он впервые изрёк эту жестокую истину: «Империя гибнет, - произнёс он задумчиво – империя гибнет и нам ничего не остаётся, как молча любоваться её закатом. Мы - дети римлян. Мы последние, кто имеет право говорить от лица Рима. А все те, кто придёт после нас – варвары! ».
Я докурил сигарету и попробовал попасть окурком в стоящую напротив урну, но не попал. Интересно, как он всё-таки тогда общался со своими коллегами по рынку? О чём он с ними говорил? Задумавшись, я отклонился на спинку скамейки, потянулся и начал зевать от усталости и скуки. То, что сидело рядом со мной вдруг поспешно отползло от меня к противоположному краю и, перевалившись через край, издало несколько неприятных утробных звуков, после чего мне пришлось виновато парировать возмущённые взгляды гуляющих и сидящих напротив таких же людей. Извините, дескать – говорил я глазами, - ну сорвался канатоходец в пропасть, ну с кем не бывает. Завтра очухается, умоется, и будет дальше и Вам и себе голову морочить. Обычная реакция отторжения – ничего больше. Одна из тех фаз, в которых организм избавляется от избытка накопившегося негативного материала такими вот радикальными методами. Он вернулся на прежнее место, тяжело дыша, и с большим трудом взял у меня из рук протягиваемый ему платок. Теперь, с моим платком в руках он стал похож на фигуриста, откатавшего произвольную программу и ожидающего на скамейке вместе с тренером своих оценок. Как всё-таки время к нам беспощадно! Несуразный гибрид джигита и панка, Цицерон продающий хурму – он довёл своё жизнеотрицание до совершенства, и не может этого больше выносить. Мне, наверное, опять придётся тащить его домой – подумал я и тяжело вздохнул. Таким он и останется в моей голове, и будет мучить, и преследовать меня, где бы я ни был, куда бы не переместился. Он, этот проспект, жёлтая куртка, клетчатые брюки, красные глаза, яркое, гранатовое солнце, и вся эта несуразица мыслей из его головы. Старики с противоположной скамейки вернулись к своим шахматам, стая воробьёв жадно терзала брошенную им старушкой булку, а у линии горизонта тем временем уже во всю полыхал пурпурный закат, обжигая своим светом окрестные дома, их окна и крыши.