В тишине, провожая его шаги, уже почти совсем запутавшиеся в длинном плаще ночи, я не расстраиваюсь и не печалюсь, что он уходит. Он уходит, повинуясь неведомым мне законам, потому что всегда так бывает. Кончается хорошая песня, выпивается последний глоток вина, проходит любовь, вянут цветы, засыпают навсегда дру-зья…
Но память о пережитом счастье хранится вечно, и питает тебя вплоть до самой твоей осени. Я провожаю хороший день, как доро-гого гостя, далеко за полночь засидевшегося с мирной улыбкой за стаканчиком, за дружеской беседой. Я провожаю его, но он не поки-дает меня. Он будет со мной ещё столько, сколько сердце способно хранить память о том тепле, которое он вдруг мне подарил. И кото-рое теперь - моё самое дорогое сокровище, что я буду хранить, как выходной костюм, чтобы не истрепать.
Ещё в детстве, когда вдруг накроет тебя неожиданная радость – немецкая железная дорога с вагончиками и паровозиком с трубой, я твердил себе «главное - не перерадоваться». Радости моей, конеч-но, не было предела, но не нужно её выпускать сразу, иначе она схлопнется, как вдруг вырвавшийся из твоих рук надуваемый воз-душный шарик. Это я понимал. Главное, чтобы распределить тепло по всем последующим дням, понемногу выдавая его себе, смакуя каждую запомнившуюся мелочь, ибо эти мелочи потом оказываются бесценными.
Вот мы идём в дождливой ночи вдвоём по узкой улице. Мо-рось и непогодь. У меня поднят воротник и дождя я не боюсь, а у моего спутника зонт, большой зонт. Он небольшого роста, мой спутник, едва достаёт мне до плеча, но всё равно старательно дер-жит надо мной зонт, хотя ему приходится вставать чуть ли не на цы-почки.
Он это делает не потому, что боится, что я вымокну, он просто не может идти под зонтом сам, когда у меня зонта нет.
Вот я смотрю концерт армянского юмориста на армянском языке. Мой ум не понимает ни слова, и я единственный человек в зале, не знающий армянского языка, но сердцем я понимаю всё. По-нимаю, потому что сам родился и вырос в «национальной» респуб-лике, вырос, ещё когда мы были одна большая дружная семья, боль-шая страна – много республик. Потом нас разлучили, посеяв на гра-ницах мелкую ложь, из которой выросли большие беды, но это не беда – мы-то остались.
Мы оба теперь «на чужбине» и тоскуем по нашим дворикам, где «забивали» только костяных «козлов», и пряталась в тени вино-градников самая безобидная «антисоветчина». Мы оба знаем наи-зусть «Мимино», у нас нет общих корней, но наша общая доля дела-ет нас больше, чем родственниками. Мы говорим на одном языке, он на армянском, я на русском.
Кто-то, кто хуже сатаны, и хуже детоубийцы посеял на наших границах семена мелкой лжи, будто бросил в глаза щепоть соли – обидно и больно. Мы оба знаем наизусть «Мимино» и поём эти пес-ни каждый про себя, и каждому видятся свои бараны на лугу, мирно дерущиеся своими тупыми рожками. Этот юморист попал в самую точку, словно высокопрофессиональный драматург, он так выстроил темп и ритм своих слов, что мы смеялись до слёз и плакали этими же слезами, не замечая, что смех и слёзы всё об одном, об ушедшем времени детских запахов союзных республик:
Как пахнет урюк, когда он, созревший, сушится на солнце, чтобы превратиться в курагу, как пахнет спелая дыня за 10 коп. ки-лограмм, когда ты впиваешься в неё молочными зубами и измазыва-ешься соком от уха до уха, как пахнет прибитой пылью в только что политом дворике, когда огромное солнце уже село за по-настоящему синие-синие горы, как пахнет май, когда ты ловишь майских жуков в спичечную коробку, как пахнет вода, которая журчит и струится в многочисленных арыках и фонтанчиках, как пахнут подснежники в предгорьях, когда в какой-то там Москве ещё вовсю зима, да есть ли она вообще, эта Москва, или это просто в телике всё выдумали, как пахнет разогретый асфальт под солнцем июля, когда ты, блистая, свежей лысиной, мчишься на велике к озеру, как пахнет песок в пус-тыне, мне казалось, что он пахнет морем и миражами, как пахнет зе-лёный чай с лепёшками, с мёдом и маслом, халва, джуда, кита, кин-за, да и вообще, как пахнет восточный базар, где чебуреки, точно лодки в золотом озере.
Как пахнет жареная картошка на хлопковом масле, которую лучше всего есть зимой, после школы, сидя у цветного «Фотона», и смотря зимние олимпийские игры. Господи! Сколько же бывает сне-га! А за окном в это время пасмурно, чистый-чистый дождик стучит по крышке кондиционера, и мёрзнет на веранде велик, до весны…
В общем, так мы и сидим, в кафе, за почти настоящим «Ани», гово-рим, пьём, провожая этот хороший день.
- А у вас носили под воротником рубашки носовой платок?
- Ага, ага, а ещё обязательно расстёгнуты манжеты, туфли с острым носком, сшибающий с ног запах египетского одеколона, и фикса во рту, да… было…
Этот хороший день, словно потрескавшийся экран в летнем кинотеатре, на котором так страдают индийские актёры, их синева-тые фотографии можно купить во всех киосках, их заливистые голо-са несутся из каждой чайханы. Хороший день, словно чай из краси-вой пиалы, горячий-горячий, и в самую жару.
Пьёшь его, пьёшь и никак не напьёшься. И весь смысл в этом нето-ропливом сидении, почти в позе лотоса, почти неподвижно, из-под век разглядывая струящийся по белым улицам зной.
Хороший день – как хороший друг, живущий где-то далеко, редко пишет, и совсем не звонит, но всегда появляющийся неожи-данно, как-то вдруг и сразу погружающий тебя в сладкую боль нос-тальгических картин.
Детство – неплохой обратный адрес, постоянный и никогда не меняющийся, хоть на Луну улети, а вернешься всё равно туда, отку-да пришёл.
Так что, до свиданья, Хороший День, ты был очень кстати, ты был, и вот ты уходишь, тебе пора, пора дальше. Ты уходишь, напол-нив сердце моё сладкой болью, ты сделал мне больно! Слышишь!
Уходи, исчезай, растаивай между чужими звёздами, но никогда не покидай меня слишком надолго.