Борька ждал меня каждый день у подъезда. У него не было игрушек, только старенькие солдатики. Я возвращалась из детского сада, и мы начинали войну. У наших солдат был свой полевой госпиталь, почта, и даже жены ждали их дома. Мы нарядили всех моих пупсов в обрывки тканей, из которых мама шила себе платья. Мне хотелось играть в другие игры, но Борька просил:
- Галя, всего один день, ну, пожалуйста.
- Ну, ладно, так и быть, - вздыхала я, думая о том, что хорошо бы в нашем доме поселилась девочка, ну хоть одна, пусть она будет даже младше меня.
День за днем мы играли в войну. Оловянная война затянулась на несколько лет, и, возможно, переросла бы в столетнюю, если бы наши семьи принадлежали к одному социальному кругу. Борькины родители были рабочими с завода Пластмасс, мои назывались в те годы служащими. Только дети не знают условностей, причем достаточно долго.
Но вскоре мне выбрали «нужную» школу, и хотя я принадлежала там к низшему социальному слою, начала играть по правилам элиты с первых же дней. С Борькой я больше не здоровалась. Меня мало волновала судьба разлученных героев-солдат и их жен. Я заходила в подъезд и специально для Борьки пела песни на языке, которого он понять не мог, но он не обращал на это никакого внимания, что выводило меня из себя. Я начала заниматься художественной гимнастикой, и возвращаясь с тренировок, гордо поглядывала на соседского мальчишку, словно хвастаясь своей новой походкой («Тяните носок, девочки, и смотрите на верхушки деревьев») Тяните носок… Лишь иногда мне вспоминалась наша оловянная война, в которой никто так и не победил. И снова – one-two-three-four – тяните носок – выше голову – и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь, даже если вам больно.
Потом мы переехали в другой дом, и я уже не сталкивалась в подъезде с Борькой. Мне стало легче. Трудно смотреть в глаза человеку, которого ты предал. Лучше ни о чем не думать, и улыбаться, улыбаться, улыбаться.
Воспоминания о Борьке и об оловянной войне становились все менее горькими и покаянными. Подумаешь, детство, подумаешь, единственный друг… У меня появилось много новых друзей, тогда я не подозревала, что и они когда-нибудь исчезнут. Были – и нет. Не умерли, конечно. Живут в том же мире, что и я, но не пересекаются наши траектории.
Мы даже не замечаем потерь. One-two-three-four – тяните носок – выше голову - смотрите на верхушки деревьев – и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь, даже если вам больно.
Мои одноклассники разъехались по разным странам. Наша школа переквалифицировалась. В советские годы она готовила из нас уродов-партийных чиновников, в новое время – уродов-эмигрантов. Мы с мужем остались. Никуда не поехали.
- Пусть едут другие, - говорил он…
- Мы останемся, - вторила ему я.
Мне было все равно, где жить. Мне хорошо везде. Только моему сыну не с кем играть в нашем забаррикадированном доме. Нет здесь Борьки, а высокомерные Гали выходят на улицу с нянями. Няни обсуждают наряды детей и сравнивают платьица и туфельки девочек…
У Мишки, моего сына, нет няни. Мы гуляем с ним по городу, ездим на трамваях, ходим по магазинам. Сейчас не продают оловянных солдатиков, да я и против таких игрушек. Никаких пистолетов и танков, никаких солдат. Хорошо быть прогрессивной мамой. Мой сын растет пацифистом. Мы покупаем модели автомобилей. У Миши – целый автопарк. Долгое время мы не могли найти модель «Ягуара» - самую необходимую. Однажды мы зашли в магазин и увидели ее. Мои слова прозвучали забавно: «Дайте мне, пожалуйста, ягуар за сорок пять рублей. Спасибо. Теперь, Миша у тебя будет такая же машина, как у папы».
Охранник рассмеялся. Его лицо показалось мне знакомым.
- Галя? – спросил он.
- Да…
- Я Борька…
- Ах, оловянная война, - вспомнила я и блаженно улыбнулась…
- Да. Ты помнишь?
- Конечно.
Господи, кружится голова… У него ожог на лице, но я вижу его глаза – глаза влюбленного мальчишки. Мы с Мишкой встречаем его после работы и идем в соседний бар, там он рассказывает о настоящей войне, я с беспокойством смотрю на своего сына… Мне хочется обо многом расспросить Борьку, но здесь мой ребенок.
- Хорошо, что ты выжил, - говорю я и улыбаюсь так, как меня учили.
Он молчит. Через пятнадцать минут мы вернемся в разные миры. Жизнь не изменишь. Я не знаю, как выразить ему свои чувства. Меня не учили этому. Я не умею расспрашивать. Нет своих слов. Я немного пьяна, и поэтому забываю об улыбке, за которой следует скрывать боль. Я раскачиваюсь и, нервно перебирая в руке салфетку, читаю случайно запомнившиеся стихи удивленному оловянному солдатику: «У картонной казармы стою я один, почему же не видно огня? Умер мой капитан, и куда-то с другим балеринка сбежала моя. Только верю: враги притаились везде, будет снова команда «В ружье!»,- и в огне не горит, и не тонет в воде оловянное сердце мое».