Глава 7
Зима была долгой и изумленно гордой. За эту зиму я успела съездить с Вадиком в Финляндию. Меня влекли разноцветные символы и речь, словно испорченный разговор с кассеты. Мы вместе радовались усатому мужчине из телевизора и огорчались из-за больших очередей в аквапарке. Правда, мы не были одни – мама Вадика не отпускала на от себя ни на шаг. А нам хотелось блаженного единства. Я даже стала называть Вадика братом. Так ласково – братишка. Мне хотелось быть с ним всегда. «Что это? – спрашивала я себя, - наверно, любовь». Мне было – то всего десять. Что я могла знать о любви? О том, что это то, ради чего уходят из дома, прыгают в пропасть, это радость и печаль, это счастье и горе. Это любовь.
В Петербург я возвращаться не хотела – там вечно недовольная мама и шустрая, бойкая Зоя. Ей уже четыре. Она смело заглядывала во все мои тетради, брала мои тетради и старых, памятных мне кукол. За меня заступался папочка. Наверно, потому. Что я была похожа на него, у меня был его характер: беспечно - замкнутый и взгляд на мир: оскорбленно - удивленный. Я его копия, маленькая фарфоровая статуэтка, его девочка, прелестная маленькая грешница, такая же, как он. Я не хуже, просто я другая. У меня такая же улыбка. Я тоже философ. Я тоже люблю жить.
А Зоя похожа на маму – светлые волосы и голубые глаза. Наверно, она будет красавицей. И будут говорить: младшая – красавица, а старшая – ничего особенного. Хотя я считала себя симпатичной. У меня были те светло-зеленые глаза, что констатируют загадочность и непредсказуемость.
Вадик был похож на маму. Немного скованный и подражающий ей, угловатый в движениях со слегка приоткрытым ртом и огромными глазами – вишенками. Он не знал, что делать, и этим привлекал меня. Я довольствовалась тем, что он всегда был рядом, что он поддерживал меня, что рассказывал о своих проблемах, а я говорила ему о том, что меня тревожит. Мне кажется, нашей дружбе с Вадиком все завидовали. Никто другой не мог быть так тесно рядом, как мы с ним. Мы любили помечтать о будущем: что будет, когда мы закончим школу.
- Я женюсь, - говорил Вадик, - у меня будет много детей, и ты будешь приходить ко мне в гости
Внезапно я поймала себя на мысли, что недовольна его словами. Ведь мы – единое целое. Я была уверена, что Вадик женится на мне, если я буду согласна. Пусть мы не любим друг друга, у нас братская любовь, я готова пожертвовать всем ради Вадика, а он – ради меня. А жена прежде всего должна быть другом мужу. Вообще-то замуж я не хотела, наоборот, свободу я ценила больше. От семьи я хотела только детей. Опять же, эгоизм, с другой стороны, у мужа может быть своя жизнь…
… Я обиделась на Вадика. Неужели он думает только о собственном благополучии, неужели он не сможет солгать ради меня, стать самоотверженным. И тут я поняла: в своих рассуждениях я упустила из виду личную жизнь Вадика. Может, я для него просто друг, как мальчишка, а нравится ему другая девочка. Я нужна только для того, чтобы погулять или дать совет.
- Ты…ты используешь меня только как игрушку? – спросила я, сдерживая гнев в светлых от волнения глазах, - тебе больше не с кем разговаривать об этом?
Вадик смутился. Я никогда не видела, чтобы он так краснел.
- Прости, пожалуйста, - выжал он, - ты мне действительно дорога как друг.
Я молчала, отвернувшись от Вадика. В его дальнейшей жизни не было места для меня. Я была уже не важна. А я? С кем я останусь? Остался у меня только папочка, который всегда будет любить меня. Папочка настороженно относился к Вадику.
- Он слишком близок к тебе, - говорил он, - вы больше чем друзья, ваша дружба напряженная.
Он прав. Это не дружба. Этот союз никак нельзя назвать. Много раз я слышала от Вадика, что я лучший друг, но не задумывалась, почему он взвалил на меня это бремя. Конечно, я растрогалась, но теперь я должна была строить две жизни – свою и его. Он дал мне в руки бразды правления своей судьбой, а, значит, я во всем буду виновата. Двойка по русскому, ссора с мамой – все выносилось на суд, порой совершенно несправедливый. Я все ставила на места, но мне давалось это с трудом. И однажды я не вытерпела.
- Вадик, ты должен меня понять, - сказала я, пряча глаза, - я прошу тебя не взваливать на меня всю тяжесть твоих проблем, не винить во всем меня. Надеюсь, ты меня понимаешь…
И он понял. Больше он не смел беспокоить меня слишком часто, но все же говорил мне о наболевшем и советовался.
В феврале у меня был День Рождения. Мне исполнилось десять. Это было воскресенье. Я проснулась в хорошем настроении и поспешила открыть занавески. Комната наполнилась золотом… Я кружилась по ковру, говоря себе: Какой отличный день! Вскоре ко мне в комнату зашел папочка. Он сиял: и его глаза, и улыбка – все было праздничным.
- С Днем Рождения, Аленька! – крикнул он, и я уже утопала в его объятиях.
- Папочка, спасибо, папочка!
Мы поехали в церковь – и мама, и Зоенька. Мама улыбалась и горько кидала взгляды на меня. Папа уверенно вел Опель, позволив мне сесть на первое сиденье. Я была счастлива. И исповедовалась с особым рвением. Папочка и я причащались. К тому времени, как мы приехали домой, Вадик уже ждал меня с огромным зайцем в одной руке и букетом роз в другой.
- Поздравляю, - сказал он, и я чувствовала теплом крови всю его искренность. Зоя попыталась отнять зайчика, но я быстро взяла его к себе, больно ущипнув вредную сестренку.
- Это будет мой заяц, назову его, - я задумалась, - Ромео, - я недавно прочла великую трагедию.
Папа засмеялся.
- Ты не оригинальна, - сказал он.
- Зато искренна, - гордо ответила я.
Потом мы все вместе пили чай с тортом и обжигались холодным мороженым. Я смотрела в глаза Вадика и чувствовала, что он мне нужен. Мне казалось, что это любовь. Хотя любила я только папочку. Он любил меня больше всех. Это даже высказано было в его подарке. Утром я нашла в своей постели Библию во взрослом трактовании. А на форзаце были написаны его уверенной рукой строки: «Любимая дочка Аленька! Всегда открывай эту книгу, если ощутишь уколы совести, или просто будет грустно. Здесь найдешь ты ответы на все вопросы. Всегда с тобой, что бы ни случилось, твой папа». Прочитав, я терла глаза, чтобы они высохли. Я бросилась к нему, а он обнял меня. Так мы сидели минут пять. Я чувствовала, что не смогу жить без папочки.
- Папочка, не покидай меня никогда, - прошептала я, - прошу тебя, не покидай!
- Я всегда с тобой, доченька, я всегда за тебя, - погладил он меня по волосам, - что бы ты ни сделала, какой бы поступок ни совершила, я всегда буду думать, что ты права. Иди по жизни так, как сердце тянет. Оно не ошибается. Ум гаснет, интуиция исчезает, одно лишь вечно – сердце. А оно у тебя доброе. Слушай сердце, Аленька. Я всегда с тобой.
От этих слов я заплакала, оттого, что папочка напутствует меня, как будто его больше со мной не будет. Мои слезы текли по его морщинистым щекам, и я молилась, чтобы он никогда не умирал.
Вадик тоже был мне дорог. Я благодарна была ему за понимание. Вечером мы с Вадиком вышли погулять. Я смотрела на меркнущий в сумерках мир и думала, что так же гаснет человеческая жизнь. Мы были вдвоем с Вадиком, и я чувствовала отвращение к нему. Мне хотелось убежать на край света, чтобы он не догнал меня.
- Мне хотелось бы кое-что сказать тебе, - услышала я голос Вадика. Я не слышала сама себя. Я остановилась и посмотрела в темную бесконечность под ногами, не решаясь поднять глаза на Вадика. Я знала, что он скажет мне.
- Я люблю тебя.
Я молчала. Я хотела умереть. Я вспомнила папочку.«Слушай свое сердце». Что-то оно мне ничего не говорило. Сердце молчало, и я молчала. И вдруг я поняла, что не люблю Вадика. Мне стало плохо. Казалось, если Вадик не отодвинется от меня, меня стошнит «Убирайся отсюда» - хрипела аорта. Я вспомнила детство: роддом, папочка и я одна…
…Я развернулась и побежала прочь, без оглядки. Я бежала с закрытыми глазами, не чувствуя ни холода, ни усталости. Прошло полчаса, а я все бежала. Я очень хорошо бегала. Я открыла глаза, когда поняла, что больше не могу двигаться. Передо мной была ночь. Черная эпилептическая ночь. Ни одной светлой полосы. Кругом темнота. Может, я ослепла? Нет. Где-то вдали чуть светлее. Не в силах стоять, я пошла, осторожно изучая ногой местность впереди. Меня трясло. Ноги не слушались. Было холодно. Ни звука, ни света, ни запахов. Даже запахов нет. У меня теперь есть только осязание. И я выживу. Сердце стучало, снаружи буравив совесть. Мне хотелось кричать. Лишь одна темнота. Я не слышала свой крик. Я была одна в этом мире. «Господи, помоги!» Я сделала шаг вперед и наткнулась на что-то, больно ударив колено. Ощупав это, я поняла: Господь спас меня – это была скамейка. Я забралась на нее с ногами и легла, не чувствуя жесткости грязных досок. «Папочка, прости меня». Папочка – то, конечно, простит, а прощу ли я сама себя? Я знала, что прощу. «Господи, как я хочу спать!» Все завтра, теперь спать.