1
Так вот, время дорог, как сказано было раньше, приспело. Са-мым дорогим и единственным талисманом является порванный и потрепанный билет, выданный старой и мрачной кондукторшей в автобусе этой жизни.
Ощущение, что водителя нет, не покидает в течение всей по-ездки, этот чертов сарай так и норовит попасть именно в самые ямы, прямо в эти проклятые ямы, чуть заполненные жижей, чуть покры-той корочкой льда, грязного, как и вся вода вокруг. Все знают, что в конце пути мы обязательно врежемся, и поэтому некоторые, не до-жидаясь, выпрыгивают прямо на ходу в грязные обочины… кому-то везет – он нарывается на фонарный столб и уже тихо лежит, а кто-то, "узнав все" о таком " соскоке", еще долгие дни бредет по грязной и замусоренной обочине.
Обычно они сожалеют и раскаиваются, натыкаясь на таких же "выскочек", бредущих дальше по этой дороге, где нет возможности повернуть назад или свернуть – только вперед, в одном и том же на-правлении – всегда.
Наверное, я об этом так говорю, будто этого никто не знает. Знают. Знают все, но молчат, молчат даже сами с собой, даже с Тем, у Кого Просят. Да нет, я не "выскочка" какой-нибудь, решивший на-последок, разобравшись в полутемном салоне, привлечь к себе вни-мание, нет. Это я так, просто, рисую на запотевшем от дыхания стек-ле каракули мыслей, которые живут недолго, ровно столько, сколько теплый вдох в осеннем воздухе, которым дышит небо или то покрывало, которое над нами кто-то простер.
Мне оно представляется всегда осенним, каким-то отвлеченно-простерто-плывущим. Даже иногда удивительно тонким и хрупким, будто мыльный пузырь, в котором я должен быть очень осторожен, иначе, - хлоп! и радости конец.
Я говорю об этом так, словно все об этом знают. Но это не-правда, да, вот так, НЕПРАВДА, не все об этом знают, ведь если бы все знали, мы бы...
Оп-па! – вот она, магическая формула ответов (ведь если б все...), с которой начинаются почти все "мудрости", а те, которые не начинаются - просто шутки внутри сканвордов, так, просто шутки ради шуток и конец им, ХА-ХА. А вот те, которые начинаются с – (ведь если бы все...) – это другое дело. Это соль, получившаяся в итоге тысячелетних упираний человечества, и выступает она на из-бранных телах, вернее челах, тех, кто наиболее и наивсе такое. Ее бережно с этих чел собирают и складывают в отстойники, чтобы они отстоялись во времени, приобрели крепость и залихватскость, а на эти чела водружают душистый лавр. Этот лавр такой душистый, что со временем удушает обладателя этого чела, до размера какого-нибудь бюстика в самом что ни на есть отстойном отстойнике. Ну, конечно, ну что вы, есть среди них и такие, которых так раздушива-ет, что, бывает, едешь, а дышать вовсе сил нету. Приходится все, что можно, заткнуть и ехать с переполненными недостатком кислорода глазами.
Ах, если б знали эти родители своих (В.Е.В. абр.), как после них становится тесно и душно. Ведь как все просто – у кого-то со-зреет давно (В.Е.В. Абр.), отстоится, перекиснет, перебродит, обза-ведется своим хвостиком "то мы бы...", и вперед, все по той же доро-ге, по которой и раньше ни назад и не вбок, а туда, "к яркой звезде, которая горит там, вдали", как говорил один "облезлый студент", ни на йоту не веря самому себе. Так вот, везде осеннее небо плывет с тоской, по тоске, о тоске, и т.д. по всем падежам одно и то же. Чего не хотим – было, чего хотим – не будет.
Я вот, развлекаясь, вожу пальцем по запотевшему окну, рисую невнятные каракули, и трясет меня и кидает обо все больное. Да, вот так и трясет, и кидает меня обо все больное, а больное – это как раз-таки и есть неслучившееся хорошее. А сердце от этого больное.
То я вижу позавчерашний сон, отразившийся в стекающей утром с рук воде, хороший сон, да, без всяких – хороший. Вот так одно сло-во – хороший, а что в нем – да все, все в нем. Никак ведь ветвисто не опишешь, что хорошего в нем было, просто было, легко было. Мур-лыкал я себе под нос какую-то детскую песенку, почти мантру, во-круг все жило, а вот что конкретно – не помню. Проснулся, и хоро-шо мне, и очень даже хорошо – хо-ро-шшо – вроде как юная весен-няя волна скользит по древним-предревним камешкам на дне. Или чайник закипает на красивой и уютной кухне, где кошка смотрит в окно и утро пахнет кофе и чем-то еще вкусным. Да. Вот так. А, сло-вом, никак это не описать – хорошее. Оно побудет с тобой до утра, а утром поцелует вместе с женой и уйдет на работу к 11.00. Я уже не сплю, но еще не встал, а мысли уже собираются в голову, как куры к ранней кормушке с глупыми, сонными глазами – тюк, тюк в одну точку, и одно и то же. И не случается это хорошее дальше, дальше в дне, который, как навязчивый мотив из 3 нот, как распевка Фа-Ля-Ре. Тот придурок, который живет во мне, говорит сейчас, что от са-мокопания и, как следствие, жалости к себе,»еще никто не поздоро-вел». А я на витаминах здоровею, и закурил вот еще – пусть «он там» сдохнет от рака мозга.
2
Ночами окно запотевает меньше, и нет смысла водить по нему пальцем, как делал это днем, привлекая внимание странными кара-кулями. Ночью как-то все очень тихо и ровно дышат. Окно не успе-вает хорошо запотеть и темень, которая проносится сейчас за ним, очень хорошо сейчас видна. Видна она полностью во всех своих двух частях – нижней и верхней. Нижняя часть – это просто темень. Верх – это звезды на темени (т.е. темень – фон, а звезды – на ней). Иногда верх – это много звезд на темени, иногда – много звезд на темени и луна (полная, неполная, уходящая, восходящая, желтая, красная с ободком или без ободка), а иногда – это звезды на темени, но не видны. Вот такая в общем многообразная картина пронося-щихся за стеклом разновидностей темени. Но все-таки ночь сейчас интересней, чем день, в котором везде осеннее небо.
Ночью дышится и думается, мысли уже не как глупые курицы клюют тебя, нет. Они, скорее, подобны мудрому питону Каа, кото-рый ползет, свиваясь в кольца. Ночью все кажется! Вот и сейчас ка-жется, мы не едем куда-то вперед, в следующий день, а просто оста-новились его подождать среди поля, и запахов, и вздохов, и тишины, и молчания, и непонятного шуршания, и вообще всего непонятного.
Непонятное – оно ведь на то и непонятное, что непонятное, а потому магическое и чудесное. А магическое и чудесное – оно всегда такое привлекательное и маняще-таинственное. В нем бывает всякое, раз-нообразное, невероятное, увлекательно-пугающее и страхообразное нестрашное, что очень само по себе интересно, познавательно и ув-лекательно.
Одним словом, ночью – хорошо! Сейчас как раз ночь – это звезды на темени – в общем, просто. Внизу темени фантомы собак лают на фантомы других собак, лают очень быстро, не разобрать. Чуть повыше носятся ночные духи по своим делам, дальше светя-щееся окно, в котором я с сигаретой в руке пишу это. Еще выше дым от моей сигареты, и дальше вверху, во второй части темени – ЗВЕЗ-ДЫ. Это, пожалуй, самое сейчас интересное.
Если бы я был немножко поумнее и чуть-чуть трудолюбивее, я бы тогда (давно) вовремя сдал реферат по астрономии и получил бы пятерку. И, конечно же, сейчас бы сидел на самой верхней вершине горы в обсерватории, и в большой и мощный телескоп глядел бы на них. Смотрел, как они «движутся вблизи», постоянно записывая в тетрадку весь их маршрут по координатной плоскости, измерял бы их яркость и тусклость, раскладывая незримый свет на спектры, га-дая, у которой есть планетные системы, кислород, вода, жизнь, люди – ой, нет, ну, в общем, жизнь, и точка.
Но вместо всей этой замечательной и жутко важной картины в действительности я сижу где-то в 20 м над лаем фантомных собак и лениво рассуждаю, а есть ли в звездах Бог, и зачем это их зажгли, и кому все это нужно, а можно ли на их свете вскипятить чайник и чаю попить. Чай приходится кипятить на газе, так как формулу ки-пячения на звездном свете еще ученые не доработали. Они заняты. Они измеряют качество полезного, что еще осталось, и прикидыва-ют, хватит ли на всех. Это даже очень кстати, что звездный свет не впрягли еще в рабское ярмо слуги человечества, как воду, которая бьется мыльной пеной в ванных и струится бензиновыми разводами в реках или льется с неба, везде осеннего, всякой гадостью. Как огонь, которому на голову ставят кастрюльки с супом, вертят над ним тела убитых существ или суют прямо в лицо письма любимых, ставших вдруг нелюбимыми.
Как земля, которую мы грабим, ковыряем, высасываем и вы-капываем все хорошее и закапываем все нехорошее, по которой мы ходим, а, устав ходить, ложимся в нее ровными рядами, и уже не хо-дим. Поэтому, это очень хорошо, что мы еще пока не научились ис-пользовать, испоганивать и испохабливать звездный свет. Он еще совсем как юноша, который не брился и не целовался, а, стало быть, не резался и не страдал. Он еще совсем как девушка, которая еще не знает, что ей когда-нибудь придется стать матерью, в ужасных му-ках обрести счастье или увянуть несорванным маком, уронив почер-невшие лепестки в песок.
А вместе с тем, он и как мудрый старец с посохом, сияющий теплом и покоем. Или как вечная бабушка, мягкими руками баю-кающая молодой месяц.
Словом, хорошо, что он еще пока не служит нам в наших та-ких важных повседневных заботах. Он свободен, он проникает везде и светит над теменью таким таинственно-чудным светом, что у гля-дящего на него могут по неосторожности даже родиться слезы, а вслед за ними стихи.
Лично у меня такое смутное ощущение, что именно от звезд-ного света стихи и родятся, остальное все почти бесплодно. Все, ко-нечно, ждут, что я сейчас, как говорится, стихами разрожусь, но нет, нету. Да и никто не ждет, все спят. А я вот жду, но не могу, я плачу, просто плачу.
Поплакаешь вот так, сам с собой, ни о чем, и вроде глаза чище становятся. Смотреть как-то легче, что ли. Закрываешь глаза и тоже видишь – картинки плывут всякие, и так четко-четко все видно, буд-то нарисовано. Волосы, губы, нос, губы, от уха до уха борода небри-тая, а между всем этим – глаза. Глаза, в которых везде осеннее небо. Иногда очень страшно смотреть на свое отражение, особенно если встретишься с собой глаза в глаза. Сразу будто попадаешь в круго-вое судилище, ведь все сам про себя знаешь, сам себя и судишь. Не надо никакого ада, дайте только пройти сквозь строй самого себя, когда смотрят тебе в глаза бесчисленные ТЫ САМ, смотрят и все-все про тебя знают, знают и помнят, что ты давно уже хотел забыть, забыть и стереть, и уйти, но нет – от себя не уйдешь. Так что зря, конечно, ад выдумали, совершенно ненужная трата изобразительных средств. Самого человека человеку предостаточно.
Так что не надо ада, ладно, мы уж сами как-нибудь.
(записка Богу)
А между тем все ближе «блеск зарниц», и звездный свет ос-лабляет свои братские рукопожатия, пора и ему в запредельность. Вот и бабушка встала сделать свое предрассветное пи-пи. Зашумел унитаз, и улица за окном как-то помалу стала оживать и наводняться пучеглазыми механизмами. Где-то зазвонил будильник, бедняга, вот и конец его сну, кто-то выругался и бросил бутылку в собаку, она завизжала и тоже выругалась. Все снова стихло, чтобы через мгно-вение Аврора вступила в ворота следующего дня в лиловом платье, удивленная и дарующая новую надежду, утешение приносящая, и отбирающая у меня последние узды разбегающихся мыслей.
До завтра.
3
День встретил меня приказом строгого военачальника «Вста-а-ть!». Тысяча его копейщиков проткнула небо, и из везде серого по-лотна хлынули редкие струйки экономного дождя. Он так осторож-но заигрывает с помертвевшей землей и подоконниками, что время, заблудившееся в круглых часах, свернуло себе голову ползущими минутами. Все так серомокрообтекаемо, что кажется, будто спусти-ли на тормоза чей-то праздник.
Да ведь это мой праздник и был, праздник нового дня, взгля-дов в окно, ожиданий и необъяснимого ликования, которое иногда случается в человеческих существах после бессонных ночей, встаю-щих в полдень, чтобы убедиться в его малом отличии от утра!
Путь скучен и однообразен в этой полумертвой земле. Краски ее тусклы, туманны и расплывчаты, как на старых лондонских пейза-жах, где Вестминстер так и норовит сделать в небе дырку еще боль-ше. Но, как ни странно, эта монотонность дает дополнительную энергию мысли, подстегивает ее вялые трепыхания. И мы даже ра-дуемся этому везде осеннему небу, с ним как-то плавнее думается.
Вот, например, мысль, навеянная дождем «об экономии энер-гии». Ведь он не бился руками в стекло, как обычно это бывает с ним весной или летом. Он помалу цедил свои щедроты, словно ак-куратная прялка, равномерно плетущая узор. Узор жизни, тончай-шие сплетения и узелки которой способны лишь разгадать три древ-ние майры. Но где-то они теперь, видимо, их стоит поискать в миро-вой сети Интернет, тоже, скажу я вам, нехилая паутина. Этот живой поток мозговой фантазии и воображения, как этот реппер Eminem, который не знает, что письма надо писать вовремя.
Но, видимо, все так и нужно этим древним ткачихам, чтобы все происходило как бы случайно и само по себе. А мы доверчиво слонялись по этой паутинке, раздражая чей-то огромный нервно-компьютерный центр, который фиксирует абсолютно все. Так или иначе – мысль не новая и слабо кое-кого утешает, но как это страш-но, что только кое-кого, а не все эти миллионы безропотно бреду-щих существ, тысячные армии, готовые просыпаться по команде «Вста-а-ть!» каждое утро и всегда. Радостно избегающие боль, поте-ри и лишения свободы, только бы прикоснуться края одежд этого сладкого электронного рая…
О, где ты, свет нетленный Лориэнского дня, где покой твой среди сребролистых мэллорнов, где радость, песней звучащая средь зеленых холмов! О, как бы хотел я стать лишь рядовым конником Мустангрима, неся на острие пики своей конец всякой нежити. Хоть краем глаза увидеть князя Имраиля, как резвая чайка несущегося на выручку, вперед, в Гондор, где светлое древо помнит еще Нуменор-ских витязей, принесших из-за моря Надежду. О, Минас-Тирит, кре-пость моей последней надежды, знаю, тверда ты, и поэтому в стены твои отдаю Любовь – храни и сберегай. Оберегай даже от меня, ибо не знаю, что творю я в гневе своем. Оберегай до того дня, когда Эл-берет вновь засияет нам, разметав по ветру ЭТО ОСЕННЕЕ НЕБО!